Меня особенно возмутило то, что ей даже не хватило такта попрощаться с нами. Я знала, что у мамы есть свои недостатки, но никогда не думала, что она трусиха.
В конце концов папе удалось раздобыть ее новый телефон. Оказалось, что она поселилась где-то на западе. Мама дала ясно понять: ей нужна дистанция. Но неужели целые две тысячи километров? Если ей хотелось начать новую жизнь, разве нельзя было это сделать в Канзас-Сити? Тогда бы она могла видеться со мной и Оливией по выходным. Но нет, она выбрала самый эгоистичный путь и припустила по нему, вычеркнув нас из своей жизни. Ну и плевать, обойдусь без нее.
Не знаю, что уж мама сказала отцу в тот единственный раз, когда соизволила ответить, но он ей больше не звонил. Потом в какой-то степени он тоже собрался и уехал. Теперь от нашего отца осталась только тень, он работает без сна и отдыха, при нас всегда молчит. В душе я все еще надеюсь, что когда-нибудь наш настоящий папа вернется, тот папа, который был одержим такими чудными видами спорта, как бадминтон и пинг-понг, а к Рождеству начинал готовиться еще в августе. Когда мы ставили елку, он набивал блестками свою бороду и, раздувая щеки, кричал: Хо, хо, хо! С праздником блесток и мишуры! В ту пору нетрудно было догадаться, у кого Оливия позаимствовала свое дурацкое чувство юмора.
Того человека я больше не встречаю. Он затерялся где-то, заблудился в глубинах собственного существа. По вине мамы. И я ненавижу ее за это. Она обладала столь огромным влиянием, что в итоге сломала его.
Я не допущу, чтобы кто-то сломал меня.
После репетиции я иду в грим-уборную за своими вещами. Забираю рюкзак и, вернувшись в зал, вижу, что все уже разошлись.
– Черт.
Нужно было заранее договориться, чтобы меня подвезли. Смотрю в телефоне, какая температура на улице: меньше трех градусов, да еще ветер. Я в ледышку превращусь, пока доберусь до дома.
– Кэт, все нормально? – спрашивает мистер Гарсия, подкатывая к сцене дежурный свет.
Считается, что дежурное освещение, озаряющее покинутую сцену, оставляют в целях безопасности, но я готова поспорить, что это делается в угоду предрассудкам театральной братии.
Я щурюсь от яркого сияния голой лампы.
– Да, абсолютно. Просто сейчас сообразила, что мне придется идти домой пешком.
Клейкие колеса конструкции, на которой крепилась лампа, заскрипели, когда Гарсия покатил дежурный свет на середину сцены.
– На улице холодно, – замечает он. – Тебя некому подвезти?
– Собиралась попросить кого-нибудь из ребят. Забыла.
– Что ж, давай я подвезу.
– Правда? – Я сую руки в карманы своей толстовки с капюшоном. – Я… э-э-э… была бы вам очень признательна.
– Тогда поехали. Сюда. – Он спрыгивает со сцены и идет по проходу к стоянке педсостава.
Я торопливо следую за ним, выхожу на улицу. Налетевший ветер треплет мои волосы. Гарсия останавливается у крошечного двухдверного автомобиля, который, кажется, вот-вот развалится. Машина лязгает, когда я сажусь в нее. И все же приятно спрятаться от ветра.
– Итак, куда ехать? – спрашивает Гарсия, давая задний ход.
– Отсюда налево. Потом, на светофоре, направо.
Я оглядываю салон, в котором пахнет чистящим средством «Уиндекс». На сиденьях ни соринки, всюду чистота и порядок. Между водительским и пассажирским креслами длинный ряд компакт-дисков, все в опрятных пластиковых коробках, расставлены по алфавиту.
– Хорошая сегодня была репетиция, да? – произносит Гарсия.
– Сносная.
– Тебя трудно чем-либо поразить, – улыбается он. – Наверно, ты хочешь поступать в театральный вуз? Может, в консерваторию или еще куда?
– Да.
Гарсия сворачивает направо.
– Повезет тем, у кого ты будешь учиться.
Мы мчимся по самой широкой улице Паломы, которая тянется через весь город. Слева мелькают торговые центры.
– В университете драматическое искусство было моей второй специализацией, – сообщает Гарсия. – Английский и драматическое искусство.
– О, вы хотели стать актером?
– Нет, я чаще выступал в качестве режиссера. – Гарсия морщится. – Один раз мне дали роль, всего две строчки, и на премьере я их обе зажевал. Так что спектакль прошел успешно.
Я прикусила язык. Не могу представить себя в университете. Кажется, это так далеко – даже не столько во времени, сколько в плане расстояния. Словно я пытаюсь преодолеть пешком полторы тысячи километров.
– Налево, на Кипарисовую улицу, – направляю я.
Гарсия сворачивает на узкую улицу, усеянную рытвинами.
– Можно полюбопытствовать? – спрашивает он. – У тебя есть сестра? Оливия?
– Да, мы двойняшки.
– А-а-а, понятно. Я так и думал. Она – одна из моих лучших учениц.
– Естественно, – говорю я. – Она у нас умница.
– Ты ничуть не глупее. Просто ты умна по-другому, – говорит Гарсия. – Поверь мне, Кэт, нужно обладать немалыми умственными способностями, чтобы передать на сцене характер того или иного персонажа, как это делаешь ты. – Он ненадолго замолчал. – И, на мой взгляд, это куда важнее, чем пара баллов в академическом оценочном тесте[28], хотя мое сравнение, возможно, не совсем уместно. Во всяком случае, для публики, что придет на премьеру спектакля, это будет иметь значение.
Я украдкой смотрю на Гарсию. Вид у него беспечный, словно произнесенные им слова вообще не имеют никакого веса. Однако они глубоко запали мне в душу. Рядом с Оливией я никогда не чувствовала себя умной. По математике я ей в подметки не гожусь. Даже любимые предметы – история и английский – даются мне не так легко, как моей сестре.
В последнее время моя успеваемость совсем упала. Я утратила интерес к учебе – осталась одна опустошенность. Теперь мне вообще все безразлично, кроме спектакля, который мы ставим.
Я откидываюсь на спинку кресла, решив для себя, что больше не буду отвечать ни на какие вопросы. Разговор становился слишком личным.
Мистер Гарсия, видимо, почувствовав, что я укрепляю оборону, молчал.
Наверное, он думает, что я завидую сестре или что я ее ненавижу. Оливия, я уверена, именно так и считает, но это неправда. Я не собираюсь делать Оливии прически или плести с ней венки, но, видит бог, ненависти к ней я не испытываю.
Раньше мы были с ней близки – в средней школе, до того, как она расцвела, а я, наоборот, увяла, до того, как в старших классах наши с ней дорожки разошлись. Думаю, всякая близость между нами исчезла в ту самую секунду, как мама бросила нас, хлопнув дверью. На ее уход мы отреагировали по-разному: у Оливии горели глаза, она была полна оптимизма, не теряя надежды на возвращение мамы, но я знала, что ждать бесполезно. Когда Оливия первый раз заговорила о том, чтобы перезвонить маме, убедить ее не отказываться от общения с нами, я просто взяла и вышла из комнаты. Бредовая идея. Порой мне кажется, что Оливия все еще не желает смириться с действительностью, ведет себя так, будто мы по-прежнему счастливая семья, а не чужие люди, которые просто вынуждены жить под одной крышей.
За последние два года я так устала от всех, и от сестры – тоже. Гораздо проще погрузиться в мир компьютерных игр и одиночества, где, конечно, никто тебя не утешит, но никто и не обидит. По крайней мере, все враги там четко обозначены.
Я смотрю, как здания за окном машины сморщиваются, дворы ужимаются до крошечных серо-зеленых прямоугольников. Здесь, на западной окраине Паломы, дома маленькие и ветхие.
– Налево, – говорю я, когда мы подпрыгиваем, наверно, уже на восьмисотом ухабе. – Мой дом справа. Номер 243.
– Замечательно.
Вскоре мистер Гарсия тормозит на нашей бетонированной подъездной аллее. Справа стоит наш дом. Я смотрю на его бежевый силуэт с плоской крышей, и мной овладевает желание покориться судьбе.
– До встречи на занятиях, – говорит мистер Гарсия.
– Да, – отвечаю я, выбираясь из машины. – Спасибо, что подвезли.
– Пожалуйста.
Я закрываю дверцу и иду в дом, спешу поскорее добраться до кровати.
Мэтт Джексон
Четверг, десять вечера. Мои родители, как всегда, ругаются на кухне, а мне на дом задали выше крыши, поэтому я, естественно, бесцельно лазаю по Интернету. Если долго телишься, наступает момент, когда обреченно сознаешь, что ты никогда не выполнишь то, что нужно, и этого порога я достиг два часа назад, открыв вордовский документ в порыве кратковременного оптимизма. Теперь, что бы я ни написал, завтра утром, просмотрев свежим глазом свое сочинение, я увижу, что это полная чушь, так стоит ли напрягаться? Нет, не стоит.
Голоса в конце коридора взмывают до срывающегося визга.
– Не надо было уезжать из Сент-Луиса! – кричит мама. – Там моя семья, родители, но ты хотел…
– А-а-а, это я хотел? А кто…
Вздохнув, я встаю, чтобы заткнуть щель под дверью. Моя одежда, разбросанная по полу, как бурелом, приходится весьма кстати в такие вот вечера. Я подпихиваю к щели парочку толстовок, выполняющих роль импровизированного шумоглушителя, и бросаю взгляд на свою кровать. Расселл спит под одеялом, засунув в рот большой палец. Если он проснется, я убью родителей. В последнее время они вообще всякий стыд потеряли: даже не пытаются себя контролировать.
Я снова сажусь, надеваю наушники, открываю Spotify[29] и ставлю громкость на всю мощь. Аврил Лавин[30] берет нечеловечески высокую ноту, забивая приглушенный голос отца. Свою страничку на сайте Spotify я никому не покажу даже после смерти, ведь если кто-нибудь ее увидит, я, наверно, от стыда восстану из гроба. Я питаю слабость к плаксивому поп-року, обожаю Nickelback[31], Аврил и современный Weezer[32] – до жути постыдное пристрастие, но излечиться от него я не в силах. Во всяком случае, мамин классический рок и пижонское д