– Тогда давайте вечером? – предлагает Джуни. – Просто расслабимся. Кино посмотрим.
Вот-вот. Завтра вечером я занята, и уже сейчас знаю, как все будет. По мне, в отличие от Оливии, скучать никто не станет; они встретятся в субботу и отлично проведут вместе время, а мне наприсылают кучу фоток, отчего я почувствую себя посторонней, но я ничего не скажу, иначе это будет выглядеть так, будто я выпрашиваю милостыню.
– Вечером я не могу, – говорю я.
– Почему?
– У Грейс день рождения. Мы идем в ресторан.
– А после? – спрашивает Оливия. – Мы могли бы собраться, скажем, в половине десятого или в десять.
– В воскресенье у меня турнир, забыли? Вставать рано.
– Это все отговорки, Ломбарди, – отмахивается Оливия. – Я за тобой заеду. Возражения не принимаются.
– Я же серьезно. Мне вставать в шесть утра. – Я делаю большой глоток «Гаторейда»[36]. – Вы, конечно, можете заехать за мной, только придется мое безвольное тело запихивать на заднее сиденье машины Джуни.
Они смеются. Смех сменяется многозначительным молчанием, и я сознаю, что они ждут моего благословения – чтобы я разрешила им встретиться без меня. Я не хочу ничего говорить, но слова с моих губ слетают сами собой.
– Ладно, как хотите. Только не очень веселитесь без меня.
Клянусь, они обе просияли. Покусывая ногти, я утыкаюсь взглядом в свою тарелку. Джуни с Оливией вскоре заговорили о другом, а меня не покидают тревожные мысли. О молчании Джунипер. О тайных заигрываниях Дэна. О том, что я лишняя в нашем трио. Что касается субботы, я уже не могу отделаться от ощущения, что меня оставили за бортом.
Кэт Скотт
– Кэт, – обращается ко мне доктор Норман.
Я поднимаю голову, резко открываю глаза.
– Вы знаете ответ? – спрашивает Норман.
Это первые слова, которые я услышала на седьмом уроке. Вопроса на доске нет. Вряд ли я сумела бы ответить верно: химия – не мой конек. Но, зная вопрос, по крайней мере, не сморозила бы откровенную глупость.
Я смотрю на своего соседа по парте. Он отвечает мне сердитым взглядом: «Я тут ни при чем».
– М-м… – мычу я.
– Мисс Скотт, – вздыхает доктор Норман, – я очень рад, что сегодня вы почтили нас своим присутствием, но был бы вам еще больше благодарен, если б вы пребывали в сознании.
Поднимается смех. Я представляю, как смешки, точно стрелы, летят в меня, оставляя на коже крошечные ранки, удар за ударом.
– Кэт, – продолжает Норман, – я попрошу вас остаться после урока и привести в порядок лабораторное оборудование для учащихся по углубленной программе.
– У меня репетиция, – говорю я.
Доктор Норман награждает меня хищной улыбкой. Плохой знак. Он любит в наказание выставлять учеников на посмешище. Это наводит на мысль, что у него куча комплексов. Ведь какой человек сорока пяти лет с мало-мальски приличной самооценкой станет ловить кайф, высмеивая подростков?
– Репетиция? – повторяет он. – Забавно. На днях я разговаривал с Дейвом Гарсией, и он сказал, что на пятницу дал труппе выходной. Не могли бы вы попросить его пояснить, что он имел в виду? – Губы Нормана еще шире раздвигаются в улыбке, так что его белые резиновые щеки собираются в гармошку. – В противном случае вам придется остаться и заняться уборкой. Спасибо.
– О-о-оп, – в унисон произносит класс, что значит: «Что – получила?».
Я свирепо смотрю по сторонам. Лицо горит от унижения, как будто меня облизывает огонь. Норман мог бы выразиться и потактичнее. Я ведь и не думала лгать – просто забыла, что на сегодня Гарсия нас отпустил.
Спустя десять минут звенит звонок. Я оставляю свой рюкзак на парте и иду к доске. Доктор Норман – само воплощение справедливости – ждет за своим столом. Вероятно, он думает, что ведет жесткую борьбу с ювенальной преступностью, унижая учеников перед всем классом, но у меня его поступок не вызывает ничего, кроме негодования.
Объяснив, что я должна вымыть и убрать, Норман спешит из кабинета, оставляя меня одну. Я плетусь к старой исцарапанной раковине, у которой стоят ведра, доверху наполненные мензурками, пускаю теплую воду и беру мыло.
Дверь за моей спиной открывается. Я смотрю через плечо: кого там еще принесло?
На пороге нарисовался какой-то парень, еще более белобрысый, чем я, и ростом чуть выше меня. Телосложением напоминает палочника[37], и его одежда лишь усугубляет это впечатление: в узких хаки его ноги похожи на ершики для чистки трубок, а черный пиджак до бедер до того широк, что, кажется, заглатывает его живьем.
– Тебе что-то нужно? – спрашиваю я.
– Да, привет, – здоровается он. – Ошибочка, должно быть, вышла. Мне поручили мыть оборудование.
– Ты из углубленки? – уточняю я.
Он кивает.
– Что ж, повезло тебе, углубленщик. Норман меня запряг на эти ведра.
– А-а. – Взгляд парня прикован к моим рукам, которые я все еще держу под теплой водой. По его лицу скользнуло снисходительное выражение, глаза сузились до щелочек.
– Что? – спрашиваю я.
– Надеюсь, ты не собираешься мыть мензурки водой из-под крана?
Ему почти удалось сразить меня. Насмешка, звучавшая в его голосе, могла бы уязвить и человека с более тонкой кожей, чем у меня. Я закрываю кран:
– Да. А что?
– Здесь нужна деионизированная вода. Иначе загрязнишь… она там… ладно, сам возьму…
Парень подходит к шкафам и начинает распахивать их один за другим, что-то бормоча себе под нос. Бросает на пол рюкзак, который приваливается к ножке лабораторного стола.
Не замолкая, он открывает последний шкаф.
– Вот. – Парень достает две мягкие пластиковые бутылки с тонкими носиками на крышках и ставит их на раковину. Я перехватываю его цепкий взгляд. Глаза у него какого-то непонятного цвета – сине-зелено-голубые, как у хамелеона. Правда, он недолго смотрит на меня. Быстро скользнув по моим волосам, по шее, его взгляд перемещается на стену за мной.
Я жду, что он уйдет, но парень не двигается с места, словно надеется на благодарность. После продолжительного неловкого молчания, самого неловкого в документированной истории, я, прочистив горло, спрашиваю:
– Так ты уходишь или как?
– Я помогу. – Он берет бутылку с чудодейственной водой и приниматься полоскать одну из мензурок.
– М-м. – Как бы повежливее сказать: «Черта с два»? – Ладно, – соглашаюсь я. – Ты меня очень обяжешь.
– Мне все равно здесь торчать, – объясняет он. – Моя мама работает методистом в школе, с ней домой поеду. Так что, может, лучше ты иди. Мне ведь первому поручили.
– Послушай, углубленщик, не надо мне указывать.
У меня дергается левый глаз. Я его потираю. Глаз снова дергается – непроизвольно, как вырывается ответная реплика.
– По-моему, тебе не мешало бы выспаться, – замечает он.
– Тебя забыла спросить, гений.
На это он ничего не говорит.
– Извини, – мямлю я, взглянув на него. – Само вырвалось.
Он склоняет голову, как растерянный щенок:
– Все нормально. Социальное взаимодействие тоже не входит в сферу моей компетенции.
– Чего?
– Моей компетенции, – повторяет он.
Я разеваю рот, с трудом сдерживаясь, чтобы не ляпнуть что-нибудь пренебрежительное. Кто этот парень, черт побери? Недокормленный помощник учителя? Его странная манера общения бодрит, почти как свежий воздух.
Есть в нем нечто такое, что меня успокаивает. Правда, что – никак понять не могу.
Я беру бутылку с пульверизатором и достаю мензурку из второго ведра. Рядом парень как-то резко, с нетерпеливой тщательностью моет химическую посуду.
– Каждую полощи по три раза, – говорит он, – и выставляй в ряд в перевернутом виде. Поняла?
Я киваю.
Он поворачивается ко мне:
– Поняла?
– Я же кивнула.
– А, ну да. – Он снова принимается за мытье. – Не видел.
– Да не переживай ты так.
– Ага.
– Что «ага»?
– Не переживаю, – поясняет он. – Я за это не переживаю.
Я глянула на него мельком, удивляясь: когда он последний раз разговаривал с людьми? Я и сама-то не мастер вести пустые беседы, но этот парень – просто уникум.
Я снова принимаюсь мыть мензурки. Мы погружаемся в благословенное молчание, которое он вскоре нарушает:
– Валентин Симмонс, – представляется мой помощник. – Одиннадцатый класс.
– Понятно. – Я ставлю чистую мензурку в один из шкафов.
– Вопреки бытующему мнению, – добавляет он, – Валентин – мужское имя, потому что святой Валентин был мужчиной. Вот. Так что имя у меня совсем не странное.
– Ну ладно. Я и не говорила, что оно странное.
Утекает еще одна минута, которую мы проводим в молчании.
– А ты в каком классе? – интересуется Валентин.
Боже, что, вообще намеков не понимает?
– В том же, – отвечаю я.
Он выдавливает тонкую струйку воды из носика бутылки, силясь сохранять невозмутимость. Однако я чувствую, что он разочарован. Видимо, надеялся, что я поддержу разговор.
Мне вдруг становится ясно, что в нем подкупает: его окутывает незримая оболочка обособленности, которую различаю только я, потому что мне это знакомо. Он из тех, у кого, как и у меня, нет друзей. Приятно знать, что у меня есть сверхъестественная способность выявлять некоммуникабельных людей.
Я иду на контакт:
– Как тебе собрание? Пустая трата времени, да?
– Пустая?..
– Одно сообщение по электронке, и вся школа на ушах стоит. Наверняка кто-то просто прикололся.
– Если тебе нравится так думать… – говорит Валентин с видом превосходства, которое я ощущаю почти физически. Он наконец-то умолкает, продолжая мыть очередную мензурку.
– А я – Кэт Скотт, – представляюсь я. – Так за что Норман подрядил тебя мыть посуду?
– Он не подряжал. Я сам вызвался.
– Лучшие друзья, что ли?
– Вместе обедали сегодня. Такое объяснение устраивает?
Я внимательно смотрю на него:
– Ну-ну.