(Не к месту будь замечено: на кладбище почему-то часто возникают комические ситуации. В московском крематории, когда мы с Юликом принесли урну с прахом его матери Минны Соломоновны, ведающая этими делами дама распорядилась: «Сережа! Захорони товарищей!»)
Старого Шварца мы похоронили без всяких осложнений. Но Миша к концу дня совсем рассыпался на куски. И тогда его помощник капитан Христенко настоял на том, чтоб устроить поминки. Это был тот самый капитан Христенко, которому принадлежит фраза, вошедшая у нас в пословицу: «Логику они пришлют потом». Он был умный мужик, вовремя слинял из органов и пошел работать к Шварцу в плановый отдел Комбината.
Народу на поминках было не много — человек шесть. А водки много. И Шварц отошел, не сразу, но отошел. Перестал терзать себя, стал рассказывать забавные и трогательные случаи из своего детства — даже улыбаться начал... Много лет спустя, вспомнив этот вечер, в сценарии про старика и старуху мы написали: «Есть свой жестокий, но справедливый смысл в этом обычае, которым жизнь утверждает себя над смертью...» Есть, есть.
Вообще-то в Инте умирали мало, даже болели не часто — средний возраст интинского жителя, думаю, не превышал тридцати пяти лет. Но и молодость не от всякой хвори убережет. У Гарри Римини разыгралась бронхиальная астма. Сестра из Израиля посылала ему лекарства, звала: здесь такой климат, ты сразу вылечишься!
Так оно в конце концов и получилось. Но тогда мы над этим приглашением очень потешались: какой Израиль?! Дали бы в Москву уехать! Хотя охотно верили, что климат в Израиле помягче интинского. Сведения о тех краях мы еще в детстве почерпнули из «Палестинского танго»:
И люди там застенчивы и мудры,
И небо там, как синее стекло...
(«В краю, где нет ни ярости, ни битвы» — влюбленно грассировал Вертинский. Ему не дано было дожить до самых яростных арабо-еврейских битв. А на пластинках, выпущенных в застойные времена, «Палестинское танго» было переименовано в «Аравийскую песнь»: советская власть полюбила арабов, а евреев, в том числе палестинских, разлюбила.)
Польские евреи — на Инте их была тьма тьмущая — располагали более полной информацией о земле обетованной. Рассказывали со знанием дела:
— Знаете, какие жулики эти арабы? Продадут тебе мешок картошки, а картошка там только сверху, внизу — апельсины!
Вот этому уже верилось с трудом. Я, например, поверил только теперь, когда в Москве апельсины и бананы стали дешевле молодой картошки.
Оптимисты из окружения Гарика всерьез обсуждали перспективу его отъезда в Израиль. Фантазировали на эту тему и мы с Юликом. Сочинили «Палестинские частушки» и в гостях у Гарри с Томкой пропели:
Нету водки, нету пива,
Отзвенели чарочки.
Пишет Гарик с Тель-Авива:
«Я женюсь на Саррочке!»
Ах ты, Сарра, Саррочка!
Что ж теперь Тамарочка?
А Тамаре — тру-ля-ля!
Вышла замуж за Сруля.
(Не забыты были и апельсины из Палестины):
А картошки, баяли,
Нетути в Израиле!..
Смеялись, смеялись, а в пятьдесят седьмом году проводили-таки Гаррика с Томкой и трехлетней Нэлкой туда, где «нет ни ярости, ни битвы». Теперь ездим друг к другу в гости.
Когда у Гарри и Тамары в Инте родилась дочь, мы упрашивали их назвать девочку Франческой — будет Франческа Римини. Красиво же! Но они отказались наотрез:
— Мы дадим ребенку простое русское имя!
И дали: Нэлли — через «э» оборотное. Теперь она живет в том же Цинциннати, где и моя дочь Юлька. (Вот Юлькину дочку по настоянию папы-чилийца назвали Франческой — даже Франческой-Габриелой.)
Первый приезд Тамары в Москву состоялся еще до разрыва дипломатических отношений с Израилем. Вообще-то она ехала к своей родне в Калинин, но по дороге задержалась на денек в столице и пришла к нам в гости. Удивив нас благоприобретенным за короткий срок акцентом, рассказала: у них родился второй ребенок, сын Левка. Чтобы порадовать родственников мужа, Тамара решила сделать мальчику обрезание. Но раввин отказал:
— Мадам, обрезание мы делаем только еврейским детям.
— Но у меня еврейское дите!
— Это вы так считаете.
— Мой муж — еврей.
— Это вы так считаете. А мы скажем по-другому: вы живете в блуде с евреем.
(Тамара иудейства не принимала: их с Гариком вполне устраивал гражданский брак.)
Прибежал Гарри, стал громко возмущаться:
— Гестаповцы! Бериевцы!
На шум вышел доктор и успокоил его:
— Что вы слушаете этого старого фанатика? Сейчас все сделаем. Без него.
Года через два после Томкиного визита нас с Юлием пригласили в ЦК на инструктаж: предстояло ехать — первый раз — в капстрану, в Норвегию, писать сценарий про Фритьофа Нансена. И вдруг пожилой чиновник спросил:
— Вы с Пономаревой знакомы?
Мы не поняли про кого он, думали про спортсменку Пономареву, которая отличилась в Англии: украла в магазине шляпку. Удивились и сказали, что нет, не знакомы.
— Ну как же? С Тамарой Пономаревой-Римини.
— А-а, Тамара! С Тамарой знакомы, конечно.
Рассказали, как она к нам приходила в гости, а главное — как мы приходили к ним с Гариком в свой первый день свободы. И зная, что за общение с иностранкой не похвалят, уныло добавили:
— Если она опять приедет, мы ее опять позовем... А что?
— Да нет, — сказал хозяин кабинета. — У нас нет сведений, что она на кого-нибудь работает.
И нас благословили на поездку. Второй из «инструктирующих» улыбнулся:
— Лиха беда начало!
Это был Ермаш, наш будущий министр. А его начальник сказал доверительно:
— У меня ведь тоже непростая биография.
Возможно, сидел? Нам говорили, что Хрущев вернул кое-кого из сидельцев на пьедестал почета...
Когда в 1956 году отменили наконец «вечное поселение», нам выдали паспорта. Второсортные с «повышенной температурой» — 38 (или даже 39?). Тридцать восемь или тридцать девять мест, где обладатель такого паспорта не имел права жить: в столицах, в областных и приграничных городах. Но выезжать из Инты теперь разрешалось.
Мы с Юликом решили съездить в отпуск: очень хотелось погреться на южном солнышке. Но в Крым и на Кавказское побережье ехать было нельзя — пограничная зона.
Оба мы были полноправными членами горняцкого профсоюза: Особое Совещание «по рогам» не давало. И профком выделил нам путевки в шахтерский дом отдыха в Донбассе.
Мы не прогадали: погода весь июнь стояла такая, будто профком решил нам выдать разом все недополученное за 12 лет солнце. Ни одного пасмурного дня! Мы купались в Донце, загорали. Стыдно признаться, но мы даже натирались ореховым маслом, чтоб лучше загореть — и успокоились только когда сравнялись цветом со своим темно-коричневым чемоданом. Гуляли в красивейшей дубовой роще, дивились на кубистическое безобразие памятника большевику Артему, грозившему нам с горы кулаком. Кулак был размером с железнодорожный вагон и такой же формы.
А по вечерам мы писали у себя в комнатке сценарий «Комиссар шахты». В нем действовала собака Робин и девушка по имени Алла Краева — так звали нашу ихтинскую знакомую, которая нам обоим очень нравилась.
Примерно на двадцатой странице пришлось прерваться: почтальонка принесла нам шестнадцать телеграмм. Мама, тетка, все родственники и друзья поздравляли нас «с торжеством справедливости», с тем, что «наконец все произошло», что «сбылись наконец надежды». И только один человек — проездом оказавшийся в Москве лагерник Ромка Котин — написал прямым текстом: «Поздравляю с реабилитацией». Остальные не решались написать это слово — так глубоко засел в сознании страх перед всем, что связано с «органами». И это после XX-го съезда!..
На радостях мы хорошо выпили с шахтерами, соседями по столику (один все время называл меня Ваней, что мне очень льстило, и лез целоваться). А наутро с новым рвением сели дописывать сценарий.
Он получился короткий — пятьдесят четыре страницы. В Москве повезли его на студию, увидели на одной из дверей табличку «Редактор М. Рооз» и вычислили, что это та Марианна Рооз, красивая первокурсница, за которой в год нашего ареста ухаживала половина будущих террористов. У нее мы оставили рукопись — и уехали в Инту, отпуск подошел к концу.
Для себя мы решили так: если заключат договор, рассчитаемся и переберемся в Москву. А если нет, останемся в Инте: после реабилитации все десять лет лагеря нам зачли как работу на Крайнем Севере по вольному найму. Это значило — 100% северной надбавки. Приличные деньги по тем временам, в Москве честным трудом мы столько не заработали бы.
Чтоб не искушать судьбу, мы старались не думать о сценарии. Хорошее правило: надеяться на лучшее, готовиться к худшему. Решили достроить к нашему домику еще одну комнату, чтоб жить — если не уедем — как люди. Уже поставили каркас, и тут пришла телеграмма — на этот раз одна. Мама сообщала: «Мосфильм заключит договор».
Стройку пришлось законсервировать. Домик мы продали — правда, дешевле, чем купили. Простились с друзьями и отправились в Москву.
Там узнали: еще до нашего похода на Мосфильм у Пырьева, тогдашнего директора студии, побывали Л. З. Трауберг и А. Я. Каплер. С ходатайством:
— Иван, это хорошие ребята. Десять лет в лагерях просидели, надо им помочь.
Иван Александрович был человеком самостоятельных суждений. Вместо того, чтобы умилиться, сказал:
— А мое какое собачье дело? Я, что ли, их сажал?
Но сценарий прочел, и он ему понравился...
Тут и сказке конец.
Под занавес скажу: не сердитесь и не обижайтесь!
Те, про кого писал, — за то, что писал, даже про друзей, без должного почтения.
Те, кто читает — за то, что обманул, наверно, их ожидания, рассказал о тюрьмах и лагерях как-то не так... Не заклеймил за злодейства советскую власть. Бог с ней! De mortuis aut bene aut nihil — «о мертвых или хорошо, или ничего».
Да я и не про нее писал. А про моих товарищей по команде, с которыми легче было пробежать стайерскую дистанцию.