– Предлагаешь, чтобы я написал Оливии что-то смешное по поводу Данте? – уточняю я и думаю: как бы мои шуточки не закончились плохо.
– Ну, для этого сначала книжку надо прочитать.
– Эй-эй, я ее прочитал, – с негодованием заявляю я, расправив плечи.
Берк резко поднимает голову от учебника:
– Ты прочел «Ад»?
– А что тут удивительного?
– Я удивлен, – признается Берк. – Сражен наповал, старик.
– Вчера закончил, – вздыхаю я. – Не знаю, о чем думал… Может, о том, что теперь нам будет о чем поговорить.
– Вот это да! – восклицает Берк. – Так, постой, подожди. То есть ты хочешь не просто залезть к ней в трусы?
– Это я и пытаюсь тебе сказать. Берк, ну ты даешь!
– Круто. – Берк ерошит волосы, темно-фиолетовые на этой неделе. – Так напиши ей и скажи, что закончил читать.
– Но я…
– Нет, не спорь. Пиши давай. Блин, я что, все должен заставлять тебя делать? Клянусь, мне даже на свадьбе твоей придется стоять у алтаря и щипать тебя перед каждой твоей клятвой.
Хмурясь, я беру телефон. Пальцы двигаются мучительно медленно, но я – с трудом – набираю: Привет. Только что закончил читать «Ад». И сам при этом вспоминаю все виденные фильмы, в которых парни пишут девушкам письма – длинные, волнующие, красноречивые послания, в которых признаются в своих чувствах. Я смотрю на свое глупое сообщение из шести слов и понимаю, что по смыслу оно абсолютно аналогично тем многословным письмам, что это и есть мое собственное красноречивое признание, которое раз и навсегда выдаст мое трепетное отношение к ней.
Я отправляю сообщение.
– Поздравляю, – говорит Берк.
Я швыряю телефон на стол и, зло глядя на него, бурчу:
– Ты отсюда не уйдешь, пока она что-нибудь не ответит.
Украшенные пирсингом брови Берка взмывают под самую линию волос, словно он пытается изобразить из себя невинную овечку, хотя ясно же, что это абсолютно безнадежное дело.
Проходит минута. Мой телефон жужжит и ползет ко мне по столу, будто надеющийся на ласку щенок. Я хватаю его, открываю ее ответ: Ты меня опередил!! Я на песне 27. Только не рассказывай, что там дальше.
Берк выхватывает у меня телефон. Я бросаюсь к нему через стол, пытаясь вернуть свое сокровище, но он держит аппарат на вытянутой руке, радостно выкрикивая:
– Два восклицательных знака! Не один, а целых два! Уймись, расходившееся сердечко!
– Заткнись-заткнись-заткнись! – ругаюсь я, наконец-то вырывая свой телефон из его крепких пальцев. – Как не стыдно!
Я снова усаживаюсь на стул и набираю ответ: Рассказываю: все уже умерли. И отсылаю.
Берк, щурясь, всматривается в экран, читая сообщение вверх тормашками. Он ничего не говорит, но, когда снова открывает учебник по экономике, я вижу, что он улыбается.
– Какого хрена лыбишься? – спрашиваю я.
– Просто приятно видеть признаки жизни, – отвечает он.
– И что, блин, ты хочешь этим сказать? – возмущаюсь я.
– Слушай, хватит выражаться. Твой младший брат, между прочим, всего в двадцати шагах от нас.
Я удрученно вздыхаю: Берк, как всегда, прав. Я опускаю голову на стол, пальцем нащупывая телефон, чтобы схватить его в ту же секунду, как она ответит.
Лукас Маккаллум
Во вторник я иду обедать не в столовую – непривычное ощущение. Там существует жесткая схема рассадки «по сословиям», благодаря которой здесь просто ориентироваться. Столики вдоль фасадной стены облюбовали футболисты, пловцы, игроки в лакросс и хоккей на траве. Столики у торцовой стены – те, кто занимается, по выражению школьных снобов, малыми видами спорта: теннисом, легкой атлетикой, европейским футболом и бегом по пересеченной местности. За столиками посередине рассаживаются по какой-то особой системе, в соответствии с негласными правилами, в которых я пока не разобрался. Хотя я знаю, что Мэтт Джексон и Берк Фишер сидят ближе всех к очереди за обедом. Берка, выделяющегося своими эксцентричными нарядами, просто нельзя не заметить. Порой я ему завидую: он абсолютно в ладу со своими странностями. Я невольно думаю, что если бы у меня с ним были доверительные отношения, возможно, я бы уже признался ему в своих истинных сексуальных пристрастиях.
Сегодня, правда, я не увижу ярких брюк Берка и его замшевой ковбойской куртки. Я сбегаю по лестнице, выскакиваю на улицу и широким шагом иду по газону.
И в Канзасе бывает красиво. Сегодня целых пятнадцать градусов тепла, на небе ни облачка. Насвистывая, я шагаю по дорожке, что ведет к спортзалу и вьется мимо холма, где стоит актовый зал. Переступаю через корни дерева Победы – огромного дуба, на который забираются участники команды пловцов после побед на соревнованиях, – и сворачиваю к передвижным учебным классам. В крошечных белых домиках, примостившихся у подножия холма, проводят занятия по специализированным предметам, изучаемым по программе повышенной трудности, – таким как латынь и литературное творчество. Валентин Симмонс сидит за ними на холме, в гордом одиночестве. Его белесые волосы искрятся на солнце как комета.
Никто еще не разговаривал со мной так, как он. Мне плевать, грубо оборвал он меня, не дав закончить фразу. Не знаю, что у него на уме, но парень он любопытный.
– Привет. – Я подбегаю к нему с поднятой рукой.
Он смотрит на меня в смятении, словно я помешал ему молиться. Удовлетворенно вздохнув, я плюхаюсь на траву рядом с ним, стряхиваю с плеч рюкзак и вытаскиваю свой обед. Он не отрывает от меня глаз, пока я не поворачиваюсь к нему.
Одет он так же, как вчера: коричневые вельветовые брюки, вязаный свитер, кожаный ремень. На лице – то же недовольное выражение. Вроде бы внешне абсолютно нормальный парень, только вот кроссовки у него на липучках и оранжевые носки. Такое впечатление, что до лодыжек он одет в изделия фирмы «Джей Кру»[42], а все, что ниже, ему подобрал пятилетний ребенок.
– Что ты делаешь? – спрашивает Валентин.
– Сижу, – отвечаю я.
– Смешно. Почему здесь?
– Ты говорил, что обедаешь здесь, мне эта идея понравилась, и я подумал, что, может, ты не станешь возражать против моего общества.
– Я возражаю, – заявляет он.
– В самом деле? – Из внешнего кармашка рюкзака я достаю бутылку воды и, все так же глядя ему в глаза, делаю несколько больших глотков.
Он отводит глаза и протяжно вздыхает – слишком театрально.
– Ладно, сиди.
Улыбаясь, я выуживаю из рюкзака свой дневник, открываю его так, чтобы Валентин не видел, и зачеркиваю несколько пунктов в списке дел, запланированных на сегодня.
• Контрольная по английскому
• Сдать домашку по математике
• Сюрприз-обед с Симмонсом
Убираю дневник в рюкзак. Валентин, не отрывая взгляда от домиков, с бунтарским видом пьет сок из пакета. Я и не знал, что сок из пакета можно пить с бунтарским видом.
Я даю ему время насладиться собственной воинственностью и снова пытаюсь завязать разговор:
– Твоя мама работает в методическом центре, да?
– Да.
– Это дама с крупными серьгами? Дама с серьгами – суперприятная женщина. Наверно…
– Что ты там писал? – спрашивает Валентин, уходя от единственной темы разговора, которую я подготовил.
– А?
– В той тетрадке.
– А-а-а, ты об этом, – отвечаю я. – Там я веду список запланированных дел.
Он склоняет голову, запрокидывает лицо вверх, подставляя его солнцу, и от души вздыхает.
– А ты что подумал? – спрашиваю я.
– Мне показалось, это какая-то важная тетрадь.
– Она важная. В ней много списков.
Я вытаскиваю дневник и открываю его на странице, от края до края исписанной мелким почерком, – чем ближе к концу строчки, тем слова мельче.
Вот забавный список. Мои любимые слова, которые я, наверно, никогда не стану употреблять, но все равно хочу помнить.
Валентин бегло пробегает глазами страницу.
Мои любимые слова, которые я, наверно, никогда не стану употреблять, но все равно хочу помнить.
• Торч – внезапное экстатическое воодушевление!
• Колбаситься – танцевать неграциозно, но с удовольствием!
• Понор – карстовая воронка!
• Помойка – отребье, хлам!
• Олисбос – фаллоимитатор!
Я сразу понимаю, когда Валентин доходит до слова «олисбос», потому что он густо краснеет до самых корней своих белокурых волос.
– Греки придумали, верно? – говорю я.
– Познавательно, – отвечает он, прочистив горло.
Улыбаясь, я захлопываю дневник. Деревья вокруг домиков колышутся на слабом ветру, тыча в меня своими пальцами.
– Так что ты обычно здесь делаешь? – спрашиваю я.
– Домашнее задание. Или читаю.
– Что читаешь?
Он потрясает передо мной толстой книгой и снова кладет ее на землю. Я успеваю разглядеть на обложке астронавта и слово «Марс» в заглавии.
– Про космос, – констатирую я.
– Про космос, – подтверждает он.
– У меня где-то здесь есть список созвездий, – докладываю я, листая дневник. – Я все никак не мог нарисовать пояс Ориона. Только с третьей попытки получилось.
Валентин не смеется, даже не улыбается. Он вообще еще ни разу не улыбался – к его лицу словно навечно приклеилось спокойное серьезное выражение.
– Как можно было что-то напутать в поясе Ориона? Это всего три точки.
– Я неправильно их обозначил, – смеюсь я.
Я нашел нужную страницу и показал ему список. Внизу справа на странице изгибался трехконечный Малый Лев, вверху растянулся Дельфин, в середине – Орион с моими зачеркиваниями над поясом.
– Хм, – пренебрежительно хмыкает Валентин, задержав взгляд на странице.
В следующую секунду я снова закрываю дневник, а он без предупреждения хватает его и, усердно пыхтя, силится вырвать тетрадь из моей руки.
– Ты что делаешь? – удивляюсь я.