там… Мутит сразу…
— А тебе — жалко?
— Не жалко, а… Мутит очень!
Выяснилось постепенно, что, кроме таинственного фашиста в шубе, взят еще один солдат; но тот так оглушен ударом приклада, что вряд ли выживет. «Сотрясение мозгов второй степени!» — уверенно определил кто-то из бойцов. «Ничего; они — живучие!» — отозвался другой.
Очутившись в Корпове, Жерве решил не идти снова в пещеры, а подождать прибытия Архипова и Вариводы. Это было тем резоннее, что первый, кто ему попался на улице, был Геннадий Зернов, летчик.
— А я за вами, товарищ писатель! — как всегда ворчливо, встретил он Льва Николаевича у самых саней, — за вашей милостью! Вам — рассказики писать, а нам — катай да катай вас по воздусям! Я велел ваши вещички из пещер сюда добыть. Ночью бывайте в готовности номер один: ждать не буду!
Устроившись в медпункте, который давно уже пустовал, Жерве сел, конечно, по горячим следам записать виденное. Он рассчитывал через час сходить, навести справки, не прибыли ли Архипов и начштаба. Но часа еще не прошло, как за ним пришли на дом: Родных просил немедленно явиться к нему на квартиру. «Да, видать, хотят вас пристроить потолковать с пленными фрицами… У нас по-немецки — кто тянет! Фершал да Лизочка Мигай мало-мало; а сегодня оба, на грех, в расходе!»
Лев Николаевич смутился: «Так ведь и я как раз по-немецки не слишком хорошо говорю… Английским и французским владею свободно, а немецким только чуть-чуть!
— Всё лучше нашего! — успокоительно сказал посланный.
В избе, где жили Родных и Архипов, Жерве застал целое совещание. Положение оказалось неожиданно сложным: внушала недоумение личность пленного, взятого в средней машине. Человек в штатской одежде, перевозимый под крепким конвоем, не мог быть фигурой незначительной; никаких других явных ценностей при нем обнаружено не было. Всем было ясно, что с этим немцем надо поступить обдуманно. Если он никто — дело одно. Если он — важная птица, как горячо настаивал Архипов, его надлежало, воспользовавшись возможностью, немедленно, с тем же трехместным Зерновским «ПО-2», бывшей «Удочкой», доставить через линию фронта в Ленинград.
«Чувствуешь, товарищ Зернов!»
Зернов только повел могучим носом: «Я всё чувствую!»
Родных и Жерве просмотрели бумаги, найденные в портфеле, бывшем при пленном. Чорт его знает, какие-то личные письма. «Дейне Ингигерд…» «Дэйн фройнд Виллибальд Гольдау…»[52] Бумага отличная; духи лучших марок; но что это доказывает?
Был захвачен и чемодан — обычный вещевой запас состоятельного человека: несессерчик, две смены тонкого белья, видимо на дорогу… Любопытно белье помечено, и метки — с графской короной… («Вот как? Это графская? — заинтересовался Алексей Родных. — Впервые вижу!»)
Сам предполагаемый собственник этих предметов ни слова не говорил, сидел в гробовом молчании. Но второй пленный — солдат — очень волновался; много раз повторял: «Генэраль, лойтнант-генэраль… О!»
Лев Николаевич почувствовал себя совсем неуверенно. Досадно, если с крупным фашистом начнет говорить человек, еле-еле владеющий немецким языком; не сумеет он узнать того, что нужно…
Вместе с Родных они перешли в сени. Комиссар резко распахнул дверь.
Изба за дверью была обыкновенной, тысячи раз виденной русской колхозной избой. Большая беленая печь направо в углу; лавки вдоль стен; старые чугунки и поливные горшки с пышно разросшимися цветами на окнах. В одном из простенков — большая печатная таблица: «Бабочка Пиэрис Брассицэ (белая капустница) и борьба с ней». Над столом в переднем углу друг против друга два небольших портрета: Ленин и Сталин; Сталин — еще совсем молодой. Сквозь замерзшие окна как в «Петре Первом» Толстого, тек малиновый, нарядный свет зимнего, утреннего, еще совсем низкого солнца. Всё это казалось простым, милым, до того с детства известным, само собой разумеющимся, что Лев Николаевич вздрогнул: «А этот зачем здесь?»
Скучавший у двери на табуретке автоматчик, кашлянув, встал смирно. Человек, который сидел отворотясь к окну у стола, сделал всё, что от него зависело, чтобы не выдать своего волнения.
Положив руку на стол, белую, в порядке содержимую руку, он не то устало, не то недоуменно глядел на морозные узоры. Очень странная одежда — нечто вроде богатой пижамы из пестрой и теплой ткани — облекала его. Чрезвычайно точный пробор всё еще держался в белокурых редких волосах; этот пробор медленно порозовел сейчас. К вошедшим повернулось длинное, костлявое, выхоленное и высокомерное горбоносое лицо. Прямоугольные стекла пенсне блеснули красным. Тщательно отманикюренный палец, перерезанный черной меткой платинового, нарочито простого перстня, тревожно дрогнул и сгорбился на столешнице… И очень трудно сказать, что именно из этих человеческих черт, внезапно врезавшись в сознание Льва Николаевича, внушило ему поступить так, как он поступил.
По странному наитию, Лев Жерве, еще не подойдя к столу, с полдороги произнес сухо и властно, но не по-немецки, а по-английски:
— Jour name, captive?[53]
Сидевший за столом вздрогнул, как от удара. Он, очевидно, ожидал чего угодно, только не этого. Всё, что он придумал сказать, всё, что приготовил на случай, если эти канальи раздобудут у себя кого-нибудь понимающего по-немецки, вихрем вылетело у него из головы. Опираясь на руки, он стал приподниматься, вглядываясь в пришедшего с ужасом и надеждой, еще не смеющей оформиться. Англичанин! И притом моряк? Здесь, среди русских лесов, у партизан? Но тогда… может быть, тогда еще не всё потеряно?
Подбородок его задрожал. Торопливо, гораздо поспешнее, чем надлежало бы, он заговорил на совершенно таком же, заученном, но правильном английском языке.
— J'm general, sir… Lieutenant-general! I was bad wounded… I was relegated at the rear hospital… But my quality should be respected… I hope, sir, what…[54]
— Я спрашиваю ваше имя! — не отвечая, повторил Жерве.
Пленный опустился на скамью, не отводя глаз от «англичанина».
— Но… Я — Кристоф-Карл Дона-Шлодиен, сэр… Граф Дона-Шлодиен. Вы должны знать: мой дядя командовал в ту войну капером «Мёве». Я действительно генерал-лейтенант; и я позволю себе надеяться…
Сомневаться не приходилось.
Лев Николаевич повернулся к Родных.
— Товарищ комиссар, этот человек — граф Дона-Шлодиен, генерал-лейтенант. Он принимает меня за англичанина… Пожалуй, лучше его не разубеждать… Алексей Иванович! Что с вами?
Алексей Родных неожиданно взялся рукой за горло. Всегда спокойное, мягкое лицо его вспыхнуло; он впился на одну секунду в глаза пленного таким взглядом, что Жерве сделал невольное движение — удержать… «Алексей Иванович, дорогой…»
Но комиссар уже сам тяжелым усилием переломил себя. Он круто отвернулся от немца, сделал шаг в сторону, стал к нему спиной.
— Прошу, товарищ интендант. Ведите допрос, как считаете нужным. Я буду записывать; диктуйте… Как он себя вам назвал? Граф Дона-Шлодиен? Очень хорошо; прошу вас держать это имя в строжайшей тайне, пока он здесь в отряде. От всех… Да, даже командиру отряда не сообщайте. Особенно ему… Пожалуйста, начинайте!..
Он сел к столу, раскрыл тетрадку, взял в руку карандаш и еще раз, видимо, не удержавшись, в упор взглянул на человека в нелепой полосатой пижаме.
— Вы работаете в газете, товарищ Жерве! Ну так вот, запишите: стоит!.. Двадцать восемь лет я был учителем здесь, по-соседству; в деревеньке Ильжо. Учителем, да… А Иван Архипов — кузнецом… Теперь этой деревни нет. Она сожжена… вместе с населением. Ее сжег командир немецкой дивизии. Его звали Дона-Шлодиен… Я за своих людей не поручусь… в данном случае…
Ночью летчик Зернов, после обязательной воркотни, поднял свой несколько перетяжеленный «ПО-2» с Корповского озерного аэродрома. Жерве на этот раз поместился в задней кабине; ближнюю к летчику занимал «господин граф». Полет прошел вполне благополучно, на свету Геннадий Зернов в сильный снегопад посадил машину у себя дома.
В этот же час вернувшаяся с очередного задания Лиза Мигай, как всегда после разговора с Вариводой и Архиповым, постучалась к Алексею Ивановичу: помимо чисто военных, ей постоянно удавалось добывать сведения, драгоценные для политического руководства.
Родных встретил ее, как обычно, приветливо, но показался ей чем-то расстроенным или озабоченным. Он слушал ее не менее внимательно, чем обычно, но не так живо, и, даже не дослушав до конца, встал и прошелся по избе. «Да… Так-то, товарищ Мигай, так-то…» Это всё было необычно. Лиза не знала, что ей следует сказать.
Родных постоял у окна, поглядел в него, потом вернулся к девушке и неожиданно положил руку на ее гладко причесанную голову, слегка запрокинув ей лицо.
— Скажите мне вот что, Лиза, — проговорил он странным, незнакомым ей доселе голосом, смотря в ее глаза. — Помните, вы рассказывали мне как-то про лагерную подружку свою… Как ее? Марья? Марфа? Приезжала она ко мне в Ильжо как-то…
— Хрусталева? — удивилась этому началу Лиза. — Помню, Алексей Иванович. А что?
— Хрусталева она, говорите? — задумчиво переспросил комиссар.
— У нее мама скрипачка; может быть, слыхали?.. Габель, Сильва… А отец — он погиб в море, около Чукотки… А что?
Алексей Родных, ласково проведя по волосам девуць ки, опустил, наконец, руку.
— Вот именно — «что»! У вас, случаем, какой-нибудь карточки этой Марфушеньки вашей не сохранилось? Жаль! Так вот: вчера мы взяли в плен одного сукина сына, генерал-лейтенанта фашистского… Его, раненого, перевозили с великим бережением из Гатчины во Псков. На самолете, видите ли, нельзя… Ранен он в грудь навылет. И знаете, кто его так? Ваша эта Марфуша Хрусталева!.. Ранила командира фашистской дивизии, будучи у него в плену, из какой-то мелкокалиберной винтовки. И исчезла бесследно. Это он так говорит! Но я не верю: замучили, небось, девчурку, негодяи… А за нами,