– Я тебя хорошо понимаю, – продолжает Лукас. – Тяжело наблюдать за столь шокирующей драмой. Ты хочешь как-то помочь, а сделать ничего нельзя. Но ты и не обязан, понимаешь? Ты не обязан тревожиться за весь белый свет. Белый свет сам за себя побеспокоится.
– Конечно. – Я снова смотрю на озеро. Адреналин придал ясность моим глазам, они блестят, будто я бежал без передышки, а не просто рассказывал о своих переживаниях. А ведь многие каждый божий день выставляют напоказ свои слабости, и ничего. Как им удается не изнурять себя до беспамятства?
– Нравится? – спрашиваю я, показывая на озеро.
Лукас пружинит на носках, как ребенок. Плечистый ребенок ростом под два метра.
– Нравится? – хохочет он. – Нравится? И ты еще спрашиваешь? Посмотри, красота какая. Теперь это место будет в списке моих любимых.
Но он смотрит не на озеро. Он смотрит на меня, словно есть во мне нечто такое, что делает его счастливым.
Я перевожу взгляд с его лица на гладь озера, которое чернеет с наступлением ночи, скрывая в своих водах миллионы тайн. Лукас вспоминает о пруде за домом его дяди с тетей во Флориде: в детстве он горстями вылавливал оттуда головастиков. Я в ответ рассказываю ему про лягушку Дарвина, обитающую в южном полушарии: детенышей вынашивает во рту отец и, когда головастики превращаются во взрослых особей, выплевывает их. Лукас считает это отвратительным. Я с ним соглашаюсь.
Наш разговор обретает своеобразный, уже знакомый ритм, из которого меня выбивают паузы – те мгновения, когда Лукас прекращает свою оживленную болтовню и смотрит на озеро или ждет, когда раздастся мой голос.
Это фантастика. В кои-то веки меня устраивает абсолютно все, нет ничего такого, что стоило бы раскритиковать. Нет ничего такого, на что я хотел бы променять эти минуты, когда я стою на грязном берегу и общаюсь с другом под покровом темноты.
Оливия Скотт
Я добираюсь до дома уже в темноте. Ставлю пакеты с продуктами на стол, бегом поднимаюсь по лестнице и стучу в комнату Кэт. Конечно, она не спрашивала про Джунипер, но я подумала, ей следует знать, что моя лучшая подруга не умерла.
Кэт, как обычно, что-то буркнула, разрешая мне войти, и я, открыв дверь, говорю:
– Привет. Я виделась с Джуни.
Она ставит игру на паузу и смотрит на меня. В мгновения, подобные этим, я вижу прежнюю Кэт в ее голубых глазах. В них сейчас сквозит намек на участие. Но сестра маскирует свой интерес, отвечая механически, точно робот:
– Полагаю, она жива-здорова?
– Да.
– Нельзя так распускаться. – Кэт снова принимается за игру.
– Ты слишком строга. У Джуни тяжелый период. Она не распускается.
– Как скажешь. – Кэт бросает взгляд на дверь. – Не хочешь уйти?
– Ты понимаешь, что ведешь себя оскорбительно?
– Это моя комната.
У меня трясутся руки. Мое терпение лопнуло.
– Почему ты так озлоблена? – спрашиваю я, чеканя каждый слог.
– Я…
– И не вздумай отрицать. Не надо мне говорить, что ты в чужие дела не лезешь и поэтому я не должна совать нос в твои. Ты – моя сестра, и как ты ко мне относишься? Почему я должна закрывать на это глаза? Это ненормально. По крайней мере, раньше так не было. Поэтому я жду объяснений.
– К тебе я отношусь так же, как ко всем остальным, – огрызается она.
– Вот-вот, только и умеешь что оттявкиваться. Нормально разговаривать вообще разучилась. – Я подхожу к кровати. – Кэт, с тобой происходит что-то не то. Ты должна разобраться в себе.
– Господи, оставь меня в покое, ладно? Я предпочитаю быть сама по себе. – Не дожидаясь от меня ответа, она с жаром продолжает: – И тебе лучше быть одной, только ты, к сожалению, этого не понимаешь. Ты даже не знаешь, кто твои подруги. Клэр, что ли? На информатике она сидит, слушает, как тебя поливают грязью, и хоть бы слово в защиту сказала. А Джунипер… ну, Джунипер – это вообще другая история.
– Прекрати! – возмущенно восклицаю я. – Не надо уходить от темы. Речь не о моих подругах, а о тебе. Ответь мне, пожалуйста, почему ты так рьяно отгораживаешься от меня?
Ответа нет.
Я пытливо смотрю на сестру, на ее заостренный подбородок, впалые щеки. Она упорно пялится в монитор. Я ее теряю. Каждый раз, когда она вот так замыкается в себе, мне кажется, что она еще больше отдаляется от меня, исчезает, как надпись на ладони, бледнеющая с каждым мытьем рук. Вскоре от нее не останется и следа.
К горлу подступает паника. Внезапно я ощущаю всю тяжесть последних двух лет. Они сковывают меня, словно цепи. Я устала таскать их на себе.
– Это из-за мамы, – шепчу я, – да?
Кэт со стуком захлопывает ноутбук.
– Я не хочу говорить о ней, – произносит она тихим зловещим тоном.
– Знаю. Поэтому мы никогда о ней не говорим – потому что ты не хочешь. А это, если уж по-честному, несправедливо. Тебе никогда не приходило в голову, что, может быть, я хочу о ней поговорить? По-твоему, кто мог бы понять меня лучше, чем родная сестра?
Кэт соскакивает с кровати, топнув ногами.
– Не надо меня совестить! Ты хочешь говорить о ней, а я не хочу. Чем твое желание важнее моего?
– Да, похоже, ничем, – парирую я, – тем более что твое нежелание говорить о маме переросло в потребность вообще ни о чем не говорить.
Глаза сестры воинственно сверкают.
– Ладно. Хочешь поговорить? О мальчиках, о косметике и вечеринках. А что? Отличные темы для разговора.
– Постой, это что – шутка? – Я едва сдерживаю смех. – Когда я пыталась обсуждать с тобой это? И с каких пор ты стала осуждать меня за то, что я крашусь и хожу на вечеринки?
– Может, с тех самых пор, как ты стала осуждать меня за то, что я сижу дома и режусь в компьютерные игры.
– Я не осуждаю тебя за то, что ты сидишь дома. Я хочу, чтобы ты… чтобы ты…
– Что я? Чтобы стала точно такой, как ты?
– Нет! Я хочу знать, что с тобой происходит!
– Что со мной происходит? – Кэт подступает ко мне. – У тебя одна мама на уме, но последний раз, когда речь зашла о ней, ты вела себя так, будто она не сломала папу и мы должны простить ее. – Сестра останавливается в шаге от меня. – Черта с два я ее прощу. Скорее забуду. Выброшу из головы, как мусор. Но простить – нет уж, увольте.
– Ты по ней не скучаешь? – спрашиваю я, ежась под ее напором. – Совсем-совсем?
Кэт смеется недоверчиво:
– Конечно, скучаю. В том-то все и дело! Если б я по ней не скучала, если б ты и папа по ней не скучали, нам было бы все равно, что она ушла. Но мы скучаем, постоянно, а она бросила нас, будто мы для нее – пустое место. Ни разу не позвонила, даже с днем рождения не поздравляет. Из-за этого мы все трое жить нормально не можем. – Разъяренная, она сдвигает свои тонкие брови. – Надеюсь, это гложет ее каждый день. Надеюсь, она до самой смерти не избавится от чувства вины, потому что, видит бог, я буду ненавидеть ее до конца своих дней. Ничего другого она не заслужила.
– Нет, – я повышаю голос. – Мама – хороший человек, Кэт. Просто она ненавидела это место. По-твоему, она должна была торчать в канзасской дыре с человеком, которого больше не любит, жить в вечных ссорах и…
– Да! Да, должна. Неужели нельзя было потерпеть четыре года? Нам оставалось только окончить школу. Кто, глядя на своих детей, говорит: да ладно, старшие классы – плевое дело, сами справятся.
– Четыре года – это немало…
– Ой, вот этого не надо. Четыре года – это немало, – передразнивает меня Кэт с отвращением на лице. – Боже, какая высокая мораль! Да ты просто встала на ее сторону. Что же ты о себе-то не подумаешь?
– Больше нет никаких сторон. Как ты этого не поймешь? Игра окончена, и победителей в ней нет – только проигравшие. Так тоже бывает. И теперь нужно просто уйти с поля и убрать за собой дерьмо, Катрина!
– Не называй меня так, – рычит Кэт, толкая меня в плечо. Я отшатываюсь к столу, а она, тыча меня в грудь, кричит: – Хватит строить из себя нашу мамочку, Оливия! Хватит изображать из нее святую и хватит набиваться мне в психотерапевты и спасать меня. Я не нуждаюсь в твоей помощи. Ты мне не нужна.
Ее слова обволакивают меня холодом, так что больное место на груди, куда она ткнула меня пальцем, немеет.
– Меньше всего я хочу быть такой, как мама, – хрипло произношу я.
Между нами повисает тишина. Пряди, упавшие мне на лицо, трепещут от моего частого дыхания. Дрожащими пальцами я убираю волосы. В лице сестры промелькнуло нечто похожее на сожаление. Промелькнуло и исчезло. Может, мне это просто привиделось.
– Значит, я тебе не нужна? – повторяю я.
Кэт открывает рот, но с губ ее не слетает ни звука. На лице – решимость, словно она не намерена расставаться со своей яростью.
– Прекрасно, – говорю я.
Протолкнувшись мимо сестры, я выхожу из комнаты, даже не потрудившись закрыть за собой дверь.
Лукас Маккаллум
В понедельник в школе я, кажется, то и дело наталкиваюсь в коридорах на всю ту же пятерку. Сестры Скотт, Мэтт, Валентин. Потом и сама Джунипер. Они идут мимо, улыбаясь или с невыразительными лицами, тыча кнопки на своих телефонах или смеясь с друзьями. Мне вдруг подумалось, что люди редко показывают окружающим, что они чего-то боятся.
Каждый раз, когда я встречаюсь взглядом с кем-то из них, секрет Джунипер так оглушительно орет в голове, что у меня ощущение, будто этот крик слышат все вокруг. Меня захлестывает чувство вины, поднимающееся, как ртуть в термометре, хотя я и сам не пойму, за что должен укорять себя. За молчание? Но, донеси я на Гарсию, мне, скорее всего, легче не стало бы.
Чувство вины сопровождает меня с детства. Если твои родители альтруисты, трудно смириться с мыслью о том, что сам ты по натуре эгоист. Помнится, стыд был моим вечным спутником в начальной школе, в ту пору, когда я припрятывал в парте карандаши или не делился завтраками с другими детьми. Сейчас я лучше контролирую свои эмоции, но чувство вины по-прежнему вспыхивает быстро, как спичка. Я всегда за что-то извиняюсь. Постоянно сомневаюсь в своих поступках. Увижу чье-то сердитое лицо, и мне кажется, что это я все испортил, что это я несу ответственность за войну, за бедствие, за любое малейшее зло.