Но Элен снова засмеялась в темноте, и Хуан отпрянул от нее, и нащупал выключатель, и из небытия появились волосы Элен, прикрывающие закинутую за голову руку, небольшие торчащие груди, пушок на животе и короткая, полная шея, плечи изящные, но крепкие – их силу ему приходилось покорять, упорно вдавливать их в постель, пока не удавалось припасть к ее стиснутым, твердым губам, а потом заставить разжать их со стоном. Колючий луч света вонзился в последнюю усмешку Элен, и Хуан увидел широко раскрытые глаза, огромные зрачки, выражение торжествующего зла, бессознательного запрета собственному желанию, которое теперь укрылась в руках и ногах, обвивавших тело Хуана, ласкавших его и призывавших, пока он не припал к ее спине, зарывшись губами в волосы, заставляя ее раздвинуть бедра, чтобы грубо проникнуть в нее и остаться там всей своей тяжестью, углубляясь до боли, зная, что стоны Элен от наслаждения и отвращения вместе, от неистового наслаждения, которое заставляло ее судорожно вздрагивать, откидывать голову то вправо, те влево под зубами Хуана, кусавшего ее волосы и придавившего ее тяжестью своего тела. А потом она навалилась на него и припала к нему и ее волосы лезли в полуоткрытые глаза Хуана, и тогда она сказала «да», она всегда будет с ним, и пусть он выкинет куклу на помойку, пусть освободит ее от этого наваждения, от запаха смерти, еще стоящего в ее доме и в клинике, пусть больше никогда не говорит ей «до свиданья», пусть не позволяет ей брать верх, пусть себя спасет от себя самого, и все это она говорила, словно вновь овладевая им, а потом вдруг стала коротко и резко всхлипывать, будто икала, и это слегка тревожило Хуана, несмотря на одолевшую его дремоту и сладкое ощущение, что он все это слышал, что все это было, сознание, что теперь не придется догонять Элен в городе, что умерший юноша каким-то образом простил их, и был с ними, и уже никогда не скажет «до свиданья», потому что теперь «до свиданья» не будет, теперь, когда Элен, свернувшись клубкам, спит рядом с ним и временами вздрагивает, но вот он ее укрыл и поцеловал в переносицу, что было так приятно, и Элен открыла глаза, улыбнулась ему и, взяв сигарету, заговорила о Селии.
Она была уверена, что дойдет, хотя идти становилось все тяжелее; теперь не было сомнений, что блеск исходит от канала и что там ее ждет какой ни на есть отдых. Вот уже кончились аркады, а с ними и боязнь забрести в какой-нибудь из тупиков, которыми завершалась улица с высокими тротуарами, или в какой-нибудь коридор отеля. По мостовой, выложенной белыми гладкими плитами, Николь шла к каналу, по пути она сняла мокрые туфли, натиравшие ей ноги, ощутила тепло камня, от которого стало легче идти. Она нагнулась, потрогала одну из плит и подумала, что Маррасту, наверно, понравился бы такой камень, что когда-нибудь, возможно, он тоже пройдет по этой улице и скинет с себя туфли, чтобы ощутить тепло мостовой.
На берегу канала не было ни души, вода цвета ртути текла спокойно, не плыли баржи, и на противоположной стороне, далекой и туманной, никакого движения не было видно. Николь села на парапет, свесив ноги над водой, струившейся внизу на расстоянии четырех или пяти метров. Сигареты кончились, что немного огорчило Николь, она устало пошарила в сумочке – не раз бывало, что где-то на дне находились смятые, но еще годные сигареты. В эти последние минуты – а она знала, что они последние, хотя никогда о них так не думала, даже в тот первый день в «Грешам-отеле», проснувшись после долгого сна, когда поняла, что должна дойти до канала, – она примирилась с иллюзиями, которые днем, в поезде до Аркейля, упорно отвергала. Теперь она могла издали улыбнуться Маррасту, который, наверно, возвращается в Париж один, пресытившийся разговорами и ложью, могла повернуться к Хуану, сидевшему в поезде спиною к ней, могла бесконечно смотреть на него, как если бы он и впрямь был здесь, и, как бывало много раз, понимал, что происходит, и вынимал пачку сигарет и зажигалку, предлагая ей все, что мог предложить с дружеской улыбкой, как по вечерам в «Клюни». Быть может, поэтому – потому что она уступила призраку Хуана, который, склонись, предлагает ей сигарету, – ее не слишком удивило, что она видит, как по берегу канала идет худенькая седая женщина, потом, остановясь, с минуту глядит на воду, сует руку в сумочку, где болтается уйма всяких предметов, вытаскивает длинный сигаретный мундштук и предлагает ей, как будто они знакомы, как будто все в городе знакомы, и можно подходить друг к другу, и курить, и садиться на берегу канала, чтобы посмотреть, как пройдет первая тупоносая, плоская, черная баржа, которая уже показалась на востоке и скользит в полной тишине.
«Вот видишь, тебе даже не стоит трудиться выбрасывать куклу, – сказала Элен. – Это ничему не поможет, она все равно будет здесь». Еще не рассвело, мы курили в темноте, больше не притрагиваясь друг к другу, смиряясь с тем, что продолжение ночи и безумия оказалось чем-то холодным, вязким, в чем медленно плавали наши слова. «Ты недоволен? – спросила Элен. – Оставалось открыть эту карту, так вот она на столе, игра честная, дорогой мой. Я говорю с тобой образами, как ты любишь. Карта юной девственницы, разбившей куклу, маленького глупого и девственного святого Георгия, который потрошит твоих василисков». Ее глаза над огоньком сигареты закрывались, уступая усталости от столь долгой прожитой жизни.
– Но тогда, Элен…
– Тебе захотелось приехать, захотелось узнать, – сказала она, лежа все так же неподвижно, как статуя. – Ну что ж, получай все как есть и не жалуйся, больше я ничего не могу тебе дать.
– Почему ты не сказала о ней вчера вечером, сразу как мы вошли сюда?
– А чего ты ожидал? – сказала Элен. – Торжественных признаний на пороге, еще не сняв перчатки? Теперь другое дело, теперь ты знаешь каждую пору на моей коже. Оставалось лишь перейти от куклы к Селии, и этот шаг сделан. Мне это было нелегко, хотя теперь это не имеет значения; как знать, не надеялась ли и я найти там тебя, найти то, что тебя привлекает, что ты и во мне находил привлекательным. Теперь я знаю, не вышло, и значит, оставалось вот это, рассказать тебе финал, честно завершить. Я тебя люблю на свой лад, но ты должен знать – мне все равно, что Селия, что ты или еще что-то, что придет завтра, я не могу быть вся здесь, что-то во мне всегда остается по ту сторону, и это ты тоже знаешь.
«На Блютгассе», – подумал Хуан. Закрыв глаза, он отогнал назойливое видение – свет потайного фонаря на полу, угол, откуда ему надо идти дальше в поисках Элен. Но тогда что значит Селия и то, что она искала в Селии? Как он этому ни сопротивлялся, он чувствовал, что его видение уличает Элен и что он всегда это знал, с того сочельника, с того вечера, когда стоял на углу улицы Вожирар или сидел напротив зеркала с гирляндами, еще тогда я тебя настиг, узнал то, с чем теперь не могу примириться, мне было страшно, и я хватался за что угодно, только бы не поверить, я чересчур тебя любил, чтобы принять эту галлюцинацию, в которой тебя даже не было, где ты была лишь зеркалом, или книгой, или призраком в замке, и я запутался в аналогиях и в бутылках белого вина, я дошел до края и предпочел не знать, согласился не знать, Элен, хотя и мог бы узнать, все говорило мне об этом, и теперь я понимаю, что мог бы знать правду, согласиться с тем, что ты…
– Кто я, Хуан, кто?
Но он курил, не вынимая сигареты изо рта, осаждаемый бредовым вихрем слов, упорствуя в своем молчании.
– Вот видишь, – сказала я, – тебе даже не стоит трудиться выбрасывать куклу. Это ничему не поможет, она все равно будет здесь.
Это ничему не поможет, поступки и слова ничему не помогут, как и прежде никогда не помогали в моих отношениях с Элен, разве что посмотреть с другой, непостижимой точки зрения (но нет, она не была непостижимой, это был либо лифт, либо номер, оклеенный обоями в розовую или зеленую полоску, мне уже оставалось только это, и я не мог себе позволить это потерять), разве что мы встретимся как-то совсем по-другому – теперь, когда кожа у нас стала холодной, отдает высохшим, кислым потом, а столько раз произнесенные слова подобны дохлым мухам.
– Человек может ошибаться, сама понимаешь, – сказал Хуан наконец. – Значит, все было не здесь, было не в твоем доме этой ночью. И мне придется и дальше искать тебя, Элен, мне уже неважно, кто ты будешь, мне надо поспеть вовремя, надо сейчас же уходить. Прости за нескладные речи, я теперь не способен говорить красиво. Пойду, уже почти светло.
В полутьме я видела, как он встал, немного постоял посреди незнакомой ему комнаты, такой высокий, совершенно нагой. Потом услышала шум душа, стала ждать, сидя на кровати и закурив сигарету; когда он вернулся, я включила лампу на ночном столике, чтобы он мог найти свою одежду, и смотрела, как он одевается точными, уверенными движениями. Галстука он не надел, сунул его в карман куртки, прошел мимо стенного шкафа, даже на него не взглянув, на пороге обернулся и сделал левой рукой неопределенный жест, не то прощальный, не то приглашающий ждать, а может быть, просто машинальный, между тем как правая уже открывала дверь. Я услышала стук лифта, первые шумы улицы.
В четыре часа пополудни должно было состояться открытие статуи Верцингеторига. Хуан пошарил в кармане, хотя был уверен, что сигарет не осталось и придется ждать, пока откроется какое-нибудь кафе; он нащупал шелковистую ленту, вытащил свой галстук и уставился на него, как бы не узнавая. Но нашлась также одна сигарета, застрявшая на дне последней пачки. Сидя на каменной скамье среди кустов бирючины на маленькой площади рядом с каналом Сен-Мартен, он курил, не вынимая сигареты изо рта, а между тем его руки, развернув голубую пачку, машинально делали бумажный кораблик; затем, подойдя к каналу, он бросил кораблик в воду. Кораблик упал удачно и поплыл в дружеской компании двух пробок и сухой ветки. Хуан постоял, глядя на него, провел раз-другой пальцами по шее, точно что-то там побаливало. Будь у него при себе карманное зеркальце, он посмотрел бы на свою шею, он даже подумал с усмешкой, что возле грязной черной воды канала лучше не иметь зеркала. Потом снова сел на скамью – одолевала усталость, и он лениво размышлял, что, когда откроется кафе напротив, неплохо бы пойти выпить кофе и купить сигарет, а покамест он сидел и ждал, чтобы течение воды в канале вынесло кораблик на середину канала и он мог следить за ним, не вставая с места.