– Прости за беспорядок, – извиняется Мэтт совсем не виноватым тоном.
– Ерунда. – Я смотрю назад: там еще хуже. На заднем сиденье кто-то устроил мусорную свалку.
Мэтт не выключает радио, и я всю дорогу до его дома напеваю с закрытым ртом попсовые мелодии. В какой-то момент мне послышалось, что он сам подпевает Аврил Лавин, но, посмотрев на него, я вижу, что губы его плотно сжаты.
Я на секунду задерживаю на нем взгляд. Такое впечатление, что он усердно старается походить на законченного наркомана: на лоб низко надвинута бордовая вязаная шапка, из-под которой клочьями торчат волосы. Машину он ведет одной рукой, в расслабленной позе, разговор завести не пытается, но, судя по выражению его лица, в душе у него что-то происходит.
Вчера на английском мы не общались. Даже не смотрели друг на друга, и это после того разговора по телефону в четверг вечером, а может, как раз из-за него. Сидя рядом с Мэттом, я невольно представляю его родителей: недовольную мать, которая не реализовала себя как ученый и не может смириться с тем, что ей приходится жить в таком маленьком городке, как Палома; отца, обиженного и недооцененного. А сам Мэтт… После памятного разговора я не знаю, что о нем думать. В тот раз он открылся мне с совершенно другой стороны.
Я смотрю в окно, на безоблачное голубое небо. Поведение моей сестры вчера за ужином – когда Кэт ненадолго стала такой, какой была прежде, – дало мне надежду на то, что она тоже может измениться. Я так давно не слышала ее смеха, и вчера на меня накатила волна воспоминаний, даже ностальгия, будто я услышала песню из лета, овеянного горькой радостью.
– Приехали, – сообщает Мэтт, выключая радио.
Мы останавливаемся перед небольшим белым домом с черными ставнями. Он паркуется на обочине.
Я вешаю на плечо рюкзак и следую за ним по дорожке, на которую наползают сорняки. Краска на крыльце облезает, жучки проели дырки в ставнях. Я ежусь, ожидая, когда он отопрет дверь потемневшим серебристым ключом.
Наконец Мэтт открывает дверь. Мы входим в жилую комнату – уютное теплое гнездышко, расцвеченное яркими красками. На продавленном диване с красной обивкой разбросаны стеганые подушки. Над диваном – во всю стену огромная картина: солнце, оранжевыми лучами золотящее гребни горной гряды. На исцарапанной каминной полке трое разных часов с кукушкой и ряд изящных распятий. На приставном столике – телевизор. Всюду покрывала, одеяла, предметы, маленькие и большие. Очевидно, в доме Джексонов минимализм не приветствуется.
– Можем заниматься здесь или на кухне – все равно, – говорит Мэтт, плечом подпирая входную дверь, чтобы она вошла в перекошенную раму. Дверь захлопывается с глухим стуком.
Я смотрю по сторонам. На журнальном столике, как и во всей комнате, ни сантиметра свободного места – он завален журналами и подтаявшими конфетами.
– На кухне есть стол, за которым можно работать?
– Конечно.
Мэтт идет по коридору. Я следую за ним, заглядывая в открытые двери слева и справа: помещение для стирки, откуда раздается урчание; крошечная ванная с запятнанным зеркалом; еще один короткий коридор, в конце которого лестница. В нос мне бьет какой-то непонятный запах – дух незнакомого жилища. Может, это запах неизвестного мне чистящего средства в сочетании с ароматами нескольких видов освежителей воздуха.
На кухне, которая по площади больше, чем жилая комната, длинный рабочий стол, «островок» посередине и массивный деревянный стол с шестью стульями. Над ним на стене висят три тарелки размытого синего цвета. В центре каждой из них распускается изящный зелено-оранжевый цветочный орнамент.
– Красивые. – Я показываю на тарелки, раскладывая на столе материалы для плаката.
– От бабушки достались. – Мэтт выдвигает стул и садится. – Им где-то лет шестьдесят.
– Это ее работа?
– Не-а. Мамина ветвь семьи из Пуэблы. Там производят керамику особого стиля, местного, называется талавера. Эти тарелки оттуда.
Я сажусь напротив, расстегиваю рюкзак:
– Пуэбла. Это в…
– В Мексике. В южной части Центральной Мексики.
– У тебя там остались родные? – любопытствую я.
– Да, несколько двоюродных бабушек. А родные бабушка с дедушкой в семидесятых переехали в Сент-Луис, так что вся моя близкая родня здесь. Кроме дяди. Он работает на фондовой бирже в Лондоне.
– Здорово. – Я разворачиваю лист ватмана, придавливаю его по краям с двух сторон книгами. – Ой, а я так в Лондон хочу. И в Мексику тоже. Я ведь за границей вообще нигде не была.
– Правда? – удивляется Мэтт. – А я несколько раз ездил в Мексику, недели на две, но всегда чувствовал себя там чужим, потому что я мексиканец только наполовину. Я никогда там не жил, поэтому все мои мексиканские родственники считают меня настоящим американцем.
– Ты говоришь по-испански?
– Claro que sí[38].
– Yo también[39], – говорю я, – немного.
Мэтт улыбается, стягивая шапку. Взлохмаченные волосы падают ему на лоб.
– Этот плакат… Мы…
– Мэтт! – окликает его чей-то голос.
Я смотрю через плечо. В дверях стоит прелестнейший малыш. Его головку со смуглым личиком покрывает копна темных волос, а глаза у него ярко-голубые – совсем не как у Мэтта. Заметив меня, он закрывает рот и отступает на шаг.
– Привет, Расс, – говорит Мэтт, вставая. – Ты сам спустился по лестнице?
– Я умею спускаться по лестнице! – восклицает Расс со всем негодованием своего трехлетнего «я».
Я улыбаюсь. Мэтт выставляет вперед ладони.
– Конечно, умеешь. А я по глупости забыл. – Он показывает на меня. – Это Оливия. Хочешь поздороваться?
Расселл неистово машет мне ладошкой:
– Привет. Меня зовут Расселл.
– Привет, Расселл, – говорю я. – Рада знакомству. Мне нравится ваш дом.
Он не отвечает, глядя на брата с мольбой.
– Что такое, Расс? – спрашивает Мэтт.
– Я хочу машину. А машина… машина слишком высоко. Я пытался залезть…
– Ой-ой-ой. Ты сам не лазай по полкам, – предупреждает его Мэтт. – Я тебе достану. – Он смотрит на меня. – Я на секунду отлучусь, ладно?
– Конечно, – разрешаю я. – Я пока начну.
– Спасибо.
Мэтт исчезает в коридоре, а я принимаюсь выводить «АД» в верхней части плаката. Я прекрасно знаю, как пишется «ад», но ловлю себя на том, что дважды начинаю рисовать не то, что нужно. Огромные красные агрессивные буквы придают слову еще более зловещий смысл.
Мэтт возвращается, когда я уже почти закончила.
– Прости, – извиняется он, усаживаясь за стол. – Я дал ему игрушки, чтобы занять его, но трехлетние малыши… они… ну, ты понимаешь… Им необходимо внимание.
– Очаровательный мальчик.
– Да, знаю, – говорит Мэтт. – И поразительно умен для своего возраста. Я, наверно, лет до пяти не мог составлять предложения, а Расс уже знает такие слова, как… Так, что он днях вылепил? Во… «эффективный». И «философия». С ума сойти… – Он осекается. В глубине его глаз что-то происходит, будто ставни закрываются, пряча нежность. – Ладно.
Сдерживая улыбку, я опускаю голову, возвращаясь к плакату.
– Ты хороший брат.
– Что?
– Правда. Так вдохновенно заботишься о нем. Очень мило. – Я вновь смотрю на Мэтта, но тот отводит глаза и произносит лишь:
– М-м.
Несколько мгновений мы сидим молча. Я рассматриваю его – узкие карие глаза, густые брови, – и мне вспоминается наш телефонный разговор. Я хочу рассказать ему о том, как накануне вечером повела себя Кэт – прогресс!
Но где гарантия, что он снова не отнесется ко всему наплевательски, как тогда на английском? Скажет: «Да я в четверг под кайфом был» – и отмахнется.
– В общем… – осторожно начинает Мэтт.
Я замираю, сама не знаю почему. Не знаю, что надеюсь от него услышать.
– Что? – спрашиваю я.
Спустя мгновение он берет один из листков, разложенных на плакате, и мямлит:
– Я… ничего. Ничего. Я… э… я не дочитал «Ад».
– О, ничего страшного. Я тоже. – Я закрываю маркер. – Я медленно читаю.
– Серьезно?
– Удивлен?
– Не знаю. Наверно. Немного. Ты ведь такая умная.
– Спасибо, – улыбаюсь я. – Только я ужасная копуша. Ладно, бог с ним. Я подготовила блок тем и скачала кое-какие материалы с учебного сайта. Разместим здесь важные куски.
– Я правда начал читать, – оправдывается Мэтт. – Честное слово. Пятнадцать песен уже прочитал.
Тон у него до того настойчивый, словно объем прочитанного – единственное, что отделяет нас от преисподней. И в лице его появляется напряженность: уголки тонких губ как будто затвердели.
– Я тебе верю, – отвечаю я, склоняя голову.
– Ладно. – Мэтт помахивает листком. – Ладно. Я… как-то так.
Я долго смотрю на плакат, думая совсем не о презентации.
– Слушай… э-э-э… – начинаю я.
Мэтт встречает мой взгляд. Я никогда не видела таких ясных карих глаз. Они у него как темный мед или янтарь, пронизывающе яркие в самой середине. Грудь сдавило.
– Я хотела поблагодарить тебя, – продолжаю я, – за то, что выслушал меня в четверг. Я… вот.
Мэтт замирает, застывает. Я затаив дыхание молюсь про себя, чтобы он не выказал пренебрежения. Ведь тот наш разговор, тихий, спокойный, ночной, когда мы вдруг стали откровенны до предела, не был пустой болтовней. Не знаю, почему я упомянула про маму, отражая его выпад, но он не стал язвить. Напротив, рассказал кое-что о себе, и это, мне кажется, заслуживает благодарности.
– Я… – Между его прямыми бровями прорезается морщинка. – Я… мне понравилось… – Он не заканчивает фразу.
– Да, мне тоже, – говорю я.
Мэтт широко улыбается, так что щеки превращают его глаза в два полумесяца.
– Ладно. – Я прокашлялась. – Давай-ка за дело.
И на протяжении двух часов мы вырезаем из оранжевой бумаги языки пламени, выписываем цитаты, отбираем персонажей из каждого круга, составляем списки грехов и добродетелей.
Работаем мы в тишине, которую лишь изредка нарушает ворчание холодильника. Иногда мы склоняемся над плакатом голова к голове, так что я слышу его тихое дыхание. А еще меня отвлекают его смуглые руки, лежащие на столе, и я невольно смотрю на его шишковатые запястья и тонкие волоски, убегающие к локтям. Нас обволакивает странная атмосфера близости: мы вдвоем сидим в уголке кухни, работаем в тишине, и я чувствую себя более комфортно, чем следовало бы.