Долго говорит Франк. Темнеет ночь, там и тут светятся огоньки папирос, люди тихо, стараясь не помешать, плотнее придвигаются к столу…
Окончилось собрание. Заходим к директору попрощаться. Он сидит один в своем небольшом, скупо обставленном кабинете. Лицо усталое, но глаза молодые, полные огня.
— Вот и познакомились… — Франк чему-то улыбается. — Жизнь полна неожиданностей: автор статьи, которую сейчас обсуждали, редактор областной газеты. Полгода назад написал хвалебный очерк в той же газете: «Труд, равный подвигу», и героем статьи тоже был я.
В 1954 году Франк работал главным агрономом в одном из воронежских совхозов, добровольно пошел на целину. Восемьдесят охотников из воронежского совхоза поехало с ним да еще двести пятьдесят добровольцев присоединилось.
— Приезжаем — пустая степь. А вспахать надо шестьдесят тысяч гектаров — целое маленькое государство! Из ЦК к нам приезжали, так потом признавались: «Во сне видели твой совхоз, не верилось, что вспашешь такую «махину». Но вспахали…
Многие сомневались: засеем ли море поднятой целины. Засеяли. Говорить некоторые стали, что не уберем, не вывезем горы зерна. Убрали, вывезли. Построили первые поселки, проложили дороги. Во всем мире ни одно хозяйство не сдавало столько зерна — почти пять миллионов пудов в год и притом дешевого. За пять лет дали тридцать шесть миллионов рублей прибыли государству. В Прагу на выставку попали, каждый год на Всесоюзной участвовали…
В словах директора нет похвальбы и рисовки — звучит гордость за свой труд и труд соратников. Он ни словом не обмолвился, что в 1956 году ему присвоено звание Героя Социалистического Труда и заслуженного агронома республики.
— Упрекает меня редактор, что мало собраний в совхозе. Так ведь у нас не цех заводской, а целина, люди раскинуты по полям, работают да и живут в бригадах — в чистом поле. Мы делаем проще: собираются у меня в кабинете бригадиры, все ветераны целины, садятся на диван, на стулья «в круг», и начинаем запросто беседу: «Скажи, Павел Алексеевич, как бы тут получше сделать?» И пойдет откровенный разговор да обмен советами, вся мудрость раскрывается, только успевай — на ус наматывай, выбирай самое правильное. Разговор идет от всего сердца, не по шпаргалке. И единоначалие ничуть не страдает — верное решение только укрепляет его. Как у запорожских казаков, — смеется Франк. — Все эти годы шли мы без оглядки в наступление. Иначе и нельзя было. Разрыв образовался, отстали тылы. Колоссальные объемы производства и недостаточное материальное снабжение, малый объем жилищного и бытового строительства. Вот и достается нам от народа. Целине нужен соответствующий — гигантский размах строительства, в достатке машины, стройматериалы, опытные строители, продуманная система скоростной технологии, озеленение, вода. Все на собрании говорили правильно, а ведь мы бились за каждый гвоздь, лист железа, мешок цемента, за каждый кубометр строительного леса, за каждую бочку воды. А ведь Сибирь рассекают великие полноводные реки. И верховья этих рек заходят к нам на целину…
Взгляд Франка направлен в глаза, упрямый подбородок выпирает.
— Все мы на целине ждем крутого поворота, кардинальных решений судеб целины, — говорит он.
Этот памятный разговор происходил накануне такого поворота. Прошло немного времени, и на целину приехал Никита Сергеевич Хрущев. Родился Целинный край, потом Западно-Казахстанский, объединившие целинные земли Казахстана в два мощных природно-экономических узла.
На зональном совещании, на совещаниях передовиков сельского хозяйства в Целинограде и Алма-Ате была намечена широкая программа комплексного развития хозяйства целины.
Сейчас, когда наша книга выходит в свет, на целине действуют мощные строительные организации, на далеких степных станциях выгружаются эшелоны строительных материалов, стремительно развивается местная строительная индустрия. Только в Целинном крае работают полсотни заводов железобетонных изделий, полигоны блочных конструкций, строительно-монтажные тресты, строительные управления, строительно-монтажные поезда. Десятки тысяч молодых строителей прибыли на целину с путевками комсомола. Центральный Комитет нашей партии направил в Целиноград большую группу инженеров-строителей и архитекторов. Почти заново отстраиваются все города и селения Целинного края. В степи вырастают сотни центральных поселков новых совхозов, возникают целые агрогорода с четырехэтажными домами, со всеми городскими удобствами.
Совхозы и колхозы целины строят комплексное хозяйство с интенсивным пропашным севооборотом и развитым животноводством. В севооборот вводятся необходимые предшественники хлебов: зернобобовые культуры — горох, кормовые бобы, обогащающие почву азотом; кукуруза, удобряющая земли массой органических остатков, просо, сахарная свекла, ячмень. Эти урожайные культуры укрепляют кормовой баланс степного животноводства.
В промышленных центрах края расширяются и строятся заводы сельскохозяйственных машин, ремонтные заводы, заводы смазочных масел и горючего. Целина так быстро поднимается по всем линиям хозяйственного и культурного строительства, что наше перо не успевает за жизнью…
ЗАПИСКИ ЕЛЕНЫ
Спешим на станцию Койбагор, нервничаем, одолеваем препятствие за препятствием. Дорога то в болото заведет, то в буйных травах запутается. Рядом железнодорожный путь, за полотном грейдер. Попали не на ту сторону, а через рельсы не переедешь.
Новая преграда!
Полевая дорога врезалась в бесконечную ленту перепаханной земли. Подпрыгиваем, как на грядках, злимся — кой черт перепахивает дороги!
Назад поворачивать поздно, да и не развернешься — слишком крутые пласты для «Москвича». И конца вспаханной ленты не видно, вдруг до самого Койбагора протянется?! Впереди трактор, боронует, что ли? Нет, оказывается последнюю нашу дорожку перепахивает. Уперлись в коричневые отвалы, остановились — дальше ехать некуда.
Трактористы увидели, застопорили грохочущую махину. Совсем еще молодые ребята: Коля Равич — тракторист лесопосадок, Анатолий Вильгошин — прицепщик, зябь для лесной полосы поднимают. Уже поздно, смеркается, а они еще в поле. Говорят, хорошая дорога рядом о полосой идет. Анатолий отцепляет плуг, Коля разворачивает тягач, уминает гусеницами пашню. Федорыч принимает трос, прицепляется на буксир. Трактор легко выкатывает нашего «Москвича» к пшеничному полю, на обочину отличной дороги.
— Спасибо, хлопцы! Теперь наверняка попадем в Койбагор вовремя…
Стало совсем темно, когда мы въехали в пристанционный поселок. Плутаем по каким-то улочкам, попадаем в ямины, колдобины, задеваем металлическим брюхом жесткую землю. Наконец упираемся в полутемный вокзальчик. Поезд из Москвы только в три часа ночи будет, а сейчас десять вечера. Успеем отдохнуть после беспокойного дня, выспаться. Около станции негде приютиться — пакгаузы, бесконечные заборы. Только за железнодорожным полотном открытая степь, темнеют кусты лесной полосы. Нам туда надо. Возвращаемся к переезду, проезжаем вдоль лесной полосы и ставим палатку против платформы, у кустов.
Загородили вход машиной — так спокойнее спать у глухой станции. На платформе, окутанные мраком, сидят какие-то люди с чемоданами, вещевыми мешками. В близких посадках бродят смутные тени, слышен тихий разговор…
Вот молодой юношеский голос:
— Нет, сюда я больше не ездок. Наобещали — дадут машину, шофер я, а приехал — на тебе!.. иди саман месить. На черта он мне!
Отвечает рассудительный мужской голос:
— Вначале, хлопец, всегда так: тебя никто не знает, место новое, обстраивается, да и не сразу работу подберешь — тыщи приезжают. Теперь, пока не узнают человека, машину в совхозе не дадут. А то бывало приезжали только бы сорвать, подработать побольше — и гоняли машины на износ…
— Нет, не по мне такая жизнь, к чертям собачьим!
— Значит, в летуны определился?
— А что делать? Может, я и остался бы, жить негде…
— Жилье будет, ты же один. Ну, а вернешься, что ребятам скажешь, которые тебя с музыкой провожали?
Юношеский голос умолкает, видимо, об этом паренек не задумывался. Сгоряча приехал, сгоряча и уезжает. И вдруг он перешел на жаркий шепот:
— Понимаете… ехали сюда с дивчиной вместе, в пути встретились. Договорились: поженимся и жить будем в совхозе. А приехали — жилья нет и в зиму не сулят. А у совхозного механика комната на ферме. Ну, он Маришку и окрутил — ходил, ходил возле нее и своего добился. И девчонка хорошая, душевная. Все говорила: хочу жить своим углом, своей семьей, надоело скитаться по чужим дворам. Уходила к механику, со слезами прощалась. И механик-то уже в годах…
Юноша продолжает что-то говорить тихим шепотом, слов не разберешь.
— Ишь ты… поломалось счастье, — пробормотал мужчина. — Эх, жизнь, жизнь, хлопчик, — пуще книги. Только Маришка твоя слабоватая оказалась, не такую ищи…
Смолкли голоса. Лишь звенят сверчки, где-то шумит машина. И уже с другой стороны доносится иной разговор:
— Если как в прошлом году будет, зашибем!
— Каждое лето ездишь?
— Пятое.
— Главное, не загулять бы…
— Тут не загуляешь: в уборочную водки не сыщешь — сухой закон. Я завсегда прошусь на саман — самый крупный рубль. Меня уже знают, не впервой. Как приедем, сразу к прорабу: тары-бары, извиняюсь, мол, Савелий Макарыч, давненько «столичной» не кушали? Две посудинки для этого случая везу. Как домой еду. Магарыч ставить не забываю!
Этих не волнует ни жилье, ни питание, главное — деньги. У них все рассчитано, едут наверняка. Калымщик нюхом чует поживу за тысячу километров.
Напротив палатки, на полуосвещенных ступенях вокзальчика, еще одна пара, совсем еще юные. Рядом чемодан и рюкзак. Обнялись, смотрят друг другу в глаза не насмотрятся, шепчутся о чем-то, целуются. Ничего не замечают вокруг…
Привыкли глаза к темноте, всюду — в посадках, на платформе, на траве — люди, словно на фотопластинке проявляются, разные, непохожие друг на друга, и все ждут своего поезда. На маленькой степной станции останавливается несколько ночных поездов. Куда едут ночные пассажиры, что ищут и найдут в жизни?
Растянулись на кошмах не раздеваясь, чтобы не проспать. Заснули незаметно и крепко. Не слышали сирены тепловоза, суматохи посадок. Проснулись как от толчка — без десяти три. Привыкли в постоянных походах и экспедициях просыпаться без будильника, точно к задуманному часу.
Еще темно, хотя мелкие звезды уже гаснут на предрассветном небе. Часть неба закрыла черная туча, она поглотила луну и заслонила звезды. Казалось, что-то страшное наползает на мир. Станция опустела, люди разъехались. Осталась лишь наша палатка с уснувшей машиной. Вышли встречать поезд втроем. Федорыч замешкался — решил прибрать палатку. Засияли, как звезды, огни тепловоза. Подошел поезд из Москвы. Плывут мимо вагоны с притушенными огнями. Глубокая ночь — спят пассажиры дальнего следования.
— Вот она…
— Ленка!
На площадке высокая белокурая девушка в пенсне, в штормовке и спортивных брюках. В руках чемодан, рюкзак, сетка. Лицо изумленное, радостное — не ждала увидеть далеко-далеко от Москвы, на крошечной степной станции, в глухую ночь своего дядюшку.
Чемодан, рюкзак, авоська подхвачены нами на лету. Лена прыгает с площадки, мы принимаем ее.
— Ой, как же ты тут очутился?! Нет, в самом деле… ты ли это? Просто не верю глазам своим.
— Попалась, беглянка! — смеется Виктор Николаевич. Взявшись за руки, они шагают через рельсы.
— Куда меня ведешь?
— Смотри… наш стан.
Ленка в восторге от уютной палатки, «Москвича», прошедшего уж почти всю целину. Садится за руль, переключает скорости, сигналит. Федорыч суетится, расстилает походную клеенку, расставляет угощения. Раздобыть шампанского для торжественной встречи не удалось. Выставляем трехлитровую банку с персиковым компотом.
На близкой платформе появляются две девушки, они растерянно оглядывают пустые пути.
— Зина! Галка! — звонко, на всю станцию кричит Лена. Это ее любимые подруги. С Зиной мы уже познакомились два дня назад в Кушмурунском совхозе, она передала нам телеграмму. Подружки сонные, невыспавшиеся, растерянные. На станцию они приехали поздно вечером, после работы, наш лагерь в темноте не заметили, прилегли отдохнуть у знакомых и проспали.
Усаживаемся в палатке вокруг праздничной клеенки. Разливаем в походные кружки персиковый компот. Весело прошел ночной ужин. Три подружки участвовали в походе на Тургайскую целину. Рассказам не было конца. Лена поехала туда полевым поваром. На безлюдном Тургае это была нужная должность.
— Комитет комсомола выдвинул, — смеется Лена.
В белой блузке, в спортивных брюках и пенсне, она сейчас похожа на молодого ученого из экспедиции. И вдруг выясняется: девушка пишет записки — продолжение очерка, напечатанного в журнале «Смена».
Ей присылают письма читатели — самые разные люди. Парень из тюрьмы просит совета, студент из Магнитогорска предлагает выслать учебную литературу, журналистка из Кирова дает кучу наставлений, артист из Калинина интересуется, как целинники отдыхают, корреспондент «Советской Латвии» просит прислать очерк о жизни латышей на целине, юная трактористка рассказывает о своих переживаниях, а другая девушка сожалеет о том, что уехала с целины, и пишет, что хочет вернуться обратно. Письма идут и идут…
Лену тронуло, что люди откликнулись на первый ее очерк, и захотелось писать дальше. Поход на Тургайскую целину прибавил ярких впечатлений.
— Послушай, Ленка, — говорит Виктор Николаевич, — давай нам в книгу «Записки полевого повара», читали твой очерк — всем понравился. И вообще толк у тебя получается. Поезжай учиться в университет на отделение журналистики, окончишь, в газету иди, спецкором станешь, всю страну увидишь.
Лена задумывается.
— Видишь ли… во-первых, уборка на носу, люди очень нужны, не бросишь совхоз в такое время. Вот после уборки… если записки получатся, обещаю тебе…
Рассвело. Усадьба Кушмурунского совхоза в шестидесяти километрах от станции. Подругам пора на работу. Прощаемся с девушками. Федорыч увозит их с ветерком. Дорога асфальтовая, в совхозе они будут через полчаса. Опустела палатка. Только что звенели девичьи голоса, стало пусто, тихо в степи…
Лена исполнила свое обещание. Записки получились. После уборки и посевной, на следующий год, сдала экзамены в Московский университет и сейчас занимается на факультете журналистики. Летом вместе со студентами опять ездила на целину. Часть своих записок о людях Кушмурунской и Тургайской целины она передала нам в книгу. Это живые сцены жизни. Вот ее записки…
ТАК ВСЕ НАЧАЛОСЬ…
Передо мной дверь вагончика на полевом стане: узкая, со щелями и, наверное, скрипучая. Дверь в мою новую жизнь. Какая она будет, эта жизнь, что ждет меня там?
Дверь легко распахивается, и я вхожу в вагончик. Пыльный пол, нары в два этажа, сбоку железная печурка, а в окошке — степь до горизонта, без деревца, без кустика. Худенькая девушка у окна перестает что-то писать, а другая, с темными косами, бросает веник, идет мне навстречу и говорит спокойно, доброжелательно:
— Что-ж ты стала? Входи! А чемодан поставь. Тоже, наверное, из Москвы? Значит, теперь нас шестеро.
Обе в лыжных штанах, заправленных в сапоги, в пыльных телогрейках. Темнокосая девушка замечает мой взгляд и, как бы оправдываясь, говорит:
— После работы мы, потому и грязные. Приехали на обед.
С верхней полки неожиданно резко:
— Ну вот, еще одна!
Девушка, встретившая меня, говорит, как бы споря с этим восклицанием:
— Что ж тут такого? Это новенькая. На твое попечение, Анна, нам скоро ехать.
На пороге появляется еще одна обитательница вагончика — девушка с растрепанными кудряшками.
— Лида, Зоя, скорее: трактористы ждут. Анна, где мой платок? Как ты думаешь, может, мне сапоги резиновые надеть?
— Нет, Валя, в резиновых и не думай ехать, — говорит девушка с верхней полки, — ночью холодно. Ноги отморозишь. А платок бери мой: он теплее.
Девушки, уже не обращая на меня внимания, наспех одеваются, дверь за ними захлопывается, и мы остаемся вдвоем с Анной. Она смуглая, черты лица резкие: тонкие губы, нос с горбинкой. Пожалуй, Анна здесь самая старшая.
— Вот и уехали наши прицепщицы. А ты, наверное, и трактора-то вблизи не видала? — говорит она с усмешкой, — это только сначала интересно, а потом просто грязно и скучно.
Голос хрипловатый. Говорит она иронически.
— А ты почему осталась? — спрашиваю я. Мне хочется быть такой же независимой и такой же чуть-чуть иронической.
— Я труженик пера и бумаги. Помощник учетчика. А тракторы для меня не диковинка: насмотрелась на Алтае.
— Значит, на целине не впервые?
— Ну, целину-то я знаю хорошо! Приехала на Алтай после Братска.
— И в Братске была?
— И в Братске. Это вы только что из-под маминого крылышка сюда прилетели романтику искать.
Вот, оказывается, какая она, Анна! Не понравилась мне сначала, а ведь интересный человек, много уже повидала и, наверное, много сделала. Не то что я. Вскоре Анна ушла выписывать наряды. Стемнело. Заработал движок, вспыхнула лампочка под потолком.
Одна! Пустые нары, на полочке в углу никого не отражающее зеркало, на полу — кучка мусора и веник. За окошком степь. Скучная, голая земля до самого горизонта. В щель задувает ветер. Пожалуй, впервые я поняла, как тяжело оставаться одной. Вспомнилась Москва, наша фабрика. Там идет сейчас вторая смена: лампы дневного света, ровный гул машин, девчата-прядильщицы, мои подруги. За окнами фабрики — Москва, шумит вечерний город. А я сменяла Москву, работу на фабрике на эту степь, на полинялый от дождей вагончик, продуваемый ветрами. Грустно и холодно.
Вдруг скрипнула дверь. Появился парнишка: шапка-ушанка, слишком большая для него, в руке ведро.
— Замерзла, да? Я посмотрел в окно: ты сидишь, закуталась. Сейчас печку растоплю.
И вот в вагончике тепло, на нарах веселые блики огня, а Генка (так его зовут) рассказывает какую-то смешную историю. И ушанка сползает ему на лоб.
— А кем ты здесь работаешь?
— Тракторист я.
Тракторист! Вот уж не подумала бы: он кажется совсем мальчишкой. Дверь снова распахивается, пропускает ребят, шумную компанию. Это трактористы пришли на огонек. Забросали меня вопросами: откуда я приехала, надолго ли, где работала, какие фильмы идут в Москве. А я узнаю, что эти молодые ребята на целине тоже совсем недавно, приехали сюда из училища механизации. Украинцы, русские, литовцы, мордвины. Украинцев больше всего. Кто-то затягивает украинскую песню, ее подхватывают…
Вошла Анна.
— Ого, да у вас тут весело! А я думала, сидишь одна, скучаешь…
ЗВЕЗДЫ В СТЕПИ
Утром учетчик сказал мне:
— К Кузоваткину пойдешь, прицепщицей. Вон его трактор.
Тракторист копался в моторе. Когда он обернулся, я узнала Генку. Шапка сдвинута на затылок, на щеке мазут.
Посмотрел на меня, неповоротливую в непривычных мне ватнике и сапогах, вздохнул и, буркнув «садись», продолжал заводить трактор.
И вот мы на пашне. Трактор с прицепленным к нему плугом ползет по краю борозды. За ним стелется взрытая плугом земля. По сравнению с непаханным еще серым полем она кажется маслянисто-черной. Генка сидит за рычагами, и вид у него сосредоточенно серьезный, рабочий.
В тракторе трясет, шумно, разговаривать нельзя, кричишь в ухо. Плуг часто забивается землей и соломой. Тогда нужно останавливать трактор и чистить плуг. Это моя обязанность. Но Генка, посмотрев, как я беспомощно действую ломиком, отобрал его и больше не доверял мне даже эту работу. А просто подпрыгивать на сиденье рядом с Генкой и ничего не делать — скучно. Вдруг Генка кричит в ухо:
— Садись на мое место!
И началось обучение. Ревел мотор, я судорожно хваталась за рычаги, трактор кидался из стороны в сторону, позади оставалась какая-то невообразимая кривая. К концу дня я все же сделала кое-какие успехи: теперь уже не дергала порывисто рычаги, а спокойно и плавно отводила их на себя, и трактор шел по прямой. Правда, если я с гордостью оглядывалась на ровную полосу земли, трактор влезал на пахоту.
Вечер быстро перешел в ночь. Свет фар вырывает из темноты узкую полоску земли — борозду. А кругом — далекие огоньки тракторов, они движутся, степь живет. Генка, откинувшись на сиденье, уснул, я веду трактор самостоятельно, и мне нравится чувствовать себя ответственной за машину, ощущать дрожь плуга, отваливающего пласт за пластом.
Забился плуг, нужно остановить трактор. А как его останавливают? Будить Генку не хочется. Кажется, он нажимал ногой вот сюда, а рукой сбавлял газ. Так… Мотор фыркнул и умолк. Трактор стал темный и молчаливый. Заспанный Генка попробовал завести двигатель, потом вытащил из-под сиденья ключи и стал копаться в моторе, бурчит что-то под нос, а мотор не заводится.
На соседнем поле мелькают огоньки. Вдруг два огонька мигнули и направились к нам. И вот уже рядом с нами светят фарами два трактора, а у мотора возятся трактористы, приехавшие помочь.
Мотор снова работает, зажглись фары. Трактористы устроили перекур. Говорят о работе: о том, что у кого-то в тракторе буксует муфта, о коленвале, о пускачах, о типах двигателей — словом, о вещах, им близких, но мне непонятных. Я молча сижу в стороне, на куче соломы. А в темной вышине влажно поблескивают звезды.
ЗЕМЛЯНКА
Кончилась пахота, отшумела посевная. Остались позади ранние подъемы, когда воздух росист и не по-весеннему свеж, возвращения на стан под звездами. Во сне я вижу ярко-голубые сеялки с желтым зерном…
Теперь, казалось бы, и делать на стане нам уже нечего. Чумазые трактористы возились у машин, что-то исправляли, а мы разгуливали по стану в светлых платьях и выслушивали насмешливые замечания Сашки Кононенко, бригадного балагура и весельчака.
Однажды Андрей, наш бригадир, подвижной, небольшого роста человек, подошел к землянке — общежитию трактористов на стане, критически осмотрел это потрескавшееся саманное строение с отлетающими кусками глины и укоризненно покачал головой.
— Ходите вы здесь нарядные и того не замечаете, что потрескалась, облупилась землянка. А ведь в ней люди живут, ваши же товарищи. И решительно закончил:
— Нужно обмазать.
В тот же день мы взялись за работу: смывали побелку, отдирали лопатами куски прошлогодней глины, а когда землянка приобрела совсем страшный вид, вытерли со лбов пот, побросали лопаты и пошли обедать.
На следующее утро, в шароварах и низко надвинутых косынках, мы стояли у ободранной стенки, а Виктор Колодяжный, помощник бригадира, показывал нам основные «технические приемы». Сначала стенку нужно смочить водой, потом взять ком мокрой глины, смешанной с соломой, и с силой бросить на стенку — чтоб прилепился. Затем глина разглаживалась. Это, в общем-то, несложно. Но как тяжело тащить мокрую глину к землянке, кидать ее так, чтоб не отваливалась, как неприятно, когда вся ты мокрая от воды и заляпана глиной! Да и скучно все это, признаться. На тракторе совсем другое дело.
Наша Валя, Валька-малявка, как мы ее называем, берет маленький комочек глины, отходит подальше (как бы не испачкать кофточку и кокетливый завиток волос) и с размаху кидает глину. Иногда попадает в стенку, иногда мимо. Рядом работают Лида и Зоя. Одна плечистая, темнокосая, вторая — стройная, с серыми глазами. Это подруги с московской стройки, бывшие штукатуры. Лида молча, с силой, так, что брызги летят, кидает глину. Зоя ворчит:
— И что за работа! Здесь разве так, как на стройке? Глина с соломой — смех один!
Анна, та что из Братска, сначала подбадривала, говорила, что она уже мазала раньше и знает, как это делается. Но вскоре ушла. Иногда подходят к нам трактористы: улыбнутся, махнут рукой и отойдут. Сашка, конечно, не может обойтись без обидных шуток. Работать нам действительно не хочется. Разве для такого скучного дела ехали мы сюда из Москвы?
То мы не работаем из-за дождливой погоды, то, наоборот, слишком жарко, и мы лежим в тени недомазанной стенки, а то вдруг отправляемся в поля, за душистыми степными тюльпанами. Но когда увидели однажды, как на позднюю пахоту выезжают со стана тракторы, больше выдержать не смогли. Нашли в столовой Виктора Колодяжного и сказали, что копаться в глине больше не будем.
— Грязь, вода — мы можем простудиться, — торопливо говорит Валька-малявка, — да и толку от нашей работы не будет. Лучше пусть местные женщины из поселка обмажут: для них это дело привычное.
— Не умеем и не будем, — решительно заявляют Лида с Зоей.
— Тракторы пахать ушли, а мы здесь около землянки крутимся, — тихо говорит Зина.
Анна сказала, что она учетчик, и копаться в глине ей-то уже совершенно ни к чему. Когда мы, наконец, замолкли, Виктор произнес настоящую речь. Он говорил о маменькиных дочках и о трудовой дисциплине, о белоручках и нужных на целине заботливых женских руках. Он утверждал, что на стане не место таким, как мы. Мы молчали. Виктор принялся уговаривать, ругал, наконец, потеряв терпение, встал и ушел, хлопнув дверью так, что вздрогнули на столе пестрые головки тюльпанов.
Бригадир речей не произносил. Он негромко и строго сказал, что землянку нужно домазать. И снова мы со вздохами облачились в забрызганные глиной шаровары, надвинули пониже на лоб косынки. И снова — вода, глина, грязь…
Но теперь появилось и новое: мы разделились на две бригады и устроили соревнование «за качество обмазки». Работа уже не казалась такой неприятной. Подошел Сашка, посмотрел на обмазанную нами стенку и вместо очередной остроты сказал:
— А все-таки умеете вы работать, девчата.
Однажды мы возвращались на полевой стан. Издали увидели землянку, она резко выделялась белизной среди черноты распаханных полей. Приятно стало: наша землянка, в ней живут ребята-трактористы, товарищи наши…
ДЯДЯ ФЕДЯ
Комбайны сгрудились на пригорке у речки. Разбросанные во время работы по полям, сейчас они стояли все вместе несколькими рядами. Каждое утро к ним сходились комбайнеры. Они готовили машины к уборочной: заменяли износившиеся части новыми, исправляли поломки.
Июньским утром сюда приехали и мы с девчатами. Механик подвел нас с Анной к одному из комбайнов.
— Будете работать здесь. Дядя Федя, ты где?
— Тут я, — послышался голос из-под комбайна.
— Девчат привел, помогать тебе будут. Да вылези ты, покажись, пусть хоть посмотрят, какой ты есть.
Из-под комбайна показалась голова. Немолодой уже человек, лицо спокойное, веселые темные глаза.
— Подождите, скоро освобожусь, — сказал дядя Федя и опять скрылся под комбайном.
Мы с Анной уселись на травке. Девчата уже работают: Зина протирает какие-то железки, Зоя с Лидой ковыряются в деталях. Прошла мимо Валька-малявка, тащит что-то тяжелое. Шелковая кофточка, кудряшки и ржавая железина в руках. Все заняты делом. Наконец дядя Федя вылез из-под комбайна, улыбнулся, сказал:
— Возьмите ключ на двадцать два, открутите гайки на крышке мотора.
И снова начал возиться с какими-то деталями. А что это за ключ — на двадцать два? В какую сторону крутить гайки? Да и не отвернешь их: ржавые, никак не крутятся. Старались мы изо всех сил, вдвоем нажимали на ключ, пыхтели, потели, но гайки в конце концов отвернули. Потом промывали мотор, опять откручивали и закручивали гайки. К концу дня болели руки.
На следующее утро я снова подходила к комбайну дяди Феди. Анна не пришла: у нее заболела рука. А я опять крутила, чистила, била молотком по пальцам. Разговаривал дядя Федя мало: бросит одно-два слова, покажет, что делать, и снова замолчит. Только посвистывает. Это у него здорово получалось, прямо художественно — весь день насвистывает разные мелодии. Скоро я стала разбираться в правой и левой резьбе, научилась выбирать ключи по одному их виду и уже не ударяла по пальцам молотком.
В обеденный перерыв все девчата собирались у речки. Перекусив, мы купались — дни стояли жаркие. На том берегу зеленели поля. Пшеница начала уже колоситься, мы подсчитывали, сколько осталось до уборочной. Работала я одна, Анна больше не приходила. Рука у нее уже не болела, но что-то случилось с ногой, а потом еще какая-то причина нашлась.
Дядя Федя ремонтировал машину быстро и красиво. Возится с каким-нибудь приспособлением, отрывисто бросает: отвертку, ключ на девятнадцать, гайку, шуруп… Так хирург на операции требует у сестры инструмент.
И вот наша работа кончена. Дядя Федя насвистывает бодрый марш, взбирается на мостик, где я прибиваю тент, рапортует:
— Комбайн к выходу в поле готов!
В глазах веселые искорки. И вообще настроение у дяди Феди сегодня приподнятое.
— Понимаешь ты, что мы новую машину сделали? А это же здорово: самим создать новую машину! Понимаешь?
— Значит, теперь все, кончилась наша работа?
— Свой-то комбайн мы закончили, но ведь другие еще ремонтируют, надо им помочь.
И мы помогаем. Идем на комбайн к Ивану Лыннику. Он шумливый, веселый и разговорчивый. Дядя Федя молча орудует инструментами, а Лынник все шутит, смеется, всегда рассказывает что-нибудь забавное. Чем-то напоминает Сашку Кононенко. Да, ребят наших мы часто вспоминаем. Живем ведь теперь на ферме, с полевым станом пришлось расстаться до уборочной. А ребята остались там — ремонтируют тракторы. Но мы навещали их, приезжали по воскресеньям на стан. Привозили почту: газеты, письма. Садились на скамейку около землянки, разговаривали, пели песни. Сашка играл на баяне. Это было здорово: сидеть среди степей, под вечерним сиреневым небом и петь — всем вместе, нашей бригадой. А когда становилось совсем темно, мы устраивались в землянке и читали. Любили ребята, когда мы читали вслух. Грубоватые, подчас резкие на язык, парни менялись, становились какими-то другими. Сашка Кононенко притих, слушает внимательно, чуть приоткрыв рот, даже не узнать нашего насмешника. Вот Иван Лобода, долговязый и нескладный, поблескивают его застенчивые голубые глаза. А там, в углу, трое наших латышей. Как всегда, вместе — Виктор, Вилиус, Антон…
И долго мы еще сидим: читаем, разговариваем. А утром — снова на работу, снова дядя Федя, Лынник, комбайны…
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
На полях ночь. Заглядывает в окошко месяц. Уставшие за день, мы лежим на нарах, но сон почему-то не приходит. На нижней полке ворочается Валя:
— Ох, и устала я, девчонки!
— Устала, так спи, а другим не мешай! — обрывает ее Анна.
Становится тихо. Да, устаем мы здорово: уборочная! С зари до зари на поле. Вале, самой слабой из нас, приходится трудней всех, Сначала ребята смеялись:
— Ну какой из нее штурвальный! Ее к штурвалу привязывать надо, чтоб ветер не сдул.
Теперь не смеются. Валя весь день стоит у штурвала, вместе с комбайнером лазит под комбайном, когда что-нибудь ломается, а вернувшись на стан, несмотря на усталость, лихо отплясывает на мостике комбайна.
— А знаете, девчата, — опять говорит Валя, — сижу я сегодня в столовой…
— И что ты не угомонишься никак! — сердится Анна.
— Да ладно, слушай. Сижу я в столовой, а ребята, как всегда, о работе разговаривают: у кого какой комбайн, что ломается. Ну и я начала про свой говорить, про вал, который ломался у нас уже два раза. Думаю, смеяться начнут, скажут: «Девчонка, а туда же!» Но они все сидят и слушают, соглашаются. Помните, первое время: начнут они про работу говорить, а нам скучно, не понимаем ничего. А теперь и нас слушают. Хорошо ведь, правда?
— Чудная ты, Валька, — Анна зевнула. — То сама говорила, что надоела тебе эта пыль и комбайн надоел, а теперь вот радуешься неизвестно чему.
— Ты не понимаешь. Я тому радуюсь, что мы здесь теперь свои, а не чужие, как раньше. А пыль и грязь мне действительно не нравятся. Но ведь немного уже осталось, скоро кончится уборочная, и домой.
Сверху тихий Зинин голос:
— Ты что же, уезжать собралась?
Валя молчит. Я знаю, что сама Зина приехала сюда надолго. Она работала в Москве секретарем в Министерстве сельского хозяйства РСФСР. Училась в вечерней школе. А перед тем как уехать на целину, поступила в заочный сельскохозяйственный институт. В подмосковном поселке осталась у нее мама. В Москве Зина дружила с пожилой женщиной, старым членом партии, участницей гражданской войны. Теперь старая коммунистка пишет ей хорошие, теплые письма…
Валя вдруг опять:
— Не век же мне здесь оставаться! Конечно уеду. Поработала — и хватит.
— Значит, только на экскурсию поехала, посмотреть и обратно, так, что ли?
— Почему на экскурсию? Я же работала! И совсем не обязательно осесть на одном месте и не двигаться никуда. Вот Анна. Она много поездила. И в каких местах была: на Алтае, в Братске!
— Уж меня ты оставь в покое: для положительных примеров не гожусь.
— А ты и в самом деле не такой уж положительный пример. — Зина старается говорить не очень резко. — Вот была ты в Братске. А ведь Братск не построен еще, работы там много, почему же уехала оттуда? И с Алтая тоже уехала. Почему? Ищешь, где полегче?
— Если бы легкой жизни искала, сюда бы не приехала, в Москву вернулась. И вообще, что ты ко мне привязалась? Тоже мне, идейная!
— Хватит вам, девчата, перестаньте! А ты, Зина, на нее не обижайся: не в духе она сегодня, устала, наверное. Давайте-ка лучше спать.
Но долго еще не спят, ворочаясь на нарах, девчата. А на полях ночь. И месяц заглядывает в окошко вагончика.
«САМА РАЗБЕРУСЬ»
Когда мы приехали в совхоз, степь, черная распаханная земля, показалась нам голой и скучной. Потом зазеленела всходами: взошла посеянная нами пшеница. Потом из зеленой степь стала желтой, в золотистых волнах.
А теперь степь вся в снегу. Белое поле сливается у горизонта со светлым зимним небом, и не различишь, где кончается степь и начинается небо. Иногда поднимается ветер, гонит снег, но настоящих буранов еще не было. Мы расстались с полевым станом, с нашим красным вагончиком и живем теперь в поселке второго отделения, в трех километрах от центральной усадьбы совхоза.
С Зиной поместились в общежитии — белом домике на краю села. Анна устроилась на квартиру к знакомой доярке. («Хватит с меня этой романтики, хочу пожить в нормальных человеческих условиях», — сказала она). А Валя, наша Валька-малявка, уехала. В Москву.
Анну мы видим редко, целыми днями она сидит дома, даже в клуб ее не вытащишь. Мы с Зиной работаем на зерноскладе, сортируем зерно для посева весной. Там пыльно, шумно, работа однообразная и утомительная. Но это все-таки работа: сидеть ничего не делая, гораздо хуже. Сегодня у нас выходной. Зина осталась дома, а я решила пойти на центральную, отнести в библиотеку книги. Вытащила с собой Анну.
Шагаем с ней по дороге. Снег, плотный, прибитый сильными ветрами, поскрипывает под ногами. Анна, обычно малоразговорчивая, говорит не переставая. Как человек, которому после долгого молчания нужно выговориться. Говорит о самых различных вещах: о письме, которое недавно получила от Вали, о старых кинокартинах, которые привозят в клуб, о буранах, которыми нас пугали и которых еще нет, об интересной книжке, которую она сейчас читает, и о том, что теперь ей не приходится каждый день просыпаться чуть свет, чтобы идти на работу.
— А в самом деле, Анна, почему ты не работаешь?
— Зачем мне? Денег летом заработала, на зиму хватит, можно и отдохнуть.
— Но это же тоска — сидеть дома одной!
— Мне и одной не скучно. Читаю, занимаюсь хозяйством. Это ведь тоже интересно — деревенское хозяйство: свиньи, коровы, куры…
Говорит, как всегда, весело, но как-то не веришь этой бодрости. Некоторое время идем молча. Поскрипывает снег. У меня возникает вдруг острое чувство неприязни к ней, хочется сказать что-нибудь злое, и я резко говорю:
— И почему ты не уехала с Валей?
— Почему? — переспрашивает она тихо и как-то растерянно. — Понимаешь, я и сама не знаю. Мне кажется, ты только не смейся, мне кажется, я буду скучать по совхозу, если уеду. Удивляешься, что так говорю? Конечно, вы ведь привыкли, что я всегда бодрая, что мне все нипочем, а что у меня внутри делается, вы знаете?
— Но ты же сама…
— Погоди, не перебивай. Ты думаешь, мне это так легко: захотела — приехала, захотела — уехала? Ну, а я, может, тоже привыкла жить в вагончике, и чтоб утром будил гул тракторов, а днем эти поля обмерять. И к ветру этому я привыкла, и к солнцу. Но только уеду я, наверное. Чужая я какая-то среди вас. Не знаю, не знаю, что делать. Подожди, не говори ничего. Знаю, что ты скажешь. Чтобы я переходила к вам в общежитие, чтобы мы вместе жили и ходили по утрам на работу. А вечером в клуб — смотреть, как трудится Иван Бровкин на благоустроенной целине. Но ты не говори сейчас ничего. Сама я разберусь, что мне делать…
ХОРОШО, КОГДА ВМЕСТЕ!
Вечером в воскресенье по телефону меня вызвала Москва. Мамин голос, приглушенный расстоянием, такой далекий, и так странно слышать его здесь, в маленьком деревянном домике переговорного пункта с большой вывеской «Почта». Времени мало, а мама говорит о каких-то теплых носках и о том, чтобы я не простужалась, и еще о чем-то, не важном, не главном. И когда бесстрастный голос произнес: «Ваше время истекает», мы сразу заторопились, начали говорить, перебивая друг друга, ведь так много еще нужно сказать.
А потом я стояла на шоссе и ждала попутную машину. Мама, наверное, уже дома — он у нас ведь совсем рядом с почтой. А я стою на пустом шоссе… От райцентра до нашего «Кушмурунского» километров сорок. Машин все нет.
Уже совсем стемнело. Ветер и снег. Снег густой. Ветер гонит хлопья по шоссе, наметает сугробы у обочин. За белесой пеленой ничего не видно. Вот это, наверное, и есть буран. Я никогда не видела буранов. Еще весной нас пугали казахстанскими зимами: «Вот подождите, наступит зима, задуют бураны…» Вот и задул. А я одна в темной степи. Но ничего особенного, просто снег и ветер. Плохо только, что не видно машин.
Шума мотора не слышно, из-за снега не видно и фар — машину я заметила только тогда, когда она почти поравнялась со мной. Поднимаю руку. Здесь, на степных трассах, машины всегда останавливаются, если поднимешь руку.
— Тебе куда?
Из кабины высовывается дядька о темными усами.
— В «Кушмурунский»? А я только до «Ленинского». Да ты садись, от «Ленинского» до вашей центральной близко, километров шесть. Дойдешь по грейдеру.
В кабине тепло. Усатый шофер, сначала молчаливый, скоро разговорился.
— Что ж ты в такой буран отправилась? Не здешняя, наверное? Приехала-то откуда?
Я отвечаю, что теперь здешняя, приехала еще весной, работала в поле, а теперь сортирую зерно.
— Из Москвы, значит? А чего ж ты здесь хорошего нашла? Какой интерес в грязи да в пыли работать? Дурные вы, девчата. Вот и к нам в совхоз приехали. Тоже москвички. А что они здесь видят? Ни тебе концертов, ни театров, в кино тоже не очень-то пойдешь или на танцы. Скучно…
Мне уже приходилось слушать такие соболезнования. «И как вы здесь живете? Глушь, степь, пыль». А я получила вчера письмо от нашей Вали. «Живу в городе, — пишет она. — Здесь кино, театры, концерты. Разве сравнишь с совхозом? А меня опять тянет к вам, туда, где нет ничего этого. И не знаю, почему это так. Может, потому, что там жили все вместе, бригада у нас была такая дружная».
Все вместе — вот, наверное, в чем дело. Это очень важно, когда все вместе. А танцы и кино — это, конечно же, не главное. Почему же говорят, что загубим мы здесь жизнь свою молодую без развлечений? Вот и этот шофер…
И вдруг усатый дядька горячо начинает говорить о том, что нужны, очень нужны целине люди, чтоб приезжали сюда, обживались, оставались бы здесь насовсем.
— Глушь… А ведь от кого зависит, чтобы степь наша глушью не была. Люди здесь нужны. На тракторе, на комбайне работать — тут нам и своего народу хватит. А вот, например, в нашем совхозе больницу построили. Замечательная получилась больница. А врачи? Нет ни единого, даже заведующая — фельдшер. Театров нет! Так ведь и это от людей зависит. Был я в вашем «Кушмурунском», смотрел, какой Дом культуры на центральной усадьбе вырос. Туда бы человека знающего — был бы и у нас театр. Да что говорить. Приезжают такие вот, городские. Покрутилась, повертелась, фыркнула «скучно» и назад — в город.
У шоссе — столбик с табличкой. Это уже «Ленинский». Значит, шоферу сюда.
— Мне вылезать.
— Сиди. Куда в такой буран пойдешь? Подкину тебя до твоего «Кушмурунского».
Вот и опять я не одна в степи, ощущаю теплую руку целинного братства. Наша центральная. Тут уж я почти дома. Почти, но не совсем. Живу-то я не на центральной, а на втором отделении, в трех километрах отсюда. Идти нужно степью. Дорогу замело, а огоньков нашей фермы, обычно так хорошо видных, не различишь за пеленой снега. И ветер сбивает с ног. Приходится идти наугад. Наконец я вышла к поселку. Вот и общежитие. Свет в нашей комнате потушен. Зина уже спит. На столе заботливо оставлена еда. Кружка с молоком прикрыта запиской: «Ужинай! Мы с Анной были сегодня в клубе на репетиции — подготовка к концерту».
В комнате тепло, тихо. И пусть за окном снег, ветер, буран…
ГАЛКА
Наступила моя вторая весна на целине.
Приближалась посевная. Бригада переехала на стан, но пахать еще не начинали — не подсохла земля. Трактористы томились без работы, слонялись по стану, в который раз осматривали свои тракторы. Ярко светило весеннее солнце, и от земли, темной, набухшей, поднимался пар. Этой весной я хотела поработать в поле, но бригадир сказал:
— Нужно идти на кухню, поварихи у нас нет. Поработай пока одна, потом, может, найдем тебе помощницу.
И вместо работы на машине, на вольном ветру, стала я чистить картошку, варить борщ по-казахски, мыть посуду. Это казалось скучным, неинтересным, и работала я спустя рукава, лишь бы отделаться. А тут еще Анна поссорилась с Виктором, помощником бригадира. Они и раньше-то не ладили. Виктор раздражал Анну своей резкостью, злыми насмешками над москвичками, неведомо зачем приехавшими на целину. И наконец, история с нарядами. Виктор попросил Анну выписать нескольким трактористам наряды за ремонт сеялок, которого они в действительности не делали. Анна выписать наряды категорически отказалась.
— Приписывать не собираюсь, — сказала она.
— Но ты пойми, ребята не виноваты, что сидят сейчас без работы. И это не преступление, если ты выпишешь им лишний нарядик.
Анна накричала на Виктора, под конец он тоже распалился, и закончилось это тем, что Анна заявила:
— Работать с тобой в одной бригаде не буду.
— Скатертью дорожка! — крикнул Виктор и, хлопнув дверью, ушел.
Мы говорили Анне, что Виктор не прав, что он и сам это поймет, когда одумается, уговаривали ее не уходить из бригады, но она ничего не захотела слушать и на следующий день уехала. Зина провожала ее до центральной. И с той же машиной, на которой Зина вернулась на стан, приехала в бригаду новенькая — Галка.
— Будет у тебя на кухне работать, — сказала Зина.
Я открыла дверь. У землянки, греясь на весеннем солнышке, сидели трактористы. Перед ними стояла тоненькая девушка в резиновых сапожках и клетчатом теплом платке. Она что-то сказала им, должно быть, веселое, потому что ребята вдруг засмеялись, и подбежала к кухне. Дружелюбно посмотрела на меня:
— Тут мэни и робыть? А ты мое начальство. Да?
И тут же сообщила, что приехала она с Полтавщины — «цылыну захотилось побачить», что зовут ее Ганной, «а дома Галькой звалы», что по-русски говорит она еще не очень хорошо, но научится.
— А що ты варыш? Борщ? Так який же цэ борщ — без бурякив! — Свеклы у меня не было, за ней нужно ехать на склад. Галка выглянула из кухни: к машине направлялся помощник бригадира.
— Витю! Ви-ить! А ну, йды сюды.
Виктор подошел, хмуро спросил:
— Чего кричишь?
— Ты в совхоз? Як будешь назад ихать, заберы буряки. Да не беры, яки попадуться, а выбырай наигарнийши.
— Смотри ты, еще приказывает.
— Як цэ накузую? То ж не для мэнэ, а для брыгады. Зараз я тоби торбу дам, куды буряки класты.
И вручив удивленному Виктору мешок, сказала:
— А теперь йды. Чого тут стоишь в грязний одэжи? Кухня, не положено. — И закрыла за грозным помощником бригадира дверь.
Вечером, после ужина, я вошла в наш вагончик. Анны теперь с нами не было. Мы привыкли к ней — несмотря на свои странности, она была хорошей подругой. Так нелепо ушла она из бригады. В этой истории с нарядами она была права. Но не уходить же из-за этого! Такая ребяческая выходка: «Уйду назло ему». А теперь вместо Анны появился новый и, кажется, тоже интересный человек.
В вагончике никого не было: Галя мыла на кухне посуду, Зина занималась в конторке своими расчетами (теперь она стала учетчиком). На той полке, где раньше спала Анна, теперь обосновалась Галка. На окне появилась занавеска с украинской вышивкой, на полке клетчатый платок, а у печки ее маленькие резиновые сапожки. Посмотрела я на все это, новое в нашем вагончике, и почему-то опять подумала об Анне. Где-то она теперь? Как сложится ее жизнь на новом месте? Наверное, так же нелегко.
Галка… Она сразу вошла в жизнь бригады, быстро сдружилась с ребятами. Заставила кого-то из трактористов притащить кусок ржавого рельса и повесить около кухни. «Щоб уси чулы, що обидать пора», — сказала она.
Дверь вагончика скрипнула. Вошел Сашка, бригадный баянист и весельчак. Недавно он, непонятно зачем, отрастил себе усы, и на его веселом мальчишеском лице выглядели они довольно нелепо. Сашка частенько заходил ко мне за книгами вместе с другом — Иваном Лободой, молчаливым застенчивым парнем. Но на этот раз он был один.
— А Галина твоя где? — спросил он.
— Ось я, тут, — Галка неожиданно появилась в вагончике, — а це ты, усатый!
— Дались тебе мои усы!
— Та ни, воны справди дуже гарни. А як доглядать за ними трэба?
— Лекцию на тему «Выращивание усов в целинных условиях» прочитаю в другой раз. Чего ты тут просила перетащить?
— Флягу с молоком в погреб трэба поставить. Ходим, я тоби покажу.
Они уходят. Хлопает дверь, вздрагивает на окне занавеска с украинской вышивкой. До меня доносится веселый Сашкин голос, Галкин смех, потом все стихает. Сашка и Галка… Как сложатся отношения нашей новой поварихи с этим разбитным, насмешливым парнем?
А Галке, кажется, по душе ее новая должность. Но, по-моему, в работе на кухне нет ничего интересного. Конечно, я не буду, как Анна, уходить из бригады только потому, что меня заставляют заниматься тем, что мне не нравится. Но как хочется в степь, на трактор, туда, где делаются настоящие дела!
ДОРОГА
Разминая гусеницами грязь, тракторы двигались вперед длинной рокочущей колонной. Воздух, свежий от недавно пролившегося дождя, сотрясался от гула моторов, лязга гусениц. Колонну тракторов обгоняли автомашины, но в топких местах они буксовали и тогда дожидались, когда подойдут тягачи, чтобы вытянуть их из грязи.
Мы приехали в Тургай, а точнее, в Бюйректал, который находился в двухстах километрах от нашего совхоза и где начинали поднимать новую целину. Уехали мы после окончания посевной, в командировку. Слово это я произносила с гордостью, потому что в командировку отправлялась впервые. В нашей бригаде было двадцать трактористов совхоза, бригадир, агроном, Зина, Галка и я. Зина была учетчиком, мы с Галкой — повара.
Остались позади беготня и хлопоты, накладные, получение продуктов, суета и неразбериха сборов, и вот я сижу в кабине машины-водовоза (на цистерне голубыми буквами написано «Молоко») и еду навстречу тому новому, что ждет меня в дальних степях.
Вдруг машина с разгона влетает в небольшую ложбинку с мутной водой, судорожно дергается, рычит, пытаясь выкарабкаться, мотор всхлипывает и умолкает. Шофер Федя изнеможенно откидывается на спинку сиденья, всем своим видом выражая покорность судьбе. Нарастает рокот. Это приближаются тракторы.
— Сейчас вытянут, — успокаивающе говорит Федя и закуривает папиросу.
Открываю дверцу. Тракторы уже близко. Первый, наверное, Сашкин. Это у него к выхлопной привязан целый букет зеленых веток. Так и есть — он. Тракторы гуськом сползают с пригорка. Сашка разворачивает свой тягач, подгоняет к краю ложбинки, вылезает из кабины. Грохочущая колонна проходит мимо.
— Трос есть? — кричит он.
— К цистерне привязан, отвяжи, — спокойно отвечает Федя, продолжая курить.
Выскакиваю из кабины, помогаю Сашке снять трос. Цепляем его за крюк, сажусь в кабину трактора, Сашка включает скорость… Потом трактор и машина стоят рядом на пригорке, Федя вылез из кабины, сокрушенно оглядывает белую цистерну, заляпанную грязью, а Сашка вытирает ветошью руки и, улыбаясь, говорит:
— Что, Федя, проветриться решил? Нас сопроводишь и в совхоз вернешься?
— Зачем в совхоз? Я теперь к вашей бригаде прикреплен — обслуживающий.
— Тогда будем считать, что нам крупно повезло. С таким обслуживающим! Ну, я поехал.
Мы с Федей немного задержались у машины. А когда догнали трактор, украшенный пучком зеленых веток, то увидели в кабине Сашку, растягивающего мехи баяна. Время от времени он трогает рычаги и снова продолжает играть. Удивительно: неужели в таком шуме он что-нибудь слышит! А впереди дорога, дорога бесконечная в бесконечной степи…
На ночь остановились у небольшой речушки. Утомительный путь, душные кабины тракторов, пыль, солнце, слепящее глаза, — все это осталось позади. Смолк грохот моторов, и голоса стали отчетливо слышны в прохладном вечернем воздухе. Стало темным и далеким небо. Где-то высоко зажглись звезды, отразились в реке. Трактористы сидят на траве, ожидая ужина, и негромко переговариваются.
В стороне у костра возится Галка. Над костром висит ведро на перекладине, и она пробует прутиком готова ли картошка. Мы с Зиной «накрываем на стол» — расставляем на траве миски, нарезаем хлеб. Под горой слышатся голоса ребят — они умываются. Можно различить веселый голос Сашки. К машине, на подножке которой со скучающим видом сидит Федя, подходит Лозиков, наш бригадир. Ему лет тридцать, он приземист, с обветренным лицом, кепка низко надвинута на лоб. Говорит громко, голос у него густой, басовитый:
— Что зажурился, Федя? Проголодался, видно? Эй, поварята, ужин скоро?
От реки с полотенцем на плече поднимается Сашка. Подходит к костру, улыбаясь, говорит что-то Гале. Отсюда мне не слышно, но я вижу, как Галя смеется. Сашка подхватывает полотенцем ведро, снимает с перекладины…
Поужинав, сидим у костра. Он уже догорает, стреляя искорками в темноту. Сверху с любопытством поглядывает месяц. Но он такой тоненький и слабый, что света от него почти нет. Трактористы слушают, что рассказывает Лозиков.
— А в войну, братцы, был я заводчиком.
— Заводчиком? Как это?
— Вот слушайте. В колхозе нашем тогда одни бабы остались, мужья-то все на фронт ушли. В бригаде у нас было три трактора. А мужчин — ни одного. Я мальчишкой еще был, лет пятнадцати. На тракторе никогда не работал, но заводить умел. Ну и стал при бабах заводчиком. Заведу им машины, уедут они пахать, глядь, а какая-нибудь бежит: «Заглох, Ваня, трактор, ты уж заведи!» Так и работали.
— А на целину как попал?
— Как попал? Просто. В поезд сел и прикатил. Потом и Мария с ребятишками приехала. Я ведь женился в колхозе своем, семьей обзавелся. Работал трактористом. А стали целину поднимать, решил и я поехать. Думал, подработаю немного и домой вернусь. Но не смог уехать. Все-таки совхоз сам строил, привык, обжился.
Из темноты вышел Митя с охапкой веток, бросил их в огонь. Пламя осветило его. Худощавый, со светлыми волосами. Митя — агроном. Совсем еще молодой агроном. Задумчиво говорит:
— Сидим мы здесь сейчас, среди ночи, среди степей. И ничего вокруг, только мы да степь. Далеко же нас занесло…
Лозиков насмешливо фыркает:
— Занесло! Это перекати-поле ветром по степи носит. Что ж, и тебя так? А на целине ты давно?
— С этой весны. Техникум закончил и приехал.
— Только что кончил? Эх, горе горькое, что ж я с тобой делать буду?
— Но вы же не знаете меня совсем! А я еще до армии у нас в колхозе… — Митя резко поднимается, вздрагивает на лбу светлая прядка.
— Да ладно, не кипятись. Сядь.
Сашкин голос:
— А мне нравится, когда новые места. И новые люди. Ездить везде интересно. Я вот и в Тургай потому отправился.
Иван Лобода неожиданно предлагает:
— Сыграй, Саша, что-нибудь…
Сашка достает баян. Тихо, будто издалека, звучит мелодия, все громче, громче, задумчиво-печальная. Саша склонился над баяном, лицо его непривычно серьезно и красиво. Галя смотрит на пальцы, перебирающие клавиши. Поет баян, слушают его примолкшие трактористы. Кругом ночь, степь.
Сашка поднимает голову, видит Галины глаза, улыбается:
— Что загрустила? Споем?
Оглянется каждый прохожий,
Увидя твой взгляд озорной…
Мы подхватываем:
Дорога, дорога
Нас в дальние дали зовет.
Быть может, до счастья осталось немного,
Быть может, один поворот…
СЕГОДНЯ НАЧИНАЕМ
В брезенте дырка. Как раз над моей головой. Утром, просыпаясь, смотрю в это отверстие. Если небо на востоке начинает краснеть, пора вставать. Сегодня моя очередь готовить завтрак. Осторожно, чтобы не разбудить Зину и Галю, выбираюсь из палатки. Начинаю растапливать печку.
Палатки рассыпались по краю оврага. Внизу, под бугром, течет речушка. На том берегу — юрта, белый войлочный шатер. В ней живет казах с женой и взрослым сыном. Мужчины пасут совхозных овец, женщина занимается хозяйством. Тихими вечерами мы иногда слышим, как она поет. Протяжные, грустные песни.
Обосновались мы здесь несколько дней назад. Выстроились в ряд тракторы, расправили свои острые плечи палатки — полевой стан готов. С центральной усадьбы только что родившегося Бюйректальского совхоза приехал на стан агроном. С Митей и Зиной он разметил клетки — поля, которые нужно вспахать. И вот сегодня начинаем. Завтрак готов. Из палатки высовывается встрепанная Сашкина голова, потом и он сам выбирается наружу.
— Доброе утро, — говорит он мне. — Дай-ка кружку. Сейчас побрызгаю ребят, заспались что-то.
Доносятся крики, шум борьбы, пролетает мимо Сашка, за ним ребята. Бегут к реке. Завтракают торопливо и шумно. «Сегодня начинаем» — это тема всех разговоров. Кое-кто возится у тракторов. Кажется, все в порядке, но проверить не мешает. Эх, как бы я хотела сесть сегодня на трактор, за рычаги, заглубить плуг в эту, никем не паханную землю!
К столу подходит Лозиков, вытирает замасленные руки.
— Налей-ка мне. Ну, орлы, готовы? Еще раз предупреждаю: про третью скорость забудьте. Пахать надо на первой, иногда на второй. Сами понимаете — целина, земля непаханая, трудная. Нагрузки большие — муфту спалить недолго.
Галка, хмурая, невыспавшаяся, подает бригадиру миску с кашей. Лозиков внимательно смотрит на нее.
— Что это ты сонная такая? Наверно, музыку до утра слушала?
— Яку музыку?
— Да, говорят, Сашка всю ночь на баяне играл. У реки. Смотри мне: заснет тракторист за рычагами — тебе отвечать придется.
Лозиков смеется, а Галка хватает грязные миски и несется к воде. Из палатки, потягиваясь, вылезает Федя. Он только что проснулся.
— А куда спешить? — невозмутимо спрашивает он возмущенного Митю.
Митя объясняет, что нужно на клетку замерить пахоту, называет Федю ленивейшим из шоферов. Но Федю не проймешь. Он всегда невозмутим и к работе относится как к неизбежной и скучной необходимости.
— Пахоту замерять? — переспрашивает он. — Так пахоты ж еще нет — не вспахали. Вспашут, и поедем. Машина у меня в порядке, волноваться незачем.
Трактористы заводят машины. Взревел один мотор, другой, третий…
Сегодня начинаем!
ТРАКТОРИСТЫ
Жарко. Солнце накалило землю, высушило траву. И небо какое-то белесое, выцветшее. В такую жару у горячей печки не очень-то приятно. Когда становится совсем невмоготу, бегу к речушке, окунаюсь в ее теплую воду. Сабира (так зовут казашку) на другом берегу тоже возится с обедом. Как-то мы разговорились, и она рассказала мне о своей жизни.
Жила она раньше в большом ауле. Когда Советская власть пришла в Казахстан, Сабире было пятнадцать лет. Отец Сабиры, у которого раньше было большое стадо овец, стал работать колхозным чабаном и никак не мог смириться со своим новым положением. Сабиру он из дому никуда не пускал, она вела все хозяйство (мать умерла вскоре после ее рождения). И жених был у Сабиры, совхозный кладовщик. Он ей не нравился: приходил, пил с отцом кумыс, смотрел на нее бараньими, навыкате, глазами.
А потом она встретила Сагида — молодого казаха из соседнего аула, приехал к своим родичам погостить. Понравились они друг другу. Через несколько дней Сагид пришел к отцу Сабиры. Старик сказал, что у Сабиры есть жених, пригласил гостя на свадьбу: «На той неделе будет сабантуй, приходи».
Сабира никогда раньше не противоречила отцу. Но она полюбила. И когда вечером Сагид подошел к ее окну, вышла к нему. Сагид посадил ее на коня, позади себя. По казахскому обычаю, девушка, если она провела ночь в доме юноши, становится его женой. Отец был старым человеком — он чтил обычаи. Сабира стала женой Сагида. С тех пор они всегда вместе. И в Тургай вместе приехали. Когда Сагид узнал, что новому совхозу нужен чабан, он пришел домой и сказал жене: «Собирайся». И вот они здесь, среди степей, в юрте. Сын, Габид, приехал на лето на каникулы (он учится в Кустанае) и помогает отцу.
Отсюда мне видно, как Сабира помешивает что-то над огнем.
У нас на стане пусто. Девчата в поле: Галя повезла трактористам обед, Зина замеряет пахоту. Митя и Лозиков уехали в совхоз. На стане нас только двое: я и Иван Лобода. Иван сидит в тени, под парусиновым навесом и неумело чистит картошку. У него болит нога, на тракторе он работать сейчас не может и потому находится «при кухне». Дело у него идет медленно. Беру второй нож и подсаживаюсь к нему.
— Жара… — изнеможенно говорит Иван, — и как там ребята на тракторах маются?
Молчим, только вода всплескивает в кастрюле, когда летит туда вычищенная картофелина. Неожиданно Иван спрашивает:
— Скажи, ведь Зина москвичка?
— Да. А что?
— Нет, ничего. Просто я подумал: хорошо, что она на целину приехала.
Иван задумчиво чистит картошку. Думает, видно, о Зине. Последнее время в нашей палатке стали появляться скромные букетики неярких степных цветов. Однажды я видела, как Иван протягивал такой букет Зине. Но… Она с нетерпением ждет почтового конверта со штемпелем «солдатское».
В облаке пыли приближается машина. Федя подъезжает вплотную к нашему навесу и резко тормозит. Из кабины выскакивает Зина. Вместо очередной картофелины в кастрюлю летит нож Ивана, а сам он спешит к Зине, помогает ей снять с машины метровку, которой она обмеряла поля. Они о чем-то тихо говорят. А я подхожу к Феде.
— А Галка где?
— Там осталась. Сашка ее тракторовождению обучает. Сказала мне: «Нехай Лена ужин сама привезет. А мени на тракторе дуже нравится, я трошки покатаюсь».
Вечером мы с Федей едем на клетку — везем ужин. Дорога идет мимо уже вспаханных полей — черных квадратов, вставленных в рамку сухой травы. Машина въезжает на пригорок. Отсюда хорошо видна равнина с ползающими тракторами. Серые полосы ковыльной степи чередуются с черными лентами пашни. Все уже становятся серые полосы, все больше темной, взрытой плугами земли.
— Красивая картина, — задумчиво говорит Федя. — Работают наши ребятки.
Подъезжаем ближе. Трактористы останавливают машины, садятся на траву. Говорят, перебивая друг друга:
— Что на ужин сегодня?
— Воды привезла?
— А где же помощник твой?
— Ага, да вот и она!
Из подъехавшего трактора вылезает Сашка, за ним выскакивает Галя. На щеке пятно мазута, возбужденная, сразу же начинает тараторить.
— Ой, як в трактори гарно! Я вжэ и рулевать умию. Тилькы дуже жарко удень. Сашка в ничь будэ пахаты. А плуг у нас…
— Ладно, трактористка, — перебивает он ее, — ужинать садись.
Ребята едят молча, с усталой сосредоточенностью орудуя ложками. Только Галка никак не успокоится:
— Дивчины трактористки бувают? Бувают. От бы и я трактористкою стала. Тилькы…
Спрашиваю у ребят, чей это трактор на загонке, почему не подъезжает.
— Это Семен. Все вкалывает: боится заработать мало.
— Почему заработать? Просто работу человек любит.
— Это Семен-то?
К Семену ребята относились почему-то недружелюбно. Должно быть, он сам в этом виноват. Этот высокий, чуть сутулый парень всегда держится особняком, в стороне от всех. Даже когда он шутит, а случается это редко, шутки его невеселы, даже угрюмы. Что он за человек? Этого я пока не знаю. Появляется газик — машина-вездеход с брезентовым верхом. Вылезают Лозиков и Митя. Лозиков подходит к ребятам.
— Скоро клетку закончим? Совхоз нас торопит, так что постарайтесь.
Митя достает свой щуп — «грозу тракторов» и идет промерять пахоту. Агроном наш суров и беспощаден. Если щуп входит в землю даже на два сантиметра ниже отметки, Митя безжалостно бракует пахоту. Приходится перепахивать. Но на этот раз все обходится благополучно. Глубина нормальная.
Трактористы кончают ужинать. Перекуривают. Лозиков о чем-то беседует с Митей. Они теперь много времени проводят вместе, наш бригадир и агроном. И, кажется, даже сдружились. Правда, Лозиков частенько подшучивает над Митиной горячностью и вспыльчивостью, но это добродушные насмешки.
Вот, кажется, и Семен. Приближается трактор. Не доезжая межи, он вдруг останавливается. Из трактора вылезает Семен, возится у плуга. Потом снова впрыгивает в кабину и трогает с места.
— Постойте! Да это же он плуг заглублял! — Митя бросается на пахоту. Семен развертывает трактор, не спеша подходит к нам.
— Чего это он? Не замерял еще?
— Перемерить хочет.
Семен берет миску, лениво ковыряет в ней ложкой.
— Не хочется что-то есть.
От пахоты бежит Митя, размахивая щупом.
— Да как же так можно? Как ты пашешь? Вся загонка только поцарапана плугом. А у края — заглубил для отвода глаз. Понимаешь, что ты делаешь?
Семен угрюмо молчит. Не глядя на него, Лозиков говорит глухо:
— За ночь перепашешь загонку. Ясно? Все.
И тяжело шагая, направляется к машине. Сиреневые сумерки легли на землю, зажглись огоньки тракторов. Мы возвращаемся на стан. Теперь в кабинке нас трое: удобно устроившись на моем плече, дремлет Галка.
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ…
Мы сидели на берегу речки: Зина, Галка и я. Ветерок раскачивал ветки кустов с пожухлыми, сморщенными от жары листочками и макал их в воду, всю в золотистых бликах — отражение вечернего неба. Тракторы работали теперь у самого стана, глухой рокот моторов то удалялся, то приближался.
На коленях у Зины письмо, то самое, с солдатским штемпелем, которое она так ждала. Она только что прочла нам его. Это от Володи. В прошлом году он работал в нашей бригаде, а осенью ушел в армию. Теперь пишет Зине письма.
— Цэ тоби, Зина, ще три года ждать? — спрашивает Галка.
— Да.
— Так цэ ж дужэ довго!
— Я буду ждать, — тихо говорит Зина.
— А с Иваном Лободой як у тэбэ будэ?
— Причем тут Иван?
— О цэ тоби так! При чем! Так вин жэ пережывае!
— Я в этом не виновата.
— Тоби трэба з ним побалакать, объяснить, що до чого, нэхай нэ надиется напрасно. А то тоби нравится, що вин за тобой по пятам ходыть, а про то, що вин страдае, бидный хлопец, ты нэ думаешь.
— Ох, Галинка, дотошная ты!
К реке подошла Сабира с ведрами, приветливо поздоровалась:
— Аман!
— Здравствуйте!
— Машины шумят, — говорит Сабира, — близко уже работают. А в эту ночь у реки баян играл. Красиво играл. Я слушала.
— Есть у нас такой музыкант, — говорит Зина, с улыбкой посматривая на Галю. — Ночные концерты устраивает.
Галка, делая вид, что все это ее нисколько не касается, начинает говорить с Сабирой о погоде. Сабира опускает ведро в реку, расплескивает отражение закатного неба.
— Пойду варить, — говорит она, — скоро мужчины вернутся.
Гул моторов постепенно стихает — трактористы оканчивают дневную смену. Зина поднялась:
— Пойду я, девчата. Измерить надо, сколько они там напахали.
Нам с Галкой тоже надо было идти — раздавать ужин, но вставать не хотелось. Отгороженные кустами, мы не увидели подходивших ребят. Услышали их голоса. Сашкин — веселый и чуть глуховатый — Ивана Лободы.
— Смотри, Иван, как красиво: вода совсем золотая. Да ты что грустный такой?
Нехорошо подслушивать чужой разговор. Мы не подслушивали, просто так получилось. Хотели сразу уйти, но не успели, и пришлось дослушать до конца.
— Знаю отчего грустишь. Зина письмо от Володьки получила. Поэтому, да? Ну что ж, ничего не поделаешь, Ваня.
— А мне с сегодняшней почтой тоже письмо пришло. От Тони. Эх, Тонька, Тонюшка!
— Ты что же, не забыл ее?
— Забыл? Чудак ты, Иван! Тоню милую мою разве забуду я? Поссорились мы с ней, когда я уезжал, это верно. Не хотела меня отпускать. «Зачем тебе целина?» А я просто люблю места новые — вот и уехал. Тоскую по ней, очень. Ну ничего, пишет: «Приеду скоро». Нет, ты представляешь, Ваня, любовь это у меня. Любовь.
— Сашка, сумасшедший! А Галя? Галя как же?
— Что Галя? Нравлюсь я ей, знаю. И она девчонка ничего, отзывчатая. Да только это ведь все на время.
— И что ты такое говоришь! На время! Человек же она, а ты… Саша, подумай, как ты можешь, что же это?
— Брось, Иван. Зачем трагедию делать из пустяка? В жизни много таких встреч. Все это проходит, остается главное. Когда любовь настоящая. Как у нас с Тоней. А Галка…
— Да-а… вот как у тебя. Эх, ты… Не знал я, что ты такой.
Прошелестела трава — Иван уходил. Плеснула вода — умывался Сашка, потом все стихло. Я посмотрела на Галку. Лицо ее, так оживившееся при первых звуках Сашкиного голоса, сейчас застыло, точно окаменело. Заметив, что я смотрю на нее, Галя резко встала:
— Я пишла. Ужин треба раздавать.
И побежала. Когда я подошла к палаткам, услышала Галкин голос, какой-то неестественно веселый. Она стояла у котла. Накладывала в миски дымящуюся кашу.
— Галинка, добавки!
— Тоби? Яка ж тоби добавка? Ты и на обид сьогодни не заробыв. Василь! Васько! А чого це ты немытый сидаешь? Каши не насыплю, поки не помыешься.
— Так его, Галка! Пора к чистоте приучать.
— А ты куды до котла лизешь? Ось я тоби покажу каши! Як протягну половником!
После ужина ребята, работавшие в ночную, пошли к машинам. И степь опять наполнилась гулом. Из своей палатки вышел с баяном Сашка, довольный, чему-то улыбающийся.
— Галинка, погуляем?
— Та ни, не хочется, — сказала она спокойно. Но вдруг крикнула со злом: — И чого ты до мене чепляешься? Чого? Не ходи бильше за мною по пятам!
— То есть как это не ходи?
— А так. Мени нравится, колы богато хлопцив кругом, а не одын, як пришытый.
— Это ж как понимать?
— Так и понимай.
И пошла к палатке, и запела: «Ой не свиты, мисяченьку…»
Загорелись в небе звезды, зажглись в полях огни трактористов, тоже похожие на звезды, упавшие на землю. В палатке у ребят включили приемник, я сидела на бревнышке у печки и слушала музыку. Кто-то подошел и сел рядом.
— Семен?
— Да.
— Почему не работаешь?
— Вот мой кормилец стоит, — показал Семен на черневший в стороне трактор, — не выдержал, бедняга, здешних условий. Муфта сгорела. А разбирать не хочется: возни много.
— Но ведь сейчас каждый трактор дорог: заканчивать надо.
— Ты-то чего беспокоишься? Твое дело — ложки, поварешки.
— Это тоже мое дело. В одной бригаде работаем.
— Ладно, успокойся… Я не виноват, что муфта сгорела.
— Виноват. Все на первой, на второй скорости, а ты на третьей гоняешь. Тут никакая муфта не выдержит — это ж целина.
— Господи, опять проработка! Ну сделаю, сделаю я муфту. Смотри-ка сколько звезд высыпало — красотища!
Молчим. Семен курит. А я думаю о Галке, о том, как же она теперь…
— Эх, Лена, — негромко говорит вдруг Семен, — вот Лозиков как-то про перекати-поле говорил. И меня, как это перекати-поле, по целине мотает. Вы все: «Семен такой», «Семен сякой», а меня, может, жизнь таким сделала.
И Семен начинает рассказывать о себе. На целину он приехал после окончания школы механизации, совсем молодым парнишкой.
— Что я тогда умел? Нам в школе все теорию вдалбливали, к трактору я только на госэкзаменах подошел, рассмотрел как следует. А тут сразу в бригаду и на поле. Да и трактор дали: не трактор, а развалюха. Мучился первое время. Спасибо, хоть ребята в бригаде подобрались хорошие — помогали. К осени освоился немного, стал разбираться в машине. Тут и зима пришла. А что зимой делать? Сама знаешь, сезонность: в посевную и в уборку надрываешься, а зимой сидишь — делать нечего. Да еще в общежитие нас поселили: не общежитие, а холодильник настоящий. Сбежал я с того совхоза. Домой съездил, мать повидал. А к весне — снова на целину. Только уже не в тот совхоз. Потом и оттуда ушел — в другом лучше показалось. Тут ведь, в совхозах, что: время культурно негде провести, да и девчат мало. Так вот и стал летуном: кочую из совхоза в совхоз, а где меня остановит, не знаю. Ну, пойду, а то разговорился что-то…
В палатке темно, Зина с Галей спят. Я легла и закрыла глаза. Что произошло с Семеном? Жизнь таким сделала? Но ведь и другим ребятам не сладко пришлось. Не помню, как и заснула. Среди ночи вдруг проснулась. Галка тихо всхлипывала в подушку.
— Галя, что с тобой?
— Чого тоби трэба? Сплю я. Нэ заважай.
— Галка, милая…
— От дурна! И чего ты мэни спать не даешь?
Рокот тракторов как прибой — то набегает, то удаляется. Скоро рассвет.
ТРАКТОР БЕЗ ХОЗЯИНА
На краю поля — трактор. Вокруг него все уже вспахано, а он стоит, молчаливый и беспомощный. Безжизненно обвисли гусеницы, валяется в стороне кожух муфты, ветер распахивает и с шумом захлопывает дверцы. Сиротливо и одиноко выглядит трактор без хозяина. Он сбежал. Утром, проснувшись, ребята обнаружили исчезновение Семена. Исчез и его потрепанный чемодан. Сбежал. Сел на попутную машину и уехал. А трактор остался. Неисправный, поломанный трактор. Сейчас, когда остались считанные дни до возвращения в совхоз, очень важно работать всем машинам. А он стоит, молчаливый и беспомощный. И ветер скрипит его дверцами. Но на следующий день вокруг трактора закипела работа. Солнце печет немилосердно, пахать в такую жару нельзя — вода в радиаторе нагревается до кипения, и ребята отдают эти часы для ремонта. Слышен бодрый голос Сашки:
— Поднажмем, ребятушки!
— Эге, да тут еще картер снимать надо. Подтекает, смотрите.
— Ну что ж, и картер снимем. Ключ дай-ка сюда.
— Иван, принеси водички, пить хочется. Солнце, проклятое, палит и палит.
Сашка лежит под трактором. Откручивает гайки.
— А я, кажется, выгадал, братцы. В тени устроился. Благодать!
Но тут в рот ему попадает капля масла (картер-то протекает), и он начинает яростно отплевываться.
— Иван, — жалобно просит он, — ну принеси же воды!
Иван молча ставит на землю алюминиевую кружку. После ссоры у реки с Сашкой он не разговаривает. В тени своей машины лежит Федя. Мечтательно смотрит в небо. Небо сейчас скучное: блеклое и без облаков, но у Федьки такой вид, будто видит он там что-то очень приятное. «Отдыхать всегда лучше, чем работать». Это его любимое присловье.
К ребятам подходит Лозиков, помогает снять картер.
— Иван Васильевич, — спрашивает Лобода, — а работать на нем кто же будет? Свободных трактористов нет.
— Да, предал нас Семен. Ничего, что-нибудь придумаем.
— А чего думать? — Это подошел Федя, — я на тракторе работал? Работал. И сейчас справлюсь. Машина моя все равно стоит: рядом со станом пашем, возить людей не надо. Так что быстрей ремонтируйте: мне тоже целину попахать хочется.
И вразвалку направился к бочке с водой.
Вот и все. Последняя ночь в Тургае. Завтра мы уезжаем в свой совхоз. Тургай… Холмы и ровные степи, прорезанные кое-где речушками, отары овец и пастушьи юрты, ковыль, серебрящийся на ветру, выжженная солнцем седая трава, саманные мазанки. И палатки новоселов. Мы уезжаем. Но черные квадраты полей в рамках степных трав — это дело наших рук. Изменились Тургайские степи. Но и мы сами уже не те, какими приехали сюда. Узнали много нового, лучше поняли людей, с которыми делили трудности жизни.
Следующей весной эти черные поля зазеленеют всходами. Палаток не будет. Уже приехали строители: размечают места, где вырастут домики степного поселка. Немного грустно, что все это будет уже без нас. Но и по своему совхозу мы соскучились.
Впереди опять дорога. И наш совхоз. Там скоро начнется уборка. Мы с Галкой вернемся в свою бригаду. К себе, на четвертое отделение; после уборки обязательно поступим на курсы трактористов. Уедет Лозиков, Федя на своем «газоне» повезет зерно от комбайнов. А Митя, строгий наш агроном, будет распекать его за быструю езду и потери драгоценного зерна.
Но все это еще будет. А пока — Тургай, ночь, степь, звезды…