Недолго балует нас асфальт. Усадьба совхоза в стороне от главной магистрали. Взметая клубящийся хвост пыли, несемся по степной дороге. У здания совхоза вылезаем из машины, запудренные до неузнаваемости. Директора совхоза находим в конторе.
Голос у него жестковатый и громкий. Видно, привык решать все по-деловому — просто и быстро. Шубин советует нам переночевать в совхозе, а утром, по дороге на озеро Челкар, заехать на ток двенадцатой бригады.
Совхоз лишь вдвое меньше государства Люксембург. В свое время он был чисто животноводческим. Осадков здесь выпадает едва больше двухсот миллиметров, и земли считались безнадежными для земледелия. Это представление складывалось веками. Русские поселенцы, освоив лишь самые лучшие черноземные земли, прилегающие к Илеку и Уралу, считали южные степи царством кочевников-скотоводов и не рисковали в одиночку осваивать их плугом. Так и повелось считать эту широкую полосу Зауральских степей «зоной безнадежного земледелия».
Директор совхоза Шубин и его помощник агроном Третьяк попробовали распахать целину и посеять пшеницу. Даже в сухой год эти первые участки дали около пяти центнеров с гектара. В Министерстве сельского хозяйства не поддержали тогда этого опыта. Пришлось обрабатывать целину на свой страх и риск. Много неприятностей испытали люди, но упорно продолжали из года в год увеличивать посевную площадь. Первый опыт помог партии правильно решить судьбу целины.
Вот уже несколько лет совхоз получает десять-двенадцать центнеров пшеницы с гектара. Отлично пошли просо и кукуруза, а в последние годы бобовые. Больше тридцати тысяч гектаров взметенной целины занято в хозяйстве под зерновыми. В совхозе три тысячи коров и около тридцати тысяч овец. Рождается мощное, высокорентабельное хозяйство с заманчивыми перспективами.
Шубин получил высокое звание Героя Социалистического Труда, а Иван Михайлович Третьяк награжден орденом Ленина. Многому можно поучиться у этих простых людей — настойчивых, целеустремленных, вечно ищущих новых путей.
Располагаемся на отдых на краю усадьбы совхоза, у глубокой балки Шолоканкаты. На дне ее, в пруду купаются солдаты и ребятишки из совхозного поселка, загорелые, как негритята. У нашей палатки примостились на корточках три русоволосые, круглолицые, голубоглазые девчоночки лет по семи. В простеньких платьицах, босоногие и смешливые.
Девочки с любопытством рассматривают голубую машину, оранжевую палатку и Виктора Николаевича, едва вместившегося в нее. Подталкивают друг друга, перешептываются. Наконец самая шустрая, с живыми васильковыми глазками, спрашивает:
— Дяденька, а где вы живете?
— Везде… так и хожу по свету, — серьезно отвечает Виктор Николаевич, показывая громадный лыжный башмак.
Девочки затихают. Вероятно, большой гость кажется им великаном.
— А… как вас зовут? — тихонько спрашивает все та же девчоночка посмелее.
— Меня?.. Гулливер…
Высокий дяденька подымается во весь рост и шагает через кочки огромными шагами.
— Батюшки! Гулливер! Нам читали про вас! — всплескивают загорелыми ручками малышки. Во все глаза разглядывают они настоящего Гулливера. Он пришел к ним, в дальний степной совхоз, прямо из любимой книжки.
До ночи просидели девочки у походной палатки и слушали, слушали удивительные рассказы. Мы представили, как наутро они прибежали после ночи, полной волшебных сновидений, и не увидели уже ни походного шатра, ни голубой машины. Осталась лишь примятая полынь там, где стоял чудесный шатер. Может быть, на всю жизнь запомнят три маленькие степные феи встречу с живым Гулливером…
А мы уже далеко. Мимо плывут пшеничные поля совхоза. Кажется, нет конца волнистому золотому морю, пшеница только созревает. Стебли ее невысокие, в июне дул суховей. И все-таки колос наливистый. Центнеров десять дадут эти поля с гектара.
Неожиданно выезжаем к полевому стану двенадцатой бригады. Вагончики с лозунгами расставлены квадратом. Будка-столовая, читальня. Поодаль палатки, поставленные в каре. Это походное жилье полевых бригад. Пусто. Все в поле и на току. Ток чернеет вдали среди желтых пшеничных полей. Туда со всех сторон бегут машины с первым зерном.
— Вот это ток!
Широкая полоса утрамбованной земли тянется на добрые полкилометра. Выровнена она бульдозерами и укатана машинами. Ток похож на аэродром.
Подъезжаем к высокому валу золотого зерна. Он удлиняется на глазах: то и дело подкатывают автомашины. Проворные руки откидывают задний борт, загорелые парни и девушки быстро сбрасывают шумящее зерно. Зерно крупное, стекловидное. Великолепная твердая пшеница. Скоро золотой вал зальет весь ток — в бригаде засеяно сорок три квадратных километра вспаханной целины.
Здесь целый интернационал: казахи, русские, украинцы, латыши, белорусы. Платочки, косынки, кепки, береты, войлочные, соломенные и фетровые шляпы. Смуглая казахская девушка ссыпает вместе с подругами зерно с машины. Работает споро и молчаливо. Платок повязан по-казахски, ситцевое платье старинного покроя. Кажется, что она только что вышла из кочевой юрты.
Это Катя Кугушева из соседнего аула. Девушка недавно поступила работать в совхоз и уже освоилась в бригаде. Крупное земледелие меняет весь уклад жизни коренных обитателей степей — казахов кочевников. Круто меняются судьбы людей. Покидая юрты, казахские юноши садятся за руль тракторов, комбайнов, машин; девушки идут в полевые бригады и на фермы. Шире и шире разливается в Казахстане море хлебов.
Появляются верблюды, они шагают чинно и важно, везут тележку с бочкой. На одном из них — водовоз. Его встречают шутками, прибаутками, звонким смехом.
Незабываемая картина! Верблюды и легковая машина с модным багажником, грузовые машины, усовершенствованные зернопульты и полоса еще не вспаханной ковыльной степи среди пшеничного поля, которому не видно конца и края, золотой вал зерна и пестрая команда целинников…
Ток скрывается в облаках дорожной пыли. Спускаемся ниже и ниже в Прикаспийскую низменность. Пересекаем восточный ее борт. Где-то близко озеро Челкар.
Но пробираемся мы к нему долго. Подводит карта-миллионка: на ней рыбозавод обозначен между двумя речками. Прокладывая к нему путь, мы уперлись в непроходимые соленые топи. Насыпь через эту топь и речку осталась незаконченной.
Сломанный бульдозер сиротливо темнеет на берегу. Рыбозавод виден совсем рядом, за стеной камыша — плоскокрышие домики, утыканные радиомачтами. Но дороги туда нет.
Небольшой аул приютился по эту сторону топи. В ауле одни женщины и дети, мужчин не видно, вероятно, рыбачат на озере. По-русски женщины почти не говорят, но кое-как объясняемся: на завод машиной возможно проехать только в объезд — вернуться на старую дорогу и спуститься по другой стороне речки.
Крюк километров семьдесят! Что же делать?
Положение не из приятных. Огромная низина в камышах и розоватых топях; далеко-далеко за камышами блестит вода. Лишь птицы оживляют заросшую равнину, удивительно похожую на болотистую северную тундру. Летают чайки, расхаживают, не опасаясь человека, цапли, дикие утки, кулики. Знают, что не подобраться к ним по гибельной трясине.
В камышовые плавни впадает речка, преградившая нам путь. Это знакомая Шолоканкаты. Мы ночевали в пятидесяти километрах выше по ее руслу, у центральной усадьбы совхоза. Там она пересохла, здесь наполнена прозрачной зеленовато-голубой водой. Сюда узким языком заходит озеро. Жарко, к берегу причалены смоленые лодки с высоко поднятыми острыми носами. У лодок обгорелые, как головешки, казашата, мальчишки и девчонки. Ныряют, салят друг друга. Шум, гам на реке!
Присоединяемся к ним. После купания решим, что делать. Потом все вместе отмываем запыленную машину. По-русски казашата говорят плоховато, но мы отлично понимаем друг друга. Художник подыскал интересную модель — маленькую Камилу, она словно сошла с рук рафаэлевской «Мадонны». Усаживает ее среди камышовых снопов и рисует. Ребятишки столпились вокруг.
В ауле суматоха, на берег бегут женщины с ребятишками — хотят сфотографироваться. Кричат, чтобы их подождали. Наши маленькие друзья волокут весла. Пристань рыбозавода совсем близко, за камышовыми кулигами. Отправляем туда разведку.
Нашли отличное место для палатки у обрыва древней террасы. Озеро далеко ушло от прежних берегов, оставив широкую кайму соленых топей. Огромное солнце опускается в озеро. Дальние плесы становятся сиреневыми, камышовые гущи синими. Угомонились чайки, спрятались в зарослях утки. Лишь дремлют там и тут одинокие белые цапли. Задымил костер, запел чумазый чайник. Из труб в ауле потянулись к розоватому небу струйки дыма.
Разведчики привезли хорошие вести: заводская администрация приглашает на лов. Завтра в шесть утра шхуна уходит в «море»…
На рассвете заряжаем фотоаппараты, укладываем в карманы записные книжки. Федорыч грустно следит за сборами — он остается стеречь лагерь.
Плывем на лодке к рыбакам в рассветном тумане по зеленым камышовым коридорам. Вот и заводской пирс. Много лодок, две шхуны, похожие на каспийские реюшки. На берегу посольные лабазы, коптильня, склады. Вступаем на палубу одномачтовой шхуны с чисто рыбацким названием — «Сазан». Капитан Идисхан Ескалиев, молодой красивый казах в фуражке набекрень, показывает шхуну и, оставив нас в самом интересном месте — у мачты среди вант, отдает команду к отплытию.
Зарокотал мотор, шхуна двинулась в широкий проход между камышами. За кормой гуськом тянутся на бечеве остроносые лодки. В каждой по два рыбака. Среди них женщины-рыбачки, в парусиновых робах, с бусами, в платках, повязанных по-казахски.
Выходим словно в открытое море: берегов не видно, лишь едва вырисовывается полоса камышей, да голубоватые кубики домиков рыбозавода. Дует легкий бриз, вода зеленовато-голубая, прозрачная. Солнце припекает, озеро в слепящих солнечных бликах. Форштевень режет воду, оставляя бурлящие кружева пены. Кажется, что плывем по солнечному Черному морю. Чувствуем йодистый запах морской воды.
Летом в Челкаре вода горько-соленая, весной немного опресняется — речки Исеньанкаты и Шолоканкаты приносят талые воды. В большие половодья до Челкара доходят воды реки Урала по руслу Солянки, соединяющей озеро с Яиком. Челкар тогда совсем опресняется. Но схлынет половодье, и вода снова уходит в Урал, солонеет степное море.