– Да, конечно. – Все еще красная как рак я соскальзываю с парты.
– Что-то… случилось? – спрашивает Гарсия.
– Нет, – громко отвечаю я, и Мэтт снова прыскает со смеху.
– Ну-ну. – Учитель садится за стол, поворачивается на вращающемся стуле.
– Мистер Гарсия, – я решительно меняю тему разговора, – насколько строго мы должны придерживаться правила пятнадцати минут? То есть если мы сделаем презентацию за четырнадцать минут пятьдесят девять секунд, значит…
– Четырнадцать минут пятьдесят девять секунд нареканий не вызовет, – отвечает Гарсия. – А вот за четырнадцать пятьдесят восемь сразу схлопочете неуд.
Я смеюсь. Гарсия раскрывает папку и добавляет:
– Кстати, я видел, что вы оба претендуете на должность президента одиннадцатого класса. Надеюсь, политическая борьба ведется цивилизованными методами?
– Да, готовьтесь к очередному Уотергейту[46], – говорю я.
– Ты не обижайся, – говорит мне Мэтт, – но, по-моему, тебе, как и мне, против Джунипер ничего не светит.
– Полностью с тобой согласна. – Я смотрю на Гарсию, ожидая услышать его мнение, но он старательно раскладывает листы по маленьким стопкам.
Кабинет постепенно заполняется учениками, и я тоже, как и Мэтт, начинаю волноваться. Вообще-то, я не боюсь выступать перед большой аудиторией, но вот когда стоишь перед одноклассниками и их внимание сосредоточено на тебе, сдают нервы.
Мне кажется, что текста в нашем сценарии и на пять минут не хватит, тем более на пятнадцать, но к тому времени, когда мы разводим всех по девяти кругам ада и каждый занимает свое место, проходит почти двадцать минут. После громких аплодисментов мы всем классом расставляем парты. Поднимается жуткий визг, как будто мы и впрямь попали в преисподнюю, где терзают души грешников.
Усаживаясь за парту, я перехватываю взгляд Мэтта и, сжав кулаки, поднимаю большие пальцы. Его губы раздвигаются в застенчивой улыбке, от которой на щеках проступают ямочки. Как ни странно, до конца урока я остро сознаю, что он сидит за мной через три ряда и его присутствие успокаивает и приободряет.
Когда звенит звонок, мы с Мэттом вместе выходим из класса. Он поворачивает в ту же сторону, что и я. Мы идем по коридору нога в ногу, достаточно близко друг к другу – во всяком случае, он наверняка сознает, что я рядом, – но и не плечом к плечу, вроде как каждый сам по себе. Значит, нет ничего необычного в том, что мы оба молчим. Мне хочется поделиться впечатлениями от презентации, перекинуться с ним парой слов ни о чем, но тишина, связывающая нас, заряжена смыслом. Я не в силах заставить себя нарушить ее.
Наконец, когда мы переходим в старое крыло, Мэтт окликает меня:
– Оливия!
У меня горят ладони.
– Да? – Я задерживаюсь у фонтанчика.
Мэтт останавливается в шаге от меня, смотрит мне в глаза.
– Ты… – произносит он. – Я… э-э-э… это… – Он устремляет взгляд к потолку и глубоко дышит, отчего его парусиновая куртка свободного покроя раздувается и сдувается. – Наверно, я… в общем…
– Оливия! – раздается девичий голос. Ко мне подбегает Клэр, ее волосы стянуты в хвост, который колышется из стороны в сторону.
– Привет, леди, – здороваюсь я, не отворачиваясь от Мэтта.
Лицо его непроницаемо, морщинка между бровями наполовину скрыта под волосами, спадающими на лоб. Что он собирался сказать?
– Хорошо, что я тебя встретила, – говорит Клэр. – Пойдем прогуляемся? Нужно кое-что обсудить. Меня уже беспокоит вечеринка у Джунипер. Думаю, нам следует принять меры, чтобы минимизировать ущерб. – Она переводит взгляд на Мэтта. – Привет.
Он чуть вскидывает голову, что при желании можно принять за кивок.
– Пойдем, Лив, – настаивает Клэр, беря меня за руку.
– Да, конечно. – Я неуверенно улыбаюсь Мэтту. – Позже договорим?
– Да. – Он потирает затылок. – Еще увидимся.
Мы с Клэр углубляемся в старое крыло.
– Что у вас за дела?
– Что, с Мэттом? Литература.
– Да не похоже.
– Успокойся, КГБ, незачем проводить дознание – не тот случай. – Я пытаюсь говорить шутливо, но руки непроизвольно крепче сжимают папку. И когда только она от меня отвяжется?
– Смешно, – язвит Клэр. – Что, тысячная армия твоих нежелательных поклонников пополнилась еще одним воздыхателем?
Ладно, так значит? Я резко останавливаюсь у лестницы и отхожу в сторону, чтобы меня не задела толпа.
– Клэр, зачем ты опять к этому возвращаешься?
– К чему?
– Ты не слышала, что я тебе говорила в субботу? Чего ты от меня добиваешься? – Я понижаю голос, всматриваясь в лица идущих мимо, не прислушивается ли кто к нашему разговору? – Хочешь, чтобы я отказалась от всякого общения с парнями и подалась в монахини? Хочешь услышать от меня пассивно-агрессивную банальность типа: «Бывает, что и жалкие хмыри ко мне неравнодушны. И что с того?».
Губы Клэр изгибаются в самой настоящей презрительной усмешке, какой я ни разу у нее не видела за шесть лет нашей дружбы. Как будто это и не она вовсе, а совсем другой человек.
– Дело не в тебе, – заявляет она. – Боже ты мой.
С этими словами она идет прочь. А я стою, злая как черт, в полном недоумении.
Мэтт Джексон
Опытным путем доказано, что лучше всего курить в обеденный перерыв в пятницу за стадионом: никто из учителей физкультуры не обедает у беговых дорожек, поэтому здесь сейчас безлюдно. Мы с Берком сидим под трибуной, приканчиваем косячок. На Берке сегодня бархатный пиджак с блестками, которые мерцают на скудном свету, тонкими полосками пробивающемся через щели между сиденьями. Наконец косяк выкурен, я затаптываю его и шарю по карманам в поисках папиросной бумаги.
– Мы на мели, – констатирует Берк, взмахивая пустой сумкой.
– У меня осталось кое-что в машине. Хочешь, принесу?
– Долго еще до конца обеда? – спрашивает Берк.
Я смотрю на часы:
– Двадцать минут.
– Валяй, – кивает Берк.
Лавируя между опорами трибуны, я выхожу под открытое небо, пересекаю беговые дорожки и иду по узкой бетонной тропинке к главному зданию. Сворачиваю к мобильным учебным классам. Белые крыши и стены домиков сверкают на полуденном солнце, заставляя меня щуриться. Мне сразу вспоминается ослепительный блеск снега на склонах горы Честнат, куда мы всей семьей ездили кататься на лыжах в январе шесть лет назад. Отец тогда упал и травмировал позвоночник, но покидать курорт отказался, чтобы не испортить отдых мне и маме. На моей памяти, наверно, это был последний раз, когда он проявил великодушие по отношению к кому-либо.
От слепящего сияния домиков у меня перед глазами темнеет, расплываются круги; края режущей белизны подергиваются пятнами, как помятое яблоко. Я козырьком приставляю ладонь ко лбу и только хочу отвернуться от домиков, как замечаю на верхушке одного крошечную фигурку: это Валентин Симмонс карабкается к краю крыши. У огромного дуба я замедляю шаг, подумав: а вдруг он сейчас свалится? Впрочем, ничего страшного не произойдет: домики низенькие – учиться в них все равно что сидеть в обувной коробке. На секунду меня отвлекает вереница муравьев, ползущих по стволу дуба: я мог бы развернуть целую дискуссию о том, что это может означать в контексте всего человечества. В следующее мгновение я забываю про муравьев, потому что мое внимание вновь притягивает Валентин. Он спрыгивает с крыши и, самодовольно улыбаясь, подходит к двери, словно надеется на приятный сюрприз. Его ожидания оправдываются: из глубины домика появляется какой-то парень, подходит к Валентину, причем так близко, что у меня создается впечатление, будто они целуются…
Стоп. Правда, что ли, целуются?
Я выглядываю из-за дерева, пытаясь рассмотреть получше, но мне все равно плохо видно. Может, они просто о чем-то увлеченно говорят, а со стороны кажется, будто обнимаются.
Парни отстраняются друг от друга, и я наконец могу разглядеть темные волнистые волосы, белую футболку, волевой подбородок и неизменную жизнерадостную улыбку – Лукас Маккаллум собственной персоной. А если учесть то, что на днях предлагал мне Лукас, вполне вероятно, что они действительно целовались. Но, матерь божья… Валентин Симмонс? Валентин Симмонс – гей?
Потом Лукас оборачивается, и я резко прячусь за деревом. Я смотрю на здание школы с подозрением, словно оно замышляет против меня что-то недоброе. Пытаюсь укротить свои мысли. Очевидно, Лукас улыбается за них двоих. Наверно, противоположности притягиваются.
Опустив голову, я бегу к парковке, но там, где дорожка упирается в газон, натыкаюсь на кого-то. Я пытаюсь прикрыть лицо ладонями, но, увидев, с кем столкнулся, восклицаю:
– Оливия! – И мысленно чертыхаюсь, потому что она наверняка спросит, что я собирался вчера ей сказать, а я сейчас не в состоянии вести столь важные разговоры.
– Мэтт, – произносит она.
– Эй, привет.
Мы долго смотрим друг на друга. Мой взгляд скользит по россыпи веснушек на ее щеках прямо под глазами, по упрямо заостренному подбородку. Ветер взметает ей волосы так, что они закрывают лицо. Она убирает непослушные пряди за уши – ногти ее покрашены ярким золотым лаком.
– М-м… – мычу я.
– Вчера… ты… – начинает она.
– Мы с Берком курим под трибунами, – перебиваю я ее, выпаливая первое, что приходит на ум. – Присоединишься?
– Я не курю, – отказывается она. – Но за приглашение спасибо.
– Ну да, конечно, ты не куришь.
– Вы не боитесь, что вас там поймают?
– Не-а. В той стороне город-призрак. Мне вообще никто на глаза не попадался, кроме Лукаса и его бойфренда, или кто он там еще.
И в ту же секунду, как эти слова слетают с моих уст, я цепенею: ведь Лукас недвусмысленно попросил меня, чтобы я его не выдавал.
Боже, какое у Оливии стало лицо. Ее глаза – две яркие океанические вселенные – округляются от изумления.
– Что? – молвит она. – Его… его бойфренд?
– Нет, это… – начинаю оправдываться я.
– Господи…
– Нет, он просил меня молчать… не говори никому, Оливия, прошу тебя!