• Боже, я такая дура.
• Прости, я совершенно безнадежна.
• Ха. Я выгляжу даже хуже, чем думала.
• Почему я хоть чуточку не такая, как она? Почему я не такая, как… Почему я не такая, как… Почему я не такая, как…
Клэр всегда напрашивалась на то, чтобы я ей возразил, но, сколько бы я ни убеждал ее в обратном, она не слушала. Я никогда ей не лгал и в первую очередь замечал ее достоинства: ум, целеустремленность, смелость. Мне все в ней нравилось. Но что это дало? Как бы я ею ни восхищался, на ее самооценку это не влияло.
– Прости, – повторяю я.
– Можешь не извиняться. – Она закрывает глаза. Вытирает растекшуюся косметику на лице. – Все, разговор окончен.
– Клэр…
– И, я думаю, отныне нам лучше не общаться. Думаю, так будет легче.
Она уходит, а я, подавленный, плотно сжав губы, смотрю в окно на утреннее солнце.
Клэр Ломбарди
Проходит второй урок, потом третий, но слова учителей пролетают мимо моих ушей. Я смотрю на свои спорадически трясущиеся руки, которые, кажется, существуют отдельно от меня.
Кусаю ногти. Кусаю, кусаю и кусаю. Ошметки горького лака, что я каждое утро накладываю на них, оседают на языке, но неприятный вкус не останавливает меня сегодня.
К четвертому уроку мои пальцы кровоточат. И только заметив кровь, я осознаю, что меня раздирает ярость.
Я по-прежнему исхожу болью, словно кто-то ударил меня так сильно, что сломал кость. Снова и снова я вспоминаю слова Лукаса, и они пульсируют в голове, оттягивая на себя все мое внимание.
Сравниваешь себя с другими. Только этим и занимаешься.
Что ж, по крайней мере, я никогда не лгала ему, так ведь? Во всяком случае, никогда не скрывала от него свою натуру. Да кто он такой, чтобы читать мне проповеди по поводу моей самооценки?!
Я ни к кому не питала неприязни со времен учебы в начальных классах. Тогда в нашей школе королевой слыла Оливия, и я ее ненавидела. До того ей завидовала, что меня тошнило от одного ее вида. Мне хотелось ударить ее каждый раз, когда она улыбалась. С ее лица не сходило самодовольное выражение, какое мастерски удается только восьмилетним, и мне хотелось кричать. Но к восьмому классу я обожала ее уже настолько, что готова была делиться с ней самым сокровенным. Есть люди, которые не признают золотой середины: все или ничего. Либо самозабвенная любовь, либо полнейшее неприятие, чувство, подобное натянутой резинке в груди, которая вот-вот лопнет. И впервые с поры начальной школы это чувство вернулось.
К обеденному перерыву я уже едва сдерживаю переполняющее меня напряжение. Я запираюсь в туалете и, скрежеща зубами, хлопаю дверью кабинки. Один раз, второй, третий. Пронзительный металлический стук не несет успокоения. А разве что-то могло бы меня успокоить? Что изменил бы тот факт, что я целых два года любила человека, который считал меня завистливым эгоцентриком?
Я вылетаю из туалета, напугав какую-то девятиклассницу, которая с визгом отскакивает с моей дороги. Несусь мимо кабинетов и объявлений о школьных фотографиях. Все, что попадает в поле моего бокового зрения, сливается в расплывчатые пятна, пока я не добегаю до центрального входа. На дверях – плакат, возвещающий о том, что завтра состоятся региональные соревнования по плаванию. На плакате – надпись «УДАЧИ, ЛЬВЫ!» и огромная фотография команды пловцов. Мой взгляд приковывается к улыбке Лукаса, стоящего вторым слева во втором ряду. Я сжимаю кулаки.
Меня посещает дурацкая мысль: почему я не ударила его? Я жалею, что не повела себя как брошенная истеричная стерва из пошлых мелодрам и не выбила из него дух. Уж это, наверно, принесло бы мне удовлетворение, да? Увидела бы выпученные в шоке глаза на его дебильном простодушном, таком знакомом лице! Я только представила эту картину, и мне уже стало хорошо.
Я несусь дальше, ловя на себе удивленные взгляды, но мне уже все равно. Миную кабинет изо, где в марте прошлого года после уроков, спрятавшись в подсобке, мы делали причудливые коллажи и целовались среди мольбертов. Пролетаю мимо шкафчика, принадлежавшего ему в прошлом году; там он хранил списки шуток, смысл которых был известен только нам двоим. Затем – мимо методического центра.
И замедляю шаг.
На ум приходит чудовищная идея, и она одна наполняет меня тошнотворно-приятной, преступной радостью.
На дверях методического центра висит тонкий пластиковый карман с вопросниками, которые нам предлагалось заполнить. Располагаете ли вы информацией о том, кто может быть вовлечен в противозаконные отношения?
Я медленно приближаюсь к двери, вытаскиваю из кармана бланк. Ненависть расползается по жилам, как вязкая жижа. Ничто не вызывает у меня большего омерзения, чем ненависть.
Я способна на это? Я действительно способна…
Сердцебиение учащается. Я достаю из-за уха карандаш и черкаю пять слов. Просовываю заполненный бланк под дверь методического центра.
Я не задерживаюсь. Торопливо иду прочь.
Кем бы ни были виновники школьного скандала, надеюсь, эти люди будут рады, что я отвела от них подозрения.
Интересно, поверит ли мне школа? Лукас, разумеется, будет все отрицать, да и нет прямых доказательств его причастности. Но вот что станет с его репутацией виртуоза коммуникабельности? С ней он может распрощаться.
Ничего более омерзительного я еще не совершала в жизни и никогда не чувствовала столь сильной жажды мести. Может, я ужасный человек, и, может, меня это вполне устраивает.
Неужели все это время я жаждала мести? Мечтала отыграться?
Оказалось, что сделать это легче легкого.
Лукас Маккаллум
Первый раз меня вызвали к директору, когда мне было девять лет. Я заявил одному из учителей, что от него воняет рыбой и что он выглядит как мой отец, если б тот был на сто лет старше. Последствия были печальные. Помнится, я сказал директору: «Родители всегда учили меня говорить правду».
Во второй раз мне было четырнадцать. Я подрался. Вернее, дрался не я: две девчонки с криком и визгом бутузили друг друга в коридоре. В четырнадцать лет мой рост был уже метр восемьдесят, а они едва достигали метра пятидесяти, и я подумал, что сумею их разнять. Глупейшая ошибка в моей жизни. Результат был плачевным: синяк под глазом и выдранный клок волос.
На этот раз все по-другому. Ни оскорблений, ни драки, никаких объяснений. Я вынужден просто защищаться: Я ничего не знаю. Поверхность пустого стола директора отливает тусклым блеском. На задней стене висят фотографии, на которых она запечатлена в военной форме; на полках аккуратно выставлены в ряд грамоты и дипломы. Здесь каждый угол совершенен. Значит, любое нарушение будет строго наказано.
– Он когда-либо пытался заставить вас сделать то, что вы не…
– Директор Тернер, я вам клянусь, что вне уроков я с доктором Норманом и словом не перекинулся.
– Мистер Маккаллум, простите, что я пытаю вас и так и этак. – Глядя на меня поверх очков, она складывает на столе руки. – Но если вас каким-то образом принудили молчать…
– Меня никто ни к чему не принуждал. Я понятия не имею, кто решил, что это я. Должно быть, это чья-то злая шутка.
Кто-то из команды пловцов прикололся? На прошлой неделе они потешались над скандалом, со смехом гадали, кто из учителей хуже всех в постели. Но посмели бы они зайти так далеко в своей шутке?
Нет, парни не стали бы так рисковать. Не хотят же они, чтобы я пропустил завтрашние соревнования. А если из-за этого мне придется отказаться от участия в турнире, я всю школу подведу. Это труднейший спортивный сезон в моей жизни. Наш новый главный тренер – маньяк с садистскими наклонностями, но он так здорово подтянул команду, что нам грех жаловаться на его методы. Он ждет, что я займу призовое место в завтрашнем заплыве на пятьсот метров вольным стилем.
– Простите, но ничем не могу помочь, – говорю я. – Мне очень жаль.
– Мистер Маккаллум, вы не должны извиняться. Если это неправда, у того, кто выдвинул против вас ложное обвинение, будут серьезные неприятности. А если это правда, вы все равно не виноваты. Надеюсь, вы понимаете, что я пекусь о ваших интересах.
– Да.
Хотя на этот счет у меня большие сомнения. Судя по неумолимому блеску ее глаз, директрисе не терпится найти виноватых. И это вполне естественно. Но как убедить ее, что я к этому не имею отношения?
Ответ очевиден, да и идея заманчивая: сдать Джунипер и Гарсию.
Но в воскресенье утром я дал слово Валентину. Поклялся хранить тайну.
Может, это дело рук кого-то из остальных посвященных? Например, Оливия хотела отвести подозрения от Джунипер. Или сама Джунипер – что, если это она решила подставить других?
Господи, дай мне терпения. Дезориентированный, я ерзаю, еложу на стуле, словно меня швырнули в помещение, где напрочь отсутствует гравитация. Меня крутит. Все вокруг вращается, никак не остановится.
И только одна мысль удерживает меня на земле: позапрошлый вечер, оазис воспоминаний. То, что я записал в своем дневнике:
Неподвижность озера.
Тихий напряженный голос Валентина.
Эхо ночного воздуха…
– Пока можете возвращаться в класс. – говорит Тернер. – Пожалуйста, не раскрывайте никому подробности нашей беседы.
– Нет, конечно. – Я медленно выдыхаю.
– Вы свободны.
Когда я рассказываю Валентину, он поначалу не верит, но через некоторое время до него доходит, что я не шучу.
– Что ж, – произносит он присущим ему успокаивающе-пренебрежительным тоном, – с какой стати они должны поверить кому-то на слово? Не волнуйся. От тебя скоро отстанут. Им все равно нужны доказательства.
– Думаешь?
– Уверен.
Валентин не смотрит мне в глаза, но я к этому уже привык, и меня его поведение не настораживает.
– Меня просто беспокоит, что никто из моих друзей не поверит мне на слово, – признаюсь я. – Мне не хотелось бы оказаться в двусмысленном положении, понимаешь? Я хочу, чтобы мне доверяли, и…