Все наши посылки воровали блатные. Ели они одно краденое, а лагерные пайки скапливались у них на окне в бараке. И вдруг блатные заметили, что пайки начали уменьшаться. Надо поймать вора. Но как? Взяли две пайки, разрезали, насыпали туда чернильный карандаш, закрыли и поставили назад на окошко.
Наутро — развод. Стоят 500 человек, и блатной — тощий, мягкий, как пантера, идет вдоль ряда и смотрит.
Тут же вохра стоит, наблюдает, что будет дальше. И вдруг блатной видит, что у одного доходяги вся рожа в чернилах.
— А, сука! — блатной бросается на него, как леопард. Тот бежать, урки за ним.
Били и ногами, и руками, и палками. Доходяга кое-как добежал до палатки, лезет внутрь, а изнутри его бах — поленом по голове. Только ноги снаружи: дрыг-дрыг. Все, убили человека. А развод пошел своим путем: подумаешь, доходягу забили.
Через несколько дней вижу — доходяга этот сидит, баланду хлебает. До чего живучий народ!
«Усеченный эллипсоид»
Был у нас в лагере Александр Александрович Малинский — с 1914 года главный врач русского экспедиционного корпуса во Франции. В 1917-м он с группой передовых офицеров вернулся помочь новой власти, стал начальником сануправления Красной армии, затем директором бактериологического института. Небольшого росточка, культурнейший человек.
Колыма, начало 1950-х
Обвинение у него было: «Отравление 250 тысяч малолетних в городе Москве». Приговор — расстрел. Заменили 25 годами. В лагере его оберегали: величина! Работал он санитаром. И вот приезжает начальник сануправления Дальстроя Драпкин.
— Фамилия!
— Малинский.
— Почему не рапортуете как положено?
— Простите, я гражданский, я не военный…
Драпкин разозлился и перевел Малинского на общие работы.
Попал он на шахту, в звено из четырех человек: Малинский, бывший начальник Среднеазиатской дороги и еще два бывших железнодорожных начальника, все старички.
За весь день четверо доходяг выковыряли ломами небольшую яму. Я уже был мастером, прихожу замерять.
Смотрю, что за яма, не круг, не квадрат… А кто-то из них говорит: «Будьте добры, карандаш. Это, знаете ли, усеченный эллипсоид. Синус у него такой-то, разрешите, я вам формулу напишу».
— Слушайте, — говорю. — Вы вчетвером наковыряли полнормы одного человека.
Это значит — уменьшенная пайка, 300 грамм хлеба на каждого. Плюнул и записал каждому полную норму.
«Не могу я простить»
Рецептов выживания в лагере нет. Был у нас Василий Глазков, полковник авиации, в прошлом шишка, начальник Осоавиахима. Ростом — за два метра, каждая рука — как две мои. Рыжий, с голубыми глазами. Особенно любил рассказывать про свою Ниночку. И надеялся: «Дело мое, — говорит, — на пересмотр направлено. Выпустят меня скоро».
Работал он сверх силы, по максимуму, хотел доказать, что выдержит. Я ему говорил: «Вася, держись». — «Держусь, держусь!»
Умер. Самые сильные всегда умирали раньше.
В лагере человек превращается в животное, поэтому прожить тупому, безграмотному крестьянину проще. Но если у человека работает голова — это страшная вещь.
В 1939-м мой товарищ, здоровый молодой парень, работал в лагере санитаром и нажил грыжу, таская трупы из стационара в сарай морга. Когда я уже был бригадиром, собрал нас начальник и говорит: неопознанный труп нашли, идемте, посмотрим. Вышли из лагеря, траншея — а там трупы, один на другом. Глянешь — волосы дыбом становятся.
Простить это все? Кому? Не могу я простить.
Четырнадцатым трамваем
По жене тосковал. Заставляли ли ее от меня отказаться, развестись? Не знаю, не спрашивал.
Когда получил второй срок, написал ей: «Тося, выходи замуж, не жди». Она обиделась: «Что же ты, — пишет. — Наверное, уже женился? Может, и дети есть?» Я ответил ей откровенно: женили меня. Еще на 10 лет.
Горные мастера. Колыма, начало 1950-х (Галицкий — крайний слева)
Я освободился в 1952-м, но без права выезда. Написал Тосе: «Приезжай, будем обустраиваться тут». Вся родня была против. А жена — согласилась.
Прихожу в общежитие с ночной смены, а мне говорят: тебе жена с Сусумана звонила. А это 20 километров от нашего лагпункта! Ну, я на трассу. Выхожу, поднимаю руку. Мороз градусов 40, не останавливаются машины! Что делать? Встал посреди дороги. Из первой же машины выскакивает водитель — и на меня: мать-перемать. Я ему: «Жена прилетела! 15 лет не виделись». Он заулыбался: «Садись!» Привез меня в Сусуман — а Тоси нет.
Вернулся, вбегаю в общежитие — на моей кровати сидит. Жена!
С женой Антониной. Колыма, 1953
На Колыме Тосе понравилось: простор, стланик растет. Устроилась бухгалтером, котенка завели. А в марте 53-го товарищ Сталин дуба врезал. Приехала комиссия и сказала: все ограничения сняты, можете уезжать.
Приезжаем в Ленинград, выходим на вокзал: стоит бабушка и три девушки симпатичные. Думаю: почему три? У меня же две! Тут две на меня прыгают. Понравился я им сразу. Узнали меня по фотографиям, и я их узнал. 5 — 10 минут — и мы уже как родные. И четырнадцатым трамваем поехали мы от вокзала домой.
СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ СЫНА
«Свидетельство о рождении Кольки выписали на якутском и русском. Родился он на Колыме, но ближе к Оймякону, формально в Якутии, в 1953 году. Жена приехала ко мне в 52-м. На Колыме ей понравилось: простор, стланик растет. Устроилась бухгалтером, котенка завели. А тут и товарищ Сталин дуба врезал…»
Венера Семеновна Брежнева«Просто жизнь другая была…»
1925
Родилась в городе Ковров (Владимирская область).
1946 … 1948
1946-й — окончила акушерскую школу в Коврове, по распределению была направлена медсестрой в больницу № 4 Северо-Печорского исправительно-трудового лагеря (Коми АССР).
1948-й — переведена в больницу Северо-Печорского лагеря около станции Хановей. С формулировкой «За связь с заключенным» Брежневу исключили из комсомола и уволили из лагерной больницы. Вместе с родившимся сыном она вернулась в Ковров.
1951 … 1957
1951–1957 — работала старшей медсестрой в детском доме при женском лагпункте около села Красный Яг под Печорой. После того как лагерь расформировали, осталась в Красном Яге фельдшером, в 1957 году переехала в Печору.
Работала медсестрой.
Живет в Печоре.
Вы думаете, нас спрашивали? После акушерской школы куда направили — туда направили, три года, хочешь не хочешь, обязаны отработать. Нас, фельдшерóв, послали в Коми АССР. Довезли до стании Абезь, там стали распределять.
Снова посадили в поезд. Вагончик маленький, нары сплошные, и кругом одни бывшие заключенные. Со всех сторон нам: «Ой, девочки, куда ж вы едете! Да вас здесь в карты проиграют!» Привезли в 4-й сангородок. Такая глушь! Лагерь, один барак для вольнонаемных, один барак для охраны. Все. Поезд даже не останавливался, надо на ходу садится.
Было холодно, конечно. Мы как приехали, получили по платью, косыночку и пальто зимнее, тонкое, почти что х/б, простое-простое. А валенки — это уж если кому родители присылали.
Кормились мы сами, по карточкам был хороший паек. Платили как в вольной больнице, 470 рублей. Я домой посылала, в Ковров: и деньги, и продукты. Отец умер, я одна на семью зарабатывала.
Радости у нас… Ну какие радости? Сидим вечерами с другими девочками, читаем, о доме говорим. Помню, 8 марта читали доклад, и все слушали: и охрана, и заключенные.
Командир взвода охраны был Гусаков. Однажды он пришел в зону пьяный. Одна из наших девочек, Тамара, говорит: «Что ты, Гусаков, ходишь тут пьяный?» Взяла его, привела домой.
Вечером сидим — вдруг стук в дверь.
— Кто?
— Я, Гусаков.
— Чего тебе надо? Мы уже спим.
— Открывайте!
Мы не открываем. Он ка-ак стукнул! А там запорчики были — такие защелки деревянные. Они сразу отлетели, он ворвался, и с ним еще охранник. Лёля говорит: «Что ты, Гусаков, делаешь? Как тебе не стыдно, ты же член партии!»
Венера Брежнева, 1940-е
Он как стоял, выхватил из кармана пистолет и ей прям в живот выстрелил. Лёля упала, а мы побежали. В конце барака жили врачи, мы в ихнюю комнату ворвались: «Лёлю застрелили!»
Они вскочили, побежали. Вдруг слышим, кричит Тамара: «Мама, мне легкие насквозь прострелили!» Мы убежали, а она осталась. Думает: «Чего мне бояться? Я ж его из зоны пьяного сегодня вывела, он меня не тронет». А он в нее выстрелил.
Тамару врачи по коридору несут, а она кричит: «Мама…» (Плачет.)
Лёля выползла на снег, так кричала! Нашли ее, отнесли в хирургический корпус… И там она умерла. Она, умерла, боже…
Тамара выжила. Гусакова арестовали. Дали 10 лет и пять лет поражения в правах. Охранники говорят Тамаре:
— Хотите посмотреть, что мы с ним сделали?
— Нет-нет-нет!
Не знаю, что они с ним сделали, не знаю. Нас это не касалось.
Охраны нам не было, по зоне мы ходили одни.
Идем один раз на смену в лазарет, охрана сидит, смеется: «Идите-идите, там Пинчук, блатной, всех медичек гоняет». Прихожу в свой корпус, сменщицы моей нет.
Спрашиваю больных: а где Нина?
— У, сестра! Тут Пинчук был, с ножом. Нина убежала, а Мария — это старшая сестра, заключенная. — А Мария как схватила его рукой за этот нож, всю себе руку порезала…
Пинчук был их, блатных, самый глава. Как он стал с ножом бегать, врачи всех медсестер закрыли в хирургическом кабинете, спрятали. А то охрана этого Пинчука не могла никак поймать. Стрелять в помещении в него не могут, бегают — он от них. И с ножом. Потом как-то поймали, увезли на колонну, а там его свои же и убили: у блатных такое правило, что медиков трогать нельзя.