<.>
II. Обязать руководителя спецлаборатории атомного ядра (Лаборатории № 2 Академии наук СССР. — С.К.) проф. Курчатова И.В. провести к 1 июля 1943 г. необходимые исследования и представить Государственному комитету обороны к 5 июля 1943 г. доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива.»
А первым куратором атомных работ от Политбюро был назначен неудачливый «танкист» Молотов. При всём моём искреннем и немалом уважении к Вячеславу Михайловичу, должен, забегая вперёд, сказать, что «атомщиком» он оказался не более удачливым, чем «танкистом».
Я НЕ ПИШУ историю Атомного проекта СССР, хотя полноценной такой истории пока не существует и заняться ею стоило бы. Так или иначе, эта тема давно на общественном слуху, и на многих коллизиях начала наших масштабных работ по урану я остановлюсь кратко — в том объёме, который нужен для этой книги.
Так, сообщу, что кураторство Молотова начинающемуся Атомному проекту пошло не впрок, и 19 мая 1944 года Первухин направил Сталину письмо, где предлагал:
«.Создать при ГОКО Совет по урану для повседневного
контроля и помощи в проведении работ по урану, примерно в таком составе: 1) т. Берия Л.П. (председатель совета), 2) т. Молотов В.М., 3) т. Первухин М.Г. (заместитель председателя), 4) академик Курчатов И В. ».
Собственно, с этого момента переход руководства атомными работами в СССР к Берии был предрешён, причём без каких-либо инициатив со стороны самого Берии.
В тот момент из всех, имеющих отношение «к урану», Первухин был наиболее «статусным» лицом, кроме Молотова, естественно. Вот Первухин и решился на верный шаг — формально не идя против Молотова, предложить Сталину в кураторы Атомной проблемы того, кто мог стать для неё подлинным «мотором». А Сталин редко отвергал разумные предложения.
Значение же Берии для нашего Атомного проекта можно уложить в шесть слов: «Без Берии бомбы не было бы».
Во всяком случае — в те сроки, в которые мы её сделали.
А сроки тогда.
Сроки тогда определяли: быть великой России и далее, или — не быть.
Но тут надо кое-что пояснить.
В отличие от остальных крупнейших побед Берии, его «атомная» победа подтверждается наиболее бесспорно — огромным массивом и сегодня не уничтоженных документов.
Я писал, что архивных документов по Берии не так уж и много, потому что архивы Берии уничтожались особенно рьяно. Но «атомный» архив по Берии богат, и объясняется это тем, что архивы атомного ведомства были особенно закрытыми даже для хрущёвских партаппаратчиков — там ведь не политические секреты хранились, а технические. Поэтому в многотомном сборнике документов «Советский Атомный проект» имя Берии встречается не одну тысячу раз, и роль Берии в этом проекте после изучения десятка увесистых книжных «кирпичей» проясняется полностью и убедительно.
Из документов видно, что Берия не осуществлял «общее вмешательство в дела подчинённых», а руководил атомными работами вполне компетентно. Несколько лет назад я получил подтверждение этому несколько неожиданным образом.
Один из старейших физиков-оружейников ядерного оружейного центра в Сарове-«Арзамасе-16» Герман Арсеньевич Гончаров (1928–2009), Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, начиная со второй половины 90-х годов совместно с полковником в отставке Павлом Петровичем Максименко, бывшим руководителем представительства МО СССР во Всесоюзном НИИ экспериментальной физики в «Арзамасе-16», занимался отбором в секретных архивах, рассекречиванием и подготовкой к изданию документов упомянутого выше сборника. Рассекреченные документы издавались в соответствии с Указом Президента Российской Федерации от 17.02.95 № 160 «О подготовке и издании официального сборника архивных документов по истории создания ядерного оружия в СССР».
Так вот, после изучения тысяч документов с визами Берии, после изучения стенограмм различных заседаний и т. п. Гончаров пришёл к выводу, что Берия разбирался в технических вопросах Атомного проекта на уровне доктора технических наук!
Формально Берия не имел высшего образования, успев окончить лишь среднее техническое училище. Но, во-первых, в то время среднее училище было отнюдь не то, что нынешние техникумы, попугайски преобразованные в колледжи.
Во-вторых, то училище, которое окончил Берия, в 1920 году было преобразовано в политехнический институт, то есть училище имело потенциал развития. И Лаврентий Берия в Бакинский «политех» поступил и учился там, хотя, как он сам пишет в автобиографии 1923 года, занятия в институте продолжались «с перебоямидо 1922 г.».
Как следует из той же автобиографии, за всё это время Берия связи с институтом не терял и прекратил учёбу только в связи с переводом из Баку в Тифлис. К слову — стиль автобиографии не только по-деловому чёток, но и по-деловому точен. Так, автор её сообщает: «Прекращаю учение, числясь (курсив мой. — С.К.). студентом 3-го курса».
Быть студентом и числиться студентом — состояния разные, причём первое достойнее второго, но Берия не уклоняется от точности — стыдиться ему нечего. Ведь перерывы и отвлечение от учёбы объясняются не загулами или подработкой в «Макдоналдсе», а всё большей загруженностью Берии партийной, чекистской и общественной работой.
В целом же можно с уверенностью утверждать, что Берия имел базовую техническую подготовку вполне инженерного уровня. За годы учёбы в среднем училище он уже неплохо образовался, а первые годы учёбы в политехническом институте углубили его знания. Память у него была великолепной, реакция — быстрой, способность к анализу — выдающейся, так что любые знания Берия усваивал верно и прочно. И если бы у него была ярко выражена тяга к карьере, а не к знаниям, он не просился бы из чекистов в студенты.
А повседневное общение с крупнейшими специалистами возникающей атомной науки и техники могло заменить собой любые университеты — была бы голова на плечах.
Голова же у Берии была.
ВЕРНЁМСЯ, однако, в годы ещё военные.
Сказав в мае 1944 года «а.», Первухин на том не остановился. Вместе с физиком Игорем Курчатовым он 10 июля 1944 года направил Берии — как заместителю Председателя ГКО «строго секретную» записку о развитии работ по проблеме урана в СССР, к которой прилагали проект Постановления ГКО, где в последний пункт выглядел так:
«Организовать при Государственном комитете обороны Совет по урану для повседневного контроля и помощи в проведении работ по проблеме урана в составе:
тов. БерияЛ.П. (председатель),
тов. Первухин (зам. председателя),
тов. Курчатов И.В.».
Как видим, Молотов здесь уже прямо выводился «за скобки».
Более того, 29 сентября 1944 года Курчатов сам написал Берии письмо, заканчивавшееся небезынтересно:
«.Зная Вашу исключительно большую занятость, я все же ввиду исторического значения проблемы урана решился побеспокоить Вас и просить Вас дать указания о такой организации работ, которая соответствовала бы возможностям и значению нашего Великого Государства в мировой культуре».
Не совсем обычная аргументация, и, судя по ней, можно предполагать, что Курчатов, зная пока Берию лишь по рассказам, уже понимал, что имеет дело с человеком широких взглядов. И что к нему можно обращаться, привлекая к обоснованию значения проблемы не обязательно чисто утилитарные, прагматические соображения..
3 декабря 1944 года в кабинете Сталина совещания начались в 19.05, и до 20.50 людей там перебывало немало. Но с 20.50 у Сталина осталось трое: Берия, Маленков и Щербаков, первый секретарь Московского горкома партии.
Скорее всего, Сталин оставил их для того, чтобы спокойно обсудить вопросы, связанные с переводом в Москву Ленинградского филиала Лаборатории № 2 АН СССР и из Свердловска — лаборатории профессора Кикоина. Делалось всё это во исполнение принятого в тот день совершенно секретного Постановления ГОКО № 7069сс «О неотложных мерах по обеспечению развёртывания работ, проводимых Лабораторией № 2 Академии наук СССР».
Последний, десятый пункт Постановления гласил: «Возложить на т. Берия Л.П. наблюдение за развитием работ по урану ». Так Берия получил новое задание Сталина, которое одновременно было и заданием Большой Страны с кратким названием «СССР».
Однако в полную силу атомные работы тогда развёрнуты не были — надо было заканчивать войну, да и возможность создания оружия на основе цепной реакции деления оставалась вопросом всё ещё проблематичным, подкреплённым лишь расчётами не только в СССР, ной в США.
Постепенно всё прояснялось — 10 июля 1945 года нарком ГБ Меркулов направил Берии сообщение № 4305/м о подготовке испытания атомной бомбы в США с указанием предполагаемой «силы взрыва», эквивалентной пяти тысячам тонн ТНТ (тринитротолуола, тротила, тола. — С.К.)».
Реальное энерговыделение взрыва в Аламогордо составило 15.20 тысяч тонн тротилового эквивалента, но это были, так сказать, детали. Важно было то, что разведка вовремя предупредила Берию, а Берия — Сталина, собиравшегося на Потсдамскую конференцию, начало которой было намечено на 17 июля 1945 года. (За охрану советской делегации отвечал, к слову, опять же Берия.)
Поэтому Сталин так невозмутимо и встретил совместную провокацию Трумэна и Черчилля, когда американский президент сообщил Сталину об успешном испытании бомбы, а английский премьер наблюдал за реакцией советского премьера.
Окончательно же насущная необходимость форсирования советских работ «по урану» стала ясна после трагедии Хиросимы и Нагасаки, которая раскрыла главный секрет атомной бомбы — то, что она возможна.
20 АВГУСТА 1945 года было принято Постановление ГКО № 9887сс/оп «О Специальном комитете при ГОКО». Этим Постановлением создавался Специальный комитет с чрезвычайными полномочиями для решения любых проблем «Уранового проекта».
В его состав вошли: Л.П. Берия — председатель; Г.М. Маленков — секретарь ЦК КПСС; Н.А. Вознесенский — Председатель Госплана СССР; Б.Л. Ванников — нарком боеприпасов; А.П. Завенягин — заместитель наркома внутренних дел, начальник 9 Управления НКВД; И.В. Курчатов — заведующий лабораторией № 2 АН СССР, академик, научный руководитель проблемы; П.Л. Капица — академик, директор Института физических проблем АН СССР; М.А. Махнев — секретарь Специального комитета; М.Г. Первухин — нарком химической промышленности СССР.