На почте я заказала разговор с Москвой и — сквозь треск и писк — прокричала Минке, что сослана на пять лет, доехала благополучно, пусть пока пишет в Пихтовку до востребования. Вечером мы с Майкой пошли в кино. В райцентре все, видимо, знают друг друга, поэтому каждый новый человек тотчас же бывает замечен — заметили и нас. Когда выходили из клуба после сеанса, рядом — явно не случайно — оказался молодой человек, по виду служащий одной из райконтор: одет, что называется, чисто, при галстуке, тщательно причесан. Заговорив о фильме, пошел с нами по улице в направлении школы, вроде бы и рядом, но немного позади: мостки были нешироки — только для двоих и еще чуть-чуть. Наш провожатый тянул шею, стараясь сбоку заглянуть в лицо, при разговоре как-то галантерейно придыхал, чем нам сразу же не понравился. Майка неприступно молчала, я отзывалась односложно. Так, на вопрос, где мы учились (видимо, он решил, что мы учительницы, присланы по распределению), чтобы не вдаваться в подробности, ответила:
— В МГУ.
— Ах! Так вы из Москвы! Из Москвы — и сюда? Я — из Новосибирска — и то… Вам понравился Новосибирск?
— Нет.
— Нет? Наверное, потому, что вы были только проездом… А где вы там жили?
— В тюрьме.
Я не оглянулась, но думаю, что стоило посмотреть на выражение его лица. Он не издал ни возгласа, ни вздоха. Покатываясь со смеху, мы слышали удаляющийся стук каблуков по мосткам…
На ступеньках школы сидела и тихонько плакала Нюра — колхозница, сосланная за саботаж: не выполнила норму трудодней. В тверской деревне остались со старухой свекровью двое ребят…
Утром — только проснулись — в школьный коридор пришел молодой красавец с копной черных кудрей, в щегольском френче.
— Начальник строительства Косихин, — представился он.
Еще накануне мы обратили внимание на новый сруб двухэтажного дома на берегу реки в самом центре села. Дом был подведен под крышу, но через оконные проемы было видно, что внутри он еще пуст. Косихин сказал, что здание это строится под райисполком и райком, потом спросил:
— Нет ли среди вас плотников, столяров, жестянщиков?
Несколько человек проворно вскочили с пола: «Я! Я!»
— Всех беру. Можете сказать коменданту, что работой в Пихтовке вы обеспечены.
К Косихину не спеша подошел Николайю
— Я — маляр.
Тот обрадовался:
— Беру, беру!..
— Мне, — продолжал Николай, — требуются подмастерья.
Он поманил нас с Майкой рукой, мы подошли. Не знаю, как смотрелась со стороны я; у Майки — искусно зачесанные наверх светлые волосы, на ней строгая английская блузка, узкая черная юбка, туфли на высоких каблуках.
— Вот, — невозмутимо, словно бы не замечая удивленного взгляда Косихина, сказал Николай, кладя ладони нам на плечи.
Я постаралась не рассмеяться: вспомнилось, как Остап Бендер, нанявшись на агитпароход художником, привел с собой мальчика — бывшего предводителя дворянства Кису Воробьянинова.
Начальник строительства слегка усмехнулся:
— Ладно, оформим чернорабочими.
Нашлась должность и для Нины: Косихин взял ее сторожихой и истопником при конторе строительства. Не чуя под собой ног от радости, мы отправились в комендатуру.
Опасаясь, что комендант сразу же скажет: «В Орловку!» — а потом не захочет менять своего решения, я поспешила сообщить, что вопрос о работе улажен с Косихиным.
Разыскав мое «дело» в стопке лежавших перед ним папок, комендант сначала слегка поднял брови (мы были первыми детьми, присланными на его попечение; позднее приехала Светлана Гурвич — дочь Бухарина), потом сказал:
— Ну, ладно… Поселитесь на квартиру — сообщите адрес. Теперь запомните хорошенько: раз в десять дней будете являться сюда на отметку. Листок метки — документ, удостоверяющий вашу личность, паспорта у вас не будет. За пределы села не выходить: это будет считаться побегом…
— А как же лес?
— Какой лес?
— В лес ходить можно?
— Если недалеко — можно. Но — недалеко!
Мы с Майкой и Ниной решили поселиться вместе и жить коммуной. Найти для нас жилье доверили мне. Вдвоем с Николаем пошли по селу.
— Сначала подыщем комнату для вас, — сказал он, — а уж потом для меня.
Ходили-ходили из дома в дом — все неудачно. Или самим тесно, или уже есть квартиранты. Оказалось, что наш этап был далеко не первым.
И не последним. Некоторое время спустя в Пихтовке появилась Анастасия Ивановна Цветаева. Слыхом не слыхав о Марине Цветаевой, я не проявила интереса к пожилой женщине, которую иногда встречала на улице: отрешенный взгляд за стеклами сильных очков, короткая седая прядь, выбившаяся из-под старого платка, длиннополое пальто перепоясано ремнем…
Год спустя — уже в Казахстане — впервые от своих новых друзей услышу о Марине Ивановне, стану заучивать ее стихи, читать их своим знакомым, задолго до возникшей моды умножая число ее почитателей.
Горько и запоздало пожалею, что упустила возможность познакомиться с Анастасией Ивановной.
Под вечер, удрученные неудачными поисками жилья, вернулись с Николаем в школу (она почти опустела: нашедшие себе работу ссыльные разместились по квартирам, других — в том числе и монашек — разослали по колхозам).
— Да вы хоть год ходите — никто вас не пустит, — сказал нам один умный человек. — Хозяева думают, что вы — семейная пара. Сегодня — двое, через год — трое. Разделитесь!
Утром Николай отправился один и тут же нашел для себя подходящую комнату.
Тем временем я догадалась сделать по-другому: пошла на почту, свела знакомство с почтальоншей, рассудив, что она должна бы знать всех жителей села. И верно: Нюся дала мне адрес женщины, которая на днях вышла замуж и охотно сдаст свою покидаемую избу.
Бегу в школу обрадовать девчонок — они в сомнении:
— Как! Жить одним, без хозяйки?
— Это же здорово! — говорю я. — Только представьте! Никто не будет ворчать: не так ступила, не туда положила. Сами себе хозяева! Нам просто повезло…
— А русскую печь топить? Ты — умеешь?
— Что уж мы, печку, что ли, не истопим? Научимся!
Уломала.
Сговорились с хозяйкой по полсотни с человека, деньги отдали за месяц вперед.
— Завтра к вечеру переберусь, — пообещала она. — Ключ оставлю под порогом. Дрова в сарае не трогайте — я их ужо заберу.
В последний раз переночевав в школе, утром мы с Майкой вышли на работу (накануне побывали в магазине, купили обувку без каблуков, сильно истощив тем свои и без того тощие кошельки).
Прораб Александр Адамович (тоже ссыльный, седой, импозантный человек) отнесся к нам благожелательно, но сказал, что малярничать на стройке еще рано, поэтому придется пока поставить нас на земляные работы. Выдал нам лопаты, носилки, показал, где копать землю, которой надлежало засыпать чердачное перекрытие дома.
Мы взялись за дело поначалу с энтузиазмом: копали, нагружали носилки землей и тащили их на чердак, поднимаясь туда по шатким, прогибающимся доскам с набитыми на них поперечинами. После третьего или четвертого рейса на ладонях вздулись водянистые волдыри, потом они лопнули, мы их зализывали, морщась от боли. А носилки раз от разу становились все тяжелее…
В конце рабочего дня Александр Адамович подсчитал объем работ.
— Девочки, — сказал он не столько укоризненно, сколько печально, — да вы — вдвоем! — только полнормы выполнили! Так вы ничего не заработаете.
Мы были настолько вымотаны, что отнеслись к его словам почти безразлично. Хотелось поскорее напиться горячего чая и улечься в постель.
Зайдя в школу за вещами, вместе с Ниной отправились на квартиру.
Ключ лежал в условленном месте. Мы открыли дверь.
Изба показалась огромной, потому что была пуста. Пуста совершенно — ни стоящей вчера у правой стены широкой деревянной кровати, ни шкафчика с посудой, ни стола, ни стула, ни кочерги у печки, ни веника у порога… Только электрическая лампочка под потолком да в простенке между окон — черная тарелка орущего репродуктора.
Я подошла к печи, с надеждой отодвинула заслонку: будь там хоть чугунок, мы бы, нарушив запрет на дрова, согрели бы кипяточку — все стало бы веселее, но в печи — только кучка пепла в загнетке.
Рассевшись по подоконникам, всухомятку пожевали хлеба; захотелось пить. Во дворе обнаружили колодец, но у нас не было ведра.
— Ничего, — изо всех сил бодрилась я, — завтра купим ведро и чайник…
Воду доставали жестяной кружкой, опуская ее в колодец на связанных поясах; легкая кружка не хотела тонуть, зачерпывала по глоточку. Кое-как все-таки напились, вернулись в пустую избу, не зная, чем бы заняться.
— Пошли, что ли, в кино? — уныло предложила Нина.
Я отказалась: мне нездоровилось. Девчонки ушли, я осталась одна.
Лежала на полу, подстелив под себя пальто, чувствуя затылком голые доски (не было, сил встать за своим узлом, брошенным в угол); слушала — и не слушала какое-то бубнение по радио; думала — как быть дальше? Деньги уплачены, осталось их — кот наплакал, другую квартиру уже не нанять, а жить здесь — немыслимо.
Задумалась и не заметила, как кончилась одна передача и началась другая; очнулась, когда услышала: Ни сна, ни отдыха измученной душе… Такое совпадение может показаться нарочитым, но это не выдумка. Выдумка вообще противопоказана мемуарам: это будет уже другой жанр. Просто бывают случаи, которые так и кажутся придуманными для вящего эффекта.
В этой связи мне вспоминается один предновогодний вечер.
Четвертый год ссылки я отбывала в Караганде, работала в строительной конторе. Под новый, 1953 год дали мне на работе по линии месткома билет на новогодний концерт во Дворец шахтера.
Квартировала я в Михайловке — своеобразном районе тогдашней Караганды, почти сплошь застроенном частными домами, однако расположенном в непосредственной близости к центру города.
31 декабря за полчаса до начала концерта я вышла из дому. Улица была безлюдна. В воздухе кружился легкий снег, и от этого сразу сделалось по-новогоднему радостно.
Как только шагнула с крыльца, увидела бегущую по дороге белую лошадь, запряженную в маленькие расписные саночки, на облучке сидел мужчина в полушубке, в меховой шапке. Никогда не видела я таких красивых саночек, разве что на коробке сигарет «Тройка». Конечно, мне и в голову не могло прийти остановить эту ожившую картинку. Но, видимо, я все же сделала какое-то непроизвольное движение — иначе с чего бы это седок внезапно натянул вожжи и, остановив санки, приглашающе повел рукой. Я села, наверное, с той же озорной решимостью, с какой Лариса Огудалова ступила ногой на брошенную ей под ноги лисью шубу. В отличие от Ларисы я не кидала по сторонам победительных взглядов: никто меня в тот миг не видел, да я и не нуждалась в зрителях — это был театр для себя.