В четверть восьмого отец, как обычно, не возвращается домой. Я не спрашиваю, где он. С горлом что-то не то.
Расс, болтая ногами за обеденным столом, лепечет:
– Мама, где папа?
– Расс, ешь, не отвлекайся, – одергиваю его я.
Он обращает на меня огромные круглые глаза – папины – и повторяет:
– Где папа?
Проглотив комок в горле, я сую ему в руку маленькую вилку:
– Не болтай… ешь.
Мама жует машинально, не сводя глаз с солонки, словно пытается сосчитать крупинки соли.
Я наблюдаю за тем, как Расс ест, и меня гложет беспокойство. Наверное, это глупо – тревожиться за брата, ведь миллионы детей растут на два дома, и ничего, но мне все равно больно при мысли, что его детство будет отличаться от моего. Возможно, мама и папа снова вступят в брак, и Расс станет называть своим родителем чужого человека или по достижении моего нынешнего возраста не будет помнить, что жил в этом же доме, с нами троими. А может, это сотрется и из моей памяти, и из маминой с папиной – тоже, если они когда-нибудь смогут забыть, и, едва мы все забудем, как жили здесь вчетвером, получится, что нашей семьи и вовсе не существовало. Мы все будем жить в других, новых семьях, и только я и Расселл останемся связующим звеном с той, прежней жизнью.
После ужина я веду Расса в его комнату. Мы поднимаемся по крутым ступенькам нога в ногу.
– Раз, два, левой, – говорю я в ритме марша, и он каждый раз всплескивает ручонками, задевая свои удлиненные шорты.
К комнате примыкает крошечная ванная типа углового шкафа. Мы вдвоем втискиваемся туда, чистим зубы. Я смотрю на макушку брата, и мне кажется, что мир начинает вращаться, как при головокружении, и я вспоминаю, как сам в детстве вместе с отцом чистил зубы. Каждый вечер, на протяжении многих лет.
В глазах жжет. Я смотрю в зеркало, моргаю, сплевываю, полощу рот, снова сплевываю.
Вывожу Расса из ванной и переодеваю его в пижаму.
– Почитай, – просит он, когда я укладываю его в постель.
Пару месяцев назад мама переложила его из детской кроватки на односпальную кровать. Я усаживаюсь рядом с ним на выцветшее одеяло, достаю из-под кровати книжку «Там, где живут чудовища»[57] и открываю ее на том месте, где мы остановились, – на странице с желтыми глазами, крошечной алой лодкой и сердитыми дикими симпатягами, щелкающими страшными челюстями. Показывая братишке иллюстрации, я говорю притворно рычащим тоном:
– Мы тебя съедим – мы так тебя любим.
И Расс с округлившимися глазами и серьезным выражением лица вскидывает руку и машет на прощание, как герой сказки – мальчик в костюме чудовища, когда тот садится на свой личный корабль и уплывает.
Так долго, крепко, без снов, как этой ночью, я не спал уже много месяцев. Проснувшись утром, не слышу криков в коридоре. Принимаю горячий душ, почти кипяток, так что аж кожа раскраснелась. Еду в школу на скорости ниже дозволенной. На уроке истории США пишу конспект. Иду по коридорам твердым шагом, со светлым взглядом, а в голове ощущение пустоты, словно кто-то крюком залез мне в ухо и рывком вытянул мозг.
Звенит звонок на большую перемену, напоминая мне, что аппетита у меня нет. Я даже курить не хочу. Не то чтобы я думаю об этом, но тяги к курению не чувствую уже несколько дней – с прошлой пятницы. Для меня это большой перерыв, но я почему-то не скучаю по травке.
Вхожу в класс Гарсии – до часу дня, пока он на обеденном перерыве, здесь будет пусто – и бросаю рюкзак на свою парту. В глубине кабинета – огромный стеллаж, на который Гарсия повесил табличку «КНИЖНЫЙ УГОЛОК». Я замечал, что ребята из поэтического общества всегда на него смотрят с вожделением. Я подтаскиваю к стеллажу стул и рассматриваю корешки книг, выставленных в алфавитном порядке. Здесь солидные серьезные издания в твердой обложке типа «Сатанинских стихов» и «Преступления и наказания» стоят вперемежку с тонкими книжками в мягком переплете. На последних названия напечатаны крупными пляшущими буквами, и на вид они не длиннее, чем адаптированные издания с обилием иллюстраций. Я вожу пальцем по корешкам, вспоминая те полчаса в воскресенье, когда дочитывал «Ад». К тому времени я уже настолько привык к поэтическому слогу Данте, что взгляд скользил по строкам, как шелк по коже; мне лишь несколько раз пришлось поискать определения к отдельным словам. Я уже и забыл, с каким увлечением читал, когда был младше: образы ярко пылали в сознании, воображение вспыхивало, как высеченный огонь, с каждой переворачиваемой страницей.
Я беру с полки книгу в серой суперобложке под названием «Монарх из черного стекла», открываю ее.
В тот день, когда Верн исполнилось одиннадцать лет, за ней пришел первый советник монарха.
Повествование льется в меня как вода, я погружаюсь в него с головой, едва успевая перелистывать страницы. Я никогда не читал так быстро, и это не Данте, но каждый раз, когда главной героине удается перехитрить военного или она выясняет что-то о своем прошлом, мой интерес возрастает, пока я полностью не перемещаюсь из этого мира в тот, ненастоящий.
– Мэтт, – выдергивает меня из причудливого читательского марева чей-то голос.
Я оборачиваюсь. В дверях стоит, склонив набок голову, Оливия с вишневыми губами.
Я встаю:
– Оливия, привет.
Она идет к своей парте, бросает на стул рюкзак:
– Что читаешь?
– Нечто под названием «Монарх из черного стекла», – отвечаю я.
– А, слышала. Любишь фэнтези?
– Люблю.
Оливия подходит к «книжному уголку», скользит взглядом по названиям. Я беру с полки скрепку и, пометив страницу, захлопываю книгу.
– Послушай, – говорит она, – я хотела не эсэмэской, а лично поблагодарить тебя за субботний вечер.
– Конечно. А то вы вдвоем до скончания века наводили бы там порядок.
– Да, за это тоже, но я имела в виду Дэна.
Я внимательно смотрю на нее. Глаза Оливии, обрамленные короткими темными ресницами, пытливы.
– Ну да, он вел себя по-хамски, – говорю я.
– Все нормально? – спрашивает она. – Какой-то голос у тебя…
– Какой?
– Отстраненный, что ли, – пожимает она плечами.
– Да, нормально.
– Что-то случилось?
– Не знаю, – отвечаю я. – То есть да, но тебе это вряд ли интересно.
– Интересно.
Я прислоняюсь к стеллажу:
– Вчера вечером я узнал, что мои родители разводятся.
Губы Оливии чуть раздвигаются в беззвучном «ох», она сочувственно щурится, а я опускаю голову.
– Мне очень жаль, – произносит она.
Я пытаюсь рассортировать мысли, что мельтешат в голове, вытесняя одна другую.
– Мои родители… Я хочу, чтобы они попытались наладить отношения, – бормочу я, сконфуженный оттого, что произношу это, и даже от самого желания. – Это глупо, ведь вместе они несчастны. Но у меня такое чувство… даже не знаю… что меня предали. Мне обидно не за себя. Сам я переживу как-нибудь, а вот Расс… Ему ведь всего три года, у них перед ним обязательства, а они их нарушили.
Оливия прислоняется к стеллажу с другой стороны, теребя обтрепанный край своей футболки. У нее длинные пальцы, унизанные кольцами.
– Ты поговоришь с ними об этом? – спрашивает она.
– Не знаю. Мне трудно что-либо предпринять, понимаешь? Я столько лет – пять, что ли – просто сидел в своей комнате и слушал, как они орут друг на друга из-за малейшего пустяка, и теперь я как будто застрял там. Мне кажется, бессмысленно ломать шаблоны или… в общем…
– Ну да, понимаю, – говорит Оливия. – Приходится ломать шаблоны. Это нелегко. Но и никогда не поздно попытаться восстановить их. – Она едва заметно улыбается и сухо добавляет: – Как бы то ни было, ты знаком кое с кем, кто остался без одного родителя, и, по-моему, она выросла не самым плохим человеком.
Я смотрю на обложку книги – на щит и меч главной героини, – потом опять на Оливию. Она наблюдает за мной с присущим ей спокойным добродушием.
– По-моему, она выросла потрясающим человеком, – отвечаю я.
Меня охватывает глупый страх, и по рукам до самых кончиков пальцев разливается нервный трепет. А потом на щеках Оливии проступает румянец самого невероятного оттенка розового. Она смеется, неосознанно дергая свою футболку за край, опускает глаза, обращая чересчур много внимания на свои грязные кроссовки. А я разглядываю контуры ее лица, высокий широкий лоб, неровные дуги бровей, придающие ей легкомысленное выражение, маленькую ямочку на подбородке, округлость щек. Каждую черточку, что делает ее такой, какая она есть. Теперь она теребит пальцы и подступает ко мне на шаг. Она почти одного роста со мной. Я смотрю в ее глаза, и мне кажется, будто я заглядываю в глубокий колодец в самой сердцевине ее существа, а там что-то сияет, пульсирует и, такое живое, затягивает меня, как бурлящая вода. Густые каштановые волосы падают ей на лоб, и я замечаю у нее над правой бровью маленький бугорок – замазанный тональным кремом прыщ, а на ресницах – сгустки туши, и мне все это безумно нравится, ведь она так близко, что мне видны все ее крошечные секреты. Интересно, что она видит в моем лице? Я нервно сглатываю слюну и смотрю на ее рот, и, о боже, ее губы так зазывно блестят, что мне хочется склониться к ним и целовать ее, пока я не почувствую тот вкус, который ощущает она. Мне хочется убрать ей волосы за ухо, большим пальцем провести по ее подбородку и прижать ладонь к ее лицу – боже мой, как же мне хочется прикоснуться к ней.
– Я… м-м… – произносит она, – как бы это сказать…
– Я тоже, – говорю я. – Нервничаешь?
– Да, точно, да.
Я смеюсь, мы вместе глупо хихикаем и смотрим куда угодно, только не друг на друга. А потом, словно выключили свет, мы оба снова умолкаем, наши взгляды снова встречаются, и она говорит:
– Послушай, я знаю, что…
Открывается дверь, и голос в моей голове кричит: «Блин, ты что, издеваешься?» – и мы так быстро отскакиваем друг от друга, что я налетаю на стул, на котором сидел.
– Мэтт, это у тебя «Монарх из черного стекла»? – спрашивает Гарсия, направляясь к своему столу.