К ним в барак пришли неожиданно. Заперли двери, встали вокруг и стали избивать. Один успел выскочить в окно, прибежал с оконной рамой на шее на ступени штаба и упал.
Кто бил, лагерная охрана так и не узнала. Когда она прибежали в барак, кроме уголовников, там никого не было.
Охранникам в это время становилось все сложнее. Конвоиры — именно младший состав — хорошо чувствовали конъюнктуру и задумывались о будущем. У моего друга был случай: году в 55-м, уже после расстрела Берии, ведут его двое конвойных, один на него за что-то напустился. А второй говорит: «Да ладно, отстань от парня. Может, он завтра в Кремле будет сидеть!..»
…Допрашивают меня в 1959 году по второму делу. И показывает следователь Орлов список моей песни: «Вы писали?»
Нет, говорю по инерции: я тогда не знал, кого, кроме меня, взяли, и отрицал вообще все. Но тут мне очень легко было говорить, что писал не я: слова были мои, а переписывал их кто-то другой. Но следователь очень настойчиво говорит: «Но это же ваш почерк, ну посмотрите. Вот здесь буква «к», вы ее так же пишете». И тут я вспоминаю, что это почерк моего друга Вити Ильина. И понимаю, что следователь это знает, но хочет, чтобы я взял вину на себя. Он по-человечески жалеет Витю, не хочет тащить его в дело и как бы прикрывает, требуя признания от меня, которому уже все равно. Такой акт гуманизма.
Я вспомнил, что на следствии по первому делу в 1953 году позиция была другая: чем больше, посадят, тем лучше, и понял, что страна начала меняться.
Отец
Когда меня взяли, мать три дня была не в себе, не могла есть и спать. Мой брат в 17 лет ушел на фронт добровольцем и погиб в 1943-м на прорыве блокады Ленинграда. В те же 17 взяли меня. А отец к тому времени уже 15 лет как сидел.
Первый раз отца взяли в 1930-м. Он был морским офицером, на корабле отвечал за состояние топливных систем и позже пошел работать в нефтяную промышленность, где оказался очень успешен. С 1925 года отец был автором проекта и главным инженером первого нашего нефтепровода для сырой нефти «Баку — Батум». На митинге в честь его открытия стоял рядом с Берией, и в тот же вечер был арестован. «Видите, мы дали вам возможность окончить работу», — объясняли следователи.
Год и два месяца отец провел в одиночке, после чего его выпустили, ничего не доказав, и тут же направили руководить строительством второго советского нефтепровода «Каспий — Орск».
В 1937-м по ложному доносу его арестовали снова, дали 10 лет. Сидел отец сначала в Красноярском крае, в Канских лагерях, потом в Ухте, где его стали использовать на нефтяных разработках. После окончания срока его оставили в шарашке, главным инженером проектного бюро. Когда в 49-м у него появился адрес и жилье, мы с мамой стали думать, как к нему переехать. А тут сел и я.
Первый раз после ареста отец попал в Москву в 1943 году, на два дня, приехал защищать проект подвесного газопровода «Ухта — Войвож». Проект выдвинули на Сталинскую премию, в первых рядах, естественно, шло начальство, но защитить проект оно не могло, и для этого рискнули отправить трех заключенных.
В то время мне было восемь лет. Прихожу, мама лежит в кровати — она болела воспалением почек, а рядом сидит какой-то дядя. Так я увидел отца первый раз.
В следующий раз он оказался в Москве в 48-м году, также на пару дней. А третий раз мы увиделись в 1955-м, когда он приехал навестить меня в лагерь в Инту.
ПОРТРЕТ ШАХТЕРА
«Художника звали Грант, мы вместе сидели в Минлаге, в Инте. Сначала он нарисовал этот портрет, а потом сделал плакат для шахты. Портрет остался у меня, а плакат висит теперь в интинском краеведческом музее с табличкой: “Такой-то, молодой шахтер-комсомолец”».
Елена-Лидия Павловна Посник«Мы, фельдшеры, соревновались, у кого на дежурстве никто не умрет»
1924
Родилась в селе Понизовье Западной (сейчас — Калужской) области. В самом начале войны вместе с мамой и сестрами оказалась в оккупации, несколько раз за еду переводила речь немецких офицеров.
1945
27 мая 1945-го — арестована по обвинению в сотрудничестве с немцами, отправлена в тюрьму Тулы, потом Калуги.
Октябрь 1945-го — приговор трибунала военного округа: 15 лет каторжных работ, после прошения о пересмотре сниженный до 10 лет лагерей.
1946 … 1948
Март 1946-го — этапирована в Молотовск (Архангельская область). Из-за истощения попала в инвалидную команду, затем калькулятором на лагерную кухню.
1948-й — окончила медицинские курсы и начала работать фельдшером в лагерной больнице.
1949 … 1950
Весна 1949-го — переведена в Тайшетлаг.
Август 1949 — февраль 1950-го — этапирована на Колыму, оставлена на работу в больнице при пересыльном пункте в бухте Нагаево.
Весна 1950-го — переведена в лагерь в Бутугычаге, работала на урановых рудниках, позже на лесоповале в лагере «Вакханка».
1952 … 1954
Осень 1952-го — этапирована в Магадан, работала учетчицей на кирпичном заводе, позже — медсестрой.
24 июля 1954-го — по зачетам рабочих дней освобождена на год раньше окончания срока. Получила разрешение переехать в поселок Бузан Долгомостовского района Красноярского края по месту ссылки гражданского мужа Бориса Посника, которого встретила в Молотовске.
1956
Реабилитирована.
Работала учителем немецкого языка, методистом и заместителем директора Московского областного института повышения квалификации учителей.
Живет в Мытищах.
Медсестер в лагерях всегда не хватало. Не врачей, врачам 58-ю клеили запросто: кто-то сказал, что за границей аппаратура лучше, кто-то — что врачи… А медсестер не было. Тех, кто сидел за аборты, по специальности в лагере не брали, наказывали. Поэтому на курсы медсестер в Молотовске набрали ветеринаров, студентов… И меня, потому что я знала латынь.
Главные болезни в лагере — три «д»: деменция, диарея и дерматит. А сколько было раковых, ой-ой-ой! И еще венерических. После войны наши… освободители очень мстили за границей, да так, что половина фронтовиков, которые к нам попали, были венерически больны. Сифилисных сразу отправляли на отдельный лагпункт, остальных мы лечили. Работать поначалу было интересно, а потом… Лекарств-то нет! Вокруг умирают и умирают…
Мы даже соревновались, у кого на дежурстве никто не умрет.
«Что я, в эту оккупацию бегала?»
Обвинение мое было «связь с немецкими оккупантами». Четверо их у нас в Лихвине жили, ночью лежали по всей кухне, а мы с мамой — на печке. Иногда приносили маме картошку: «Braten, braten!» («Поджарь!» (нем.) — Авт.). Мама ворчит: «Да отдам я обратно, отдам!» Потом у нас в городе разместился немецкий госпиталь, начальнику надо было шубу шить, и кто-то донес ему, у кого есть овчины. Наша учительница была переводчицей, она и говорит: «Съезди ты с ним, переведи». А куда денешься? Они подъезжают к дому: выходи, садись. Съездила, перевела. Потом еще раз, когда немец шубу забирал. Первый раз мне булку хлеба дали, второй — пачку махорки. А на следствии спрашивают: разговаривала с немцами? «Разговаривала». Ага, все, переводчица.
Хуже всего, что у меня фотокарточки немецкие нашли. Сидели мы однажды с мамой, чай пили, мама и говорит: «Слушай, ведь замиримся — будем немцев вспоминать».
Елена-Лидия Посник, первые дни на свободе. 1954
Они у нас стояли всего месяца полтора, репрессий никаких не делали, мы на них зла не имели. Выйдешь после бомбежек, смотришь — рядом и наши лежат, и немцы. И все разутые! Бедная была страна, сапоги и с врагов снимали, и со своих… Ну, я набрала у убитых фотографий, знаете, сколько у них этих карточек было? И подписаны как-нибудь: «Цу майн денкен». Это они друг другу дарили, а на следствии приписали, что мне.
Передо мной поляков судили, семь лет дали. Так они на советскую власть наговаривали, а я — только в оккупации переводила. И вообще, что я, в эту оккупацию бегала? А дали мне 15 лет.
«Вон ты где мужика нашла!»
Привезли в Молотовск, туда, где атомные подлодки делают. Там всё в лагерях было, весь город вообще.
В Молотовске все гуляли. А как не гулять? Мужчин нет, корабли американские вовсю ходят, половина матросов — негры. Там негритят было… Нас ведут по городу, а негритята бегут и кричат: «Заключёшки, поварёшки! Заключёшки, поварёшки!»
Я там быстро дошла. А тут как раз набор на медицинские курсы! Четыре месяца, потом отправили на санитарный лагпункт в тысячу с лишним больных.
На санитарном пункте за мной начал ухаживать фельдшер один, Петя Маскайкин. И вдруг прошел слух, что к нам нового врача шлют, Бориса Михалыча. Петя говорит: «Хе, этого ловеласа мы знаем. Этот обязательно будет за тобой ухаживать». И вот, я дежурю — входит Борис Михайлович. До чего ж он мне не понравился! Высокий, руки-ноги болтаются, резкий, требовательный, на меня — ноль внимания.
Его арестовали на последнем курсе мединститута. Жил в общежитии, готовился к сессии. А тут выборы, по радио агитация. Он выдернул провод: «Да выключите вы этого брехуна!»
Донесли. Когда стали шить дело, выяснили: его отец — директор спиртзавода. А там подшефная свиноферма недавно сгорела. «А, свиноферма? Так это он поджег!» Вляпали ему 58-ю: один пункт — за срыв предвыборной агитации, другой — за террор (то есть за свиноферму). Год он сидел под высшей мерой, через год дали 10 лет.
Постепенно мы разговорились, он стал мне книги давать. «У тебя «Сосуды и нервы»?» — «Нет, у меня «Мышцы и кости»!»
Перед лагерем Борис Михайлович женился. И однажды жена ему пишет: «Борис, это была ошибка молодости. Я встретила другого человека и полюбила. Не считай меня женой». Он мне показал и говорит: «Ну вот, я не женат. Если не возражаешь, я напишу своей маме, а ты — своей, что мы с тобой будем жениться».