Располагаете ли вы информацией о том, кто может быть вовлечен в противозаконные отношения?
Я пишу «нет» под каждым вопросом и переворачиваю анкету. Наверняка в нашей школе найдется кто-нибудь, кто ответит глупой шуткой.
В полчетвертого звенит звонок с последнего урока, коридоры наполняются шумом. Ребята дурачатся, демонстративно обнимаясь, похлопывая друг друга по плечам, вышучивая «непрофессиональное поведение». Мне с трудом удается сохранять невозмутимость. Им смешно, а ведь из-за этого карьера кого-то из учителей может быть загублена, кем-то из учеников, возможно, манипулируют. Что, если этому ученику потребуются годы психотерапии или еще чего? «Умора», да и только.
Вместе с редеющей толпой я выхожу в залитый солнцем вестибюль. Свет отражается от стен, увешанных неоновыми рекламными плакатами и постерами, зазывающими в различные кружки, из них, наверно, половина моих. Я останавливаюсь у своего шкафчика, оставляю в нем свой учебник по химии и, запирая замок, слышу радостный голос:
– Привет, Клэр!
У меня мгновенно потеют ладони. И не глядя я могу сказать, что это он.
Я поворачиваюсь. Он стоит слишком близко. Эгоист. Знает ведь, что мне даже дышать трудно, когда он рядом. В его присутствии меня охватывает тошнотворно-сладостное томление.
Лукас теперь еще более привлекателен, чем раньше. Высокий лоб, едва прикрытый волнистыми волосами; в левом ухе пирсинг. На свитере, натянувшемся на широких прямых плечах, логотип какой-то модной фирмы; под ним – белая рубашка, из-под которой выпирают ключицы.
Я смотрю в его лицо, и сознание озаряет вспышка воспоминаний – взгляд, которым он смотрел на меня перед тем, как поцеловать. Тот взгляд излучал тепло, светился удовольствием, и в такие моменты я забывала обо всем на свете. Мое тело слабело, когда я думала о том, что мы принадлежим друг другу.
Помнит ли Лукас что-то такое? Скучает ли по мне?
– Привет, – здороваюсь я, а в голове вертится только одно: Веди себя как ни в чем не бывало.
Теперь у меня это лучше получается, если сравнивать с моим душевным состоянием прошлым летом. Порой мне кажется, что я заглядываю в воспоминания какой-то другой девушки – несчастной незнакомки с безумным взглядом и вечно покрасневшими веками.
Мы медленно продвигаемся вместе с толпой к выходу. Я пытаюсь улыбаться. Спрашиваю:
– Как дела?
– В аварию сегодня угодил! – радостно докладывает Лукас, будто речь идет о котенке, которого он взял домой.
– Что? Ты не пострадал? Как это случилось?
– Это было нечто. Теперь я гораздо больше ценю жизнь.
Я смеюсь, но мой смех звучит неубедительно. Лукас убирает со лба волосы, а я смотрю на его руки. Мне до боли хочется провести пальцем по его широкому серебряному кольцу на мизинце. Он по-прежнему тратит на свой внешний вид половину зарабатываемых денег. Покупает себе кожаные туфли и модные джинсы, дорогие шерстяные пальто, броские солнцезащитные очки и футболки, невероятно мягкие и тонкие на ощупь. И дома его комната усеяна сокровищами: последняя модель ноутбука «Макбук Про», массивные наушники с эффектом шумоподавления. В маленьком обшарпанном жилище Лукаса его приобретения сверкают, как бриллианты.
Только мы выходим из школы, кто-то окликает Лукаса:
– Маккаллум!
Я едва успеваю отскочить в сторону – приятно знать, что у меня по-прежнему хорошая реакция. На Лукаса налетают его товарищи по команде. Один жилистый парень запрыгивает ему на спину, кричит, что тяжести поднимать полезно. Второй обеими руками зарывается ему в волосы, взъерошивая их, так что голова Лукаса превращается в перекати-поле. Клянусь, в нашей команде пловцов самые «голубые» натуралы в мире.
– Эй, эй, непрофессиональное поведение, – предупреждает Герман, парень с длинными волосами, стаскивая с Лукаса своего жилистого товарища. – Осторожней, а то нам устроят новое собрание.
– Увидимся еще, – говорю я Лукасу, но он в ответ лишь махнул мне, вырываясь от своих приятелей.
Его безмолвное пренебрежение жжет как крапива. Я высоко поднимаю голову и иду по газону.
Останавливаюсь у своей машины, кладу внутрь рюкзак и вытаскиваю спортивную сумку. Пытаюсь изгнать образ Лукаса из головы, но он не исчезает. Зажмурившись, вижу, как он высвечивается в темноте.
Каждые пару недель Лукас внезапно приходит ко мне в мыслях, и потом весь остаток дня, а бывает, и дольше, я ни о чем другом думать не могу. Когда мы расставались, он спросил: «Мы можем остаться друзьями?», и я, как идиотка, ответила: «Конечно». И вот теперь мне приходится улыбаться и терпеливо сносить его дружеское безразличие.
Направляясь на собрание общества юных экологов, я не отрываю глаз от машины Джунипер, стоящей на краю парковки. Вижу за лобовым стеклом подруг. Оливия сидит, задрав ноги на приборную панель. Джуни хмурится. Объясняет, почему сорвалась в столовой?
Не припомню, чтобы видела Джунипер такой дерганой. Обычно ничто не может вывести ее из равновесия, пробить брешь в ее прочной броне хладнокровия. Но, клянусь, сейчас она на грани слез.
У меня мелькает мысль, что нужно бы повернуть к ним и раз и навсегда выяснить, что с ней происходит. Но потом я вспоминаю слова Джуни, сказанные из-за запертой двери туалета: «Мне нужно побыть одной».
Она и вправду хотела одиночестве? Или ей просто нужны были чужие уши – не мои?
Я сдерживаю любопытство. Если захочет, сама расскажет о своих проблемах.
Мои щеки пылают. Наклонив голову, я торопливо удаляюсь от машины Джунипер.
Кэт Скотт
– Я… забыла, – признается Эмили.
– Ты женишься… – подсказывает мистер Гарсия из первого ряда.
– Женишься на Фаине, – заканчивает фразу Эмили. – Она прекрасна, блистательна. Что ты… о боже, простите. Как там дальше?
Наблюдать за игрой Эмили всегда очень утомительно, но этот момент – особенно. Она влюблена в своего партнера по сцене, исполняющего роль моего мужа. Каждый раз, встречаясь с ним взглядом, она забывает текст роли. Самое противное, что он тоже в нее влюблен – это ни для кого не секрет, – но они предпочитают ходить вокруг да около, вместо того чтобы уже начать встречаться.
Я удаляюсь в грим-уборную. В углу сидят две десятиклассницы – по отдельности, на больших кожаных диванах. Меня бесят эти диваны. Они так и манят ребят из школьного театра – тех, кто любит поваляться, – и располагают к физической близости.
Я опускаюсь в кресло сбоку от ближайшего дивана, надеваю наушники и достаю ноутбук. На экране – застывшая картинка приостановленной игры. Я нажимаю клавишу и крадусь меж развалин с автоматом в руках.
– Некоторые ребята, я слышала, подозревают доктора Мейерс, – говорит Эни, девчонка, исполняющая роль моей дочери.
Уф, опять. Ну сколько можно?! С понедельника всюду слышишь одно и то же. Слава богу, что неделя подходит к концу.
Я выпускаю автоматную очередь в приближающихся зомби. Краем глаза замечаю, как Элизабет кладет голову на подлокотник. Эни растянулась на другом диване.
– Да нет, это просто потому, что ее считают сексуальной, – возражает Элизабет. – Обычно к этому склонны противные старикашки.
– Не всегда, – говорит Эни. – Я слышала, в Монтане…
Поджимая губы, я снова стреляю в зомби. Из их голов фонтаном бьет черная кровь, они валятся набок. Два удара по клавише со стрелкой вверх. Я запрыгиваю на крошащуюся каменную стену, ныряю за нее, нахожу два ящика со снарядами. Отлично.
– …Кэт?
Я вздрагиваю, услышав свое имя. Нажимая на паузу, вытаскиваю из одного уха наушник.
– Что?
– Что ты думаешь? – спрашивает Элизабет.
Я перевожу взгляд с одной девчонки на другую:
– Про роман между педагогом и кем-то из учащихся?
Они кивают.
– Ничего.
– Ты серьезно? – удивляется Эни.
– Вполне. Меня это не интересует. Сейчас я думаю только о спектакле.
Эни с Элизабет переглядываются. Губы у обеих подергиваются.
– Что? – спрашиваю я, не повышая голоса. Звукоизоляция грим-уборной оставляет желать лучшего.
– Просто, – Эни пожимает плечами, – на спектакле свет клином не сошелся.
Меня так и подмывает съязвить: «Поэтому ты никак не запомнишь, как тебе двигаться на сцене?», но я обуздываю свой порыв. Ограничившись ледяным взглядом, снова сую в ухо наушник и возобновляю игру. Мое лицо горит от их обжигающих взглядов. На меня часто так смотрят. Боже, ну и стерва. Все ей не так.
Пусть думают что угодно. Плевать я на них хотела. Мне вообще никто не нужен.
Однако забавно, что многие члены школьного драмкружка считают себя изгоями общества и вечно жалуются друзьям, что они «везде чужие». Что бы они в этом понимали. А если б понимали, не кичились бы своей «отверженностью». Настоящая отверженность не таит в себе ничего романтичного и волнующего.
Казалось бы, невозможно годами ни с кем не разговаривать – во всяком случае, о чем-то значимом, – но это в теории. Если постоянно отделываться односложными ответами, от тебя быстро отстают. Последний полноценный разговор у меня состоялся в восьмом классе, перед тем как мама решила, что мы недостойны ее времени и внимания.
Если честно, у нее были причины бросить семью. К тому времени, когда мы с Лив начали учебу в седьмом классе, у них с отцом недели не проходило без ругани, и поводом для скандала могло служить что угодно: ужин, которым они нас кормили, одежда, которую мы с Оливией носили. Их ссоры всегда кончались тем, что папа восклицал «Прекрасно!» и надолго погружался в угрюмое молчание. Мама, возбужденная и разгневанная, запиралась в их спальне. Она была очень темпераментным человеком, наша мама, и своей энергией всегда заряжала отца. Но с каждым годом несчастливого брака она становилась все более ненадежной, как узел сгнивших проводов.
Я могла бы простить ее за то, что она бросила нас. Непростительно то, как она это сделала.
Мы всей семьей отправились в отпуск. Это был наш последний совместный отдых. Однажды мама с папой проскандалили всю ночь, и она уехала. Когда мы с отцом вернулись домой, ее уже и след простыл. Мама исчезла, не оставив никаких вещественных напоминаний о том, что она здесь жила. Кокетливые наряды, альбомы, безделушки, украшавшие полки, – все испарилось, улетучилось, сгинуло. Даже записки не черкнула. После мы еще долгие недели пытались связаться с ней – звонили, слали сообщения, письма по электронной почте. Она упорно не отвечала.