Хейворд повиновался приказанию и покинул место, где, как он чувствовал, каждое мгновение мог потерять самообладание. Пока его спутники садились на лошадей, он успел пожать руку разведчику и подтвердить, что непременно встретится с ним в расположении британской армии. Потом он вскочил в седло и, пришпорив коня, поехал рядом с носилками, откуда доносились тихие, сдавленные рыдания Алисы – единственное, что выдавало ее присутствие.
Все белые люди, за исключением Соколиного Глаза, – Мунро с опущенной на грудь головой, Хейворд и Давид, ехавшие в грустном молчании в сопровождении адъютанта Монкальма и его свиты, – проехали перед делаварами и вскоре исчезли в густом лесу.
Делавары не забыли тех, с кем их связало общее горе. Многие годы спустя в их племени все еще ходила легенда о белой девушке и молодом воине-могиканине. От разведчика они узнали впоследствии, что Седая Голова вскоре умер, а Щедрая Рука увез его белокурую дочь далеко, в поселение бледнолицых, где она наконец перестала лить слезы и лицо ее снова озарилось улыбкой. Но это события уже более поздних лет. А пока Соколиный Глаз вернулся к месту, куда его влекло с невыразимой силой.
Он поспел как раз вовремя, чтобы бросить прощальный взгляд на Ункаса, которого делавары уже обряжали в его последнюю одежду из звериных шкур. Индейцы остановились, чтобы дать разведчику возможность бросить долгий любящий взгляд на черты усопшего; потом тело Ункаса завернули и больше не открывали его. Процессия, похожая на первую, двинулась в путь, и вскоре все племя собралось вокруг временной могилы молодого вождя – временной, потому что в свой день и час останкам его предстояло упокоиться среди могил предков.
Вокруг новой могилы были те же серьезные, опечаленные лица, царило то же гробовое молчание, наблюдалось то же почтительное уважение, как и у могилы Коры. Тело Ункаса предали земле в сидячем положении, в позе, выражавшей покой, лицом к восходящему солнцу; рядом с ним положили оружие для войны и охоты. Могилу засыпали и приняли меры для защиты ее от хищных зверей.
Погребение было окончено, и все присутствующие обратились к следующей части обряда.
Чингачгук вновь стал предметом общего внимания. Он еще ничего не говорил, а между тем все ожидали услышать что-нибудь поучительное из уст столь мудрого вождя и отважного воина. Сознавая желание народа, суровый, сдержанный воин поднял голову и обнажил лицо, до тех пор скрытое складками одежды, и твердым взглядом обвел всех присутствующих. Его крепко сжатые выразительные губы разомкнулись, и впервые за всю долгую церемонию голос его зазвучал так, что был слышен всем.
– Зачем печалятся мои братья? – сказал он, глядя на скорбные, угрюмые лица окружавших его воинов. – О чем плачут мои дочери? О том, что молодой человек пошел на поля счастливой охоты, что вождь с честью прожил свою жизнь? Он был добр, он был справедлив, он был храбр. Кто может отрицать это? Маниту нуждался в таком воине и призвал его к себе. Что же касается меня, сына и отца Ункаса, то я – лишенная хвои сосна на просеке бледнолицых. Род мой удалился и от берегов Соленого Озера, и от делаварских гор. Но кто посмеет сказать, что Змей своего племени утратил былую мудрость? Я одинок…
– Нет, нет! – крикнул Соколиный Глаз, который доселе пристально смотрел на строгие, словно застывшие черты своего друга, сохраняя самообладание, но тут не выдержал. – Нет, сагамор, ты не одинок! Мы, может быть, различны по цвету кожи, но нам суждено идти одной тропой. У меня нет родных и – я могу сказать, как и ты, – нет своего народа. Ункас был твой сын, краснокожий от природы; наверное, он ближе тебе по крови, но если я когда-нибудь забуду юношу, который так часто сражался бок о бок со мной в часы битвы и спокойно спал рядом в часы отдыха, пусть тот, кто создал всех нас, какого бы цвета мы ни были, забудет меня! Мальчик покинул нас, но ты не одинок, сагамор!
Чингачгук сжал руки, горячо и порывисто протянутые ему разведчиком над свежей могилой; и в этой дружеской позе два мужественных и неустрашимых воина склонили головы, роняя жгучие слезы, орошавшие могилу Ункаса, словно капли дождя.
Молчание, каким делавары встретили вспышку чувств двух знаменитых воинов, было нарушено Таменундом.
– Довольно! – сказал он. – Ступайте, дети ленапов. Гнев Маниту еще не угас! Зачем оставаться Таменунду? Бледнолицые – хозяева земли, а время краснокожих еще не настало. Мой день был слишком долог. В утро моей жизни я видел сынов Унамис счастливыми и сильными, но, прежде чем для меня наступила ночь, я увидел смерть последнего воина из мудрого племени могикан!
Джонатан СвифтПриключения Гулливера
Издатель к читателю
Автор этих путешествий мистер Лемюэль Гулливер – мой старинный и близкий друг; он приходится мне также сродни по материнской линии. Около трех лет тому назад мистер Гулливер, которому надоело стечение любопытных к нему в Редриф, купил небольшой клочок земли с удобным домом близ Ньюарка в Ноттингемшире, на своей родине, где и проживает сейчас в уединении, но уважаемый своими соседями.
Хотя мистер Гулливер родился в Ноттингемшире, где жил его отец, однако я слышал от него, что предки его были выходцами из Оксфордского графства. Чтобы удостовериться в этом, я осмотрел кладбище в Банбери в этом графстве и нашел в нем несколько могил и памятников Гулливеров.
Перед отъездом из Редрифа мистер Гулливер дал мне на сохранение нижеследующую рукопись, предоставив распорядиться ею по своему усмотрению. Я три раза внимательно прочел ее. Слог оказался очень гладким и простым, я нашел в нем только один недостаток: автор, следуя обычной манере путешественников, слишком уж обстоятелен. Все произведение, несомненно, дышит правдой, да и как могло быть иначе, если сам автор известен был такой правдивостью, что среди его соседей в Редрифе сложилась даже поговорка, когда случалось утверждать что-нибудь: это так же верно, как если бы это сказал мистер Гулливер.
По совету нескольких уважаемых лиц, которым я, с согласия автора, давал на просмотр эту рукопись, я решаюсь опубликовать ее, в надежде, что, по крайней мере, в продолжение некоторого времени, она будет служить для наших молодых дворян более занимательным развлечением, чем обычное бумагомарание политиков и партийных писак.
Эта книга вышла бы, по крайней мере, в два раза объемистее, если б я не взял на себя смелость выкинуть бесчисленное множество страниц, посвященных ветрам, приливам и отливам, склонениям магнитной стрелки и показаниям компаса в различных путешествиях, а также подробнейшему описанию на морском жаргоне маневров корабля во время бури. Точно так же я обошелся с долготами и широтами. Боюсь, что мистер Гулливер останется этим несколько недоволен, но я поставил своей целью сделать его сочинение как можно более доступным для широкого читателя. Если же благодаря моему невежеству в морском деле я сделал какие-либо промахи, то ответственность за них падает всецело на меня; впрочем, если найдется путешественник, который пожелал бы ознакомиться с сочинением во всем его объеме, как оно вышло из-под пера автора, то я охотно удовлетворю его любопытство.
Дальнейшие подробности, касающиеся автора, читатель найдет на первых страницах этой книги.
Ричард Симпсон
Письмо капитана Гулливера к своему родственнику Ричарду Симпсону
Вы не откажетесь, надеюсь, признать публично, когда бы вам это ни предложили, что своими настойчивыми и частыми просьбами вы убедили меня опубликовать очень небрежный и неточный рассказ о моих путешествиях, посоветовав нанять нескольких молодых людей из которого-нибудь университета для приведения моей рукописи в порядок и исправления слога, как поступил, по моему совету, мой родственник Демпиер со своей книгой «Путешествие вокруг света».[91] Но я не помню, чтобы предоставил вам право соглашаться на какие-либо пропуски и тем менее на какие либо вставки. Поэтому, что касается последних, то настоящим заявлением я отказываюсь от них совершенно, особенно от вставки, касающейся блаженной и славной памяти ее величества покойной королевы Анны, хотя я уважал и ценил ее больше, чем всякого другого представителя человеческой породы.[92] Ведь вы, или тот, кто это сделал, должны были принять во внимание, что мне несвойственно, да и было неприлично, хвалить какое либо животное нашей породы перед моим хозяином гуигнгнмом. Кроме того, самый факт совершенно неверен, насколько мне известно (в царствование ее величества я жил некоторое время в Англии), она управляла при посредстве первого министра, даже двух последовательно: сначала первым министром был лорд Годольфин, а затем лорд Оксфорд.[93] Таким образом, вы заставили меня говорить то, чего не было. Точно так же в рассказе об Академии Прожектеров и в некоторых частях моей речи к моему хозяину гуигнгнму вы либо опустили некоторые существенные обстоятельства, либо смягчили и изменили их таким образом, что я с трудом узнаю собственное произведение. Когда же я намекнул вам об этом в одном из своих прежних писем, то вам угодно было ответить, что вы боялись нанести оскорбление, что власть имущие весьма зорко следят за прессой и готовы не только истолковать по-своему все, что кажется им намеком (так, помнится, выразились вы), но даже подвергнуть за это наказанию.[94] Но позвольте, каким образом то, что я говорил столько лет тому назад на расстоянии пяти тысяч миль отсюда, в другом государстве, можно отнести к кому-либо из еху, управляющих теперь, как говорят, нашим стадом, особенно в то время, когда я совсем не думал и не опасался, что мне выпадет несчастье жить под их властью.[95] Разве не достаточно у меня оснований сокрушаться при виде того, как эти самые еху разъезжают на гуигнгнмах, как если бы они были разумными существами, а гуигнгнмы – бессмысленными тварями. И в самом деле, главною причиной моего удаления сюда было желание из бежать столь чудовищного и омерзительного зрелища.