– Я тебе доверяю, – выпалил он.
У меня на мгновение останавливается сердце. В первую секунду я порываюсь сказать: «Еще бы ты не доверял – ты ведь был там в субботу». Или пошутить: «Жаль. Мне доверять совсем нельзя». Но его взгляд, в котором сквозят робость и тревога, заставляет меня промолчать.
Интересно, многим он это говорил раньше? Готов поспорить, что таких людей по пальцам можно перечесть.
Мы сидим на холме. Я откидываюсь на спину, но по-прежнему смотрю на Валентина. Я заметил, что зрительный контакт со мной ему удается лучше, если между нами сохраняется некоторое расстояние. Но, как бы далеко я ни находился, взгляд его остается пронизывающим, глаза полны жизни и мысли. Удивительно, что я не заметил его еще из Нью-Йорка, когда нас разделяло полстраны.
– Спасибо, – тихо говорю я. – Не знаю, поверят ли мне остальные, но я рад, что ты веришь.
– Конечно.
Он сдавленно сглатывает, его кадык перекатывается. И только когда Валентин опускает голову, ко мне снова возвращается способность дышать.
Валентин Симмонс
К концу дня молва распространяется по всей школе, достигнув ушей каждого. Не знаю, кто распустил слух, но, вообще-то, администрации нужно как можно скорее положить конец сплетням – ради Лукаса.
Я не могу перестать думать о прошедшем воскресенье. Холодный ветер, земляной запах берега, смех Лукаса. Кажется, Лукаса вполне устраивает, что я такой, какой есть, – не совсем нормальный. Во время обеденного перерыва я хотел спросить у него, считает ли он нас друзьями, но в свете последних событий мой вопрос, пожалуй, был бы неуместен.
Звенит звонок. Я надеваю куртку и выхожу из класса в коридор, где, как обычно после урока, не протолкнуться. Двое пловцов, идущих за мной, обсуждают завтрашние соревнования. Я выше поднимаю рюкзак на плече, чтоб его не сшибли, а один из них спрашивает другого:
– Кстати, братан, про Лукаса слышал?
Я поджимаю губы, напрягшись.
– Да, блин, – отвечает второй. – Думаешь, это правда?
– Жуть, если он гей, – говорит первый.
– Даже не знаю. А фигня с учителем – так вообще атас.
– Вообще-то хреновина получается. Мы ведь перед ним в плавках разгуливаем весь сезон. Думаешь, он на плавание пошел, чтоб пялиться на пенисы?
Я сжимаю кулаки. Голос парня громкий, уверенный и знакомый. Я резко останавливаюсь и поворачиваюсь, снискав возмущение всех, кто толпится вокруг.
Это Дин Принс, парень, обозвавший меня шизиком неделю назад. Тогда он был прямо лучшим другом Лукаса, а теперь злословит на его счет, основываясь на голом предположении.
– Заткнись, – говорю я ему.
– Что? – Дин заморгал от неожиданности.
– Это неправда, так что прекрати распространять сплетни.
Пару секунд он молчит, очевидно, опешив от моей дерзости, потом его голос взмывает, он раздувается, как рассерженный индюк, защищающий свою территорию.
– Хочешь выйти? – спрашивает он, подступая ко мне. – Что, тоже любишь пососать…
На мгновение меня охватывает паника, но потом я размахиваюсь, как питчер, и заезжаю ему в нос кулаком.
Почти все, кто описывает сцены драки, когда один человек дает другому в морду, забывают упомянуть, что для бьющего это столь же болезненно, как и для того, кого бьют. Наверно, я должен был это предвидеть – сила действия равна силе противодействия и все такое, – но, черт побери, мне некогда было думать.
В общем, себя я тоже наказал. Я отдергиваю руку, прижимаю ее к груди. Дин хватается за нос и, потеряв равновесие, валится на пол под возгласы толпы, окружившей нас.
– Что за хрень?! – восклицает его рыжий приятель. Красноречивый парень.
– В следующий раз не выражайся, – говорю я.
Рыжий пытается схватить меня, но я отступаю и, отпихивая всех, кто стоит на моем пути, пробираюсь сквозь толпу.
Выйдя на улицу, на холод, я осознаю, что сейчас сделал: ударил человека. Эта мысль ошарашивает, сокрушает. Если Дин нажалуется, меня исключат из школы. Остается надеяться, что он будет молчать из гордости.
В крови гудит адреналин. Я сую руки в карманы, усилием воли заставляя себя не бежать к машине. Паника – жидкость в стеклянном сосуде – заливает все мое существо, затапливает потихоньку. Что скажет Лукас, добрейшей души человек, когда узнает, что я натворил?
Заехав в гараж, я выскакиваю из машины и, громко хлопнув дверцей, иду в дом. Мозг жужжит как заводной, ища выход из сложившейся ситуации. Нужно сообщить о Гарсии и Джунипер, что Дин распускает слухи, пока он сам не донес, что я ударил его. Нужно сделать миллион вещей.
– Привет, малыш, – приветствует меня отец, выглядывая в коридор из своего кабинета. – Как дела?
Я торопливо иду мимо, избегая встречаться с ним взглядом. Узнав о сегодняшнем, он отречется от меня.
– На ужин лазанья, – весело кричит мне вслед отец.
– Сейчас запрыгаю от радости, – язвительно откликаюсь я.
Улыбка на его губах гаснет, и я тотчас же жалею о своих словах. Зачем я так сказал? Почему разум отказывается взаимодействовать со мной? Почему я просто не могу быть нормальным?
Я закрываюсь в своей комнате. Мобильный телефон вываливается из кармана, дразня меня, напоминая, что мне некому позвонить. Обеими руками и злым языком я оттолкнул от себя всех кого мог. Если я не могу поделиться своими переживаниями с Лукасом, значит, я снова один.
Но это же глупо. Разве я не должен хотеть рассказать ему? Разве мы не на одной стороне? Я считал, что друг обязан постоять, пусть и кулаками, за своего товарища. Но я знаю его всего неделю. А вправе ли я заходить так далеко ради человека, которого считаю своим другом столь ничтожно малый срок?
Во время обеда я сказал, что доверяю ему, и это правда, но мне невыносимо, что Лукас напрасно открыл мне свое сердце, со всей серьезностью и искренностью. Он – первый человек, кто взял на себя труд попытаться понять меня, спокойно отнесся к моим странностям. И вот как я ему отплатил: учинил драку и сбежал.
Можно ли это исправить? Я мог бы восстановить его доброе имя перед администрацией школы.
Нет, я не вправе подвести Джунипер, тем более что сам заручился молчанием остальных посвященных в ее тайну. И, видит бог, я не хочу, чтобы из-за моей болтливости уволили мистера Гарсию.
Сидя за столом, я чувствую свою никчемность, остро осознаю, сколь непрочна нить, связывающая меня с Лукасом. Человек не догадывается, насколько он одинок, пока сам не выйдет из собственной клетки или кто-то не найдет способ проникнуть к нему туда. И теперь, когда Лукас пробрался ко мне, я сижу за решеткой, с ужасом думая о том, что он вот-вот уйдет и я снова останусь один.
Кэт Скотт
Эмили заканчивает монолог, и я выхожу на сцену, выкидывая из головы все лишнее. Утром бежала, чтобы успеть на автобус? Проехали. Вчера вечером до крика ругалась с Оливией? Проехали. Лукас Маккаллум и доктор Норман? Тем более проехали.
Хотя я знаю, что это ложь.
Сосредоточься.
Мне следовало бы сдать Джунипер.
Сосредоточься!
– Ты устала ждать? – рявкаю я на Эмили. Та испуганно пятится. – Ты устала ждать. Ты, Наталья, бросившая меня в этом городишке? Посмотри на меня. Посмотри, в кого я превратилась.
– Я смотрю на тебя, – отвечает она.
– Внимательнее смотри.
– Я вижу любящую мать, заботливую сестру. Я вижу…
– Ты ничего не видишь, – возражаю я. – Я теперь ничто. Неиспользованный потенциал. Пустое место! – Я делаю шаг вперед. – Я думала, ты станешь моим учителем. Ты говорила, что у меня блестящий ум, необыкновенные способности. Я думала, ты увезешь меня, научишь всему, но ты сбежала при первой же возможности! – Мой голос повышается до крика.
– Стоп, – перебивает меня Гарсия.
Я медлю, хмуро глядя в зал. Он ведь сам предупреждал, что сегодняшний прогон мы должны отыграть без остановок, что бы нам ни помешало. Я опускаю голову. Может, мы с Эмили стоим не на свету? Нет, мы обе встали точно в лучах прожекторов.
Гарсия подходит к сцене. Его взгляд прикован ко мне. Вот это сюрприз. То есть заминка возникла по моей вине? Что я сделала не так?
– Твоя задача? – спрашивает он. – Какую цель ты преследуешь в этой сцене? Чего добиваешься от нее?
– Извинения, – отвечаю я. – Я… пыталась придумать что-то еще. Но это – все, что надумала.
Гарсия сдвигает брови. Глаза у него покрасневшие, словно он долго и яростно их тер. Он качает головой:
– Хорошо, если ты делаешь упор на этом, тебе придется найти другой рисунок роли. Ты просто… И у меня, и у зрителя, когда мы сейчас наблюдаем тебя в этой сцене, создается впечатление, что ты ее бранишь. Не твой персонаж. А именно ты, Кэт, распекаешь Эмили. Причем слишком сурово… – Гарсия щелкает пальцами. – Ты должна сдерживать гнев. А то получается монотонно – бу-бу-бу – одно и то же. Тоска зеленая.
Я смотрю на него удивлено: более жесткой критики от него не слышала вся труппа вместе взятая.
Может быть, он считает, что я не должна обижаться на столь унизительное замечание. Мне следует сказать: «Хорошо, я поработаю над этим» – и в следующий раз сыграть сцену более тонко, но с языка срывается:
– То есть мне не дозволено злиться?
– Прошу прощения?
– Она уехала, – показываю я на Эмили. – Бросила меня. А я что, радоваться должна? По-моему, гнев в данном случае – вполне естественная реакция.
Я срываюсь на крик, теряя контроль над собственным голосом. Сосредоточься, раздается в голове шепоток, но я уже вышла из роли. На сцене не моя героиня, а Кэт собственной персоной, и ее уже не остановить.
По-моему, я вправе злиться на человека, который предал меня, бросив на долгие годы, а потом вернулся как ни в чем не бывало.
– Кэт, – одергивает меня Гарсия.
Я еще больше распаляюсь. Сначала Оливия, теперь это. Мне казалось, после нашего с ним разговора во вторник Гарсия разобрался, что к чему, – понимает меня лучше, чем кто-либо, – но нет. Неужели у меня вообще нет союзников?