Но светлые воспоминания о ней омрачены другими – предвещающими ее неизбежный уход. Теперь я понимаю, что все признаки были налицо. Она часто куда-то уезжала – на день с ночевкой, на выходные, – больше нескольких недель подряд не могла находиться в Канзасе. Меняла хобби за хобби, перепробовав все, от тенниса до живописи. И друзей постоянных у нее тоже не было: она всегда очень скоро прекращала общение со знакомыми, каждый раз придумывая убедительную – и не очень – причину.
Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не отшвырнуть и рамку. Ставлю снимок на место и падаю на кровать, силясь подавить гнев. За окном гремит гром, лениво, апатично и так зычно, что дом сотрясается.
Телефон искушает меня. Однако Джунипер я позвонить не могу – у нее своих проблем хватает. Клэр? Одному богу известно, что она скажет.
Мой палец на секунду зависает над контактом Мэтта. Но ведь он только что узнал про развод родителей. Вправе ли я нагружать его своими проблемами?
Почему бы и нет? Боже, до чего я эгоистична! Я нажимаю на кнопку вызова. Один гудок, второй, третий. Он снимает трубку:
– Оливия? Я… привет.
– Привет. – Голос у меня сиплый.
– Что… м-м… что случилось?
У меня вырывается писк, и я спешу зажать рот рукой. Не будь слабой. Не смей реветь. Плохо уже то, что ты вообще ему позвонила.
Какое-то время мне не удается издать ни звука. Дышать даже не могу. В груди тяжесть, будто между ребрами что-то застряло, как спутанные густые волосы на зубьях расчески. Сердце грохочет, каждый его удар – взрыв боли.
– Т-ты поговорил с родителями? – наконец выдавливаю я. – О Рассе?
– Нет. Поговорю после ужина, когда он спать ляжет.
– Хорошо. Хорошо, здорово.
Я рассматриваю потолок, стараясь дышать медленно и глубоко.
– Что с тобой? – спрашивает Мэтт. – Эй, рассказывай, не стесняйся.
– Это не… нет…
– Рассказывай, – настаивает он.
Снова вспышки молнии. Свет мигает. За окном темнотища, как ночью, хотя еще нет и шести часов.
– Просто… – качаю я головой.
В отсутствие слов стук дождя по окну гремит громче, чем барабанная дробь. Я представляю, что почувствую, если все же решусь открыться.
– Извини, – говорю я. – Извини. Просто… Дэн позвонил и…
– Блин, не было печали. Что он сказал?
– Что я шлюха и заслуживаю, чтобы ко мне относились как к шлюхе. И под «относились как к шлюхе» он подразумевает: от меня ждут, что я стану ублажать любого в любое время, кто бы и когда бы ко мне ни обратился.
Тыльной стороной ладони я вытираю нос. Спрашивается, чего разнылась?
– Вот подонок, – негодует Мэтт.
– Ладно, если б это был только он, но ведь все так думают. Вон Ричард Браун – кобель еще тот, однако девчонки почему-то не говорят: «Он наверняка со мной переспит, если я предложу ему себя, а откажется – ну, недобросовестная реклама». Почему к нему нет претензий? Почему только ко мне?
Мэтт, помедлив, отвечает:
– Парни постоянно думают о сексе, поэтому вполне естественно, что они рассматривают девчонок с точки зрения… ну, ты понимаешь… секса…
– Некоторые девчонки тоже постоянно думают о сексе. Но почему-то, когда парень заявляет: «О кайф, братан, сегодня вечером я поимею страстную телку», все говорят: «О да, это так естественно», а если девчонка скажет что-то типа: «Пойду попытаюсь подцепить какой-нибудь член», все сразу становятся пуританами.
Мэтт молчит.
– И потом, – с жаром продолжаю я, – вот ты же не думаешь постоянно о сексе?
– Не постоянно, но думаю, – отвечает Мэтт. – Много думаю. Но, в принципе, это не проблема.
– Тогда почему сложилось мнение, что все парни – одержимые сексом маньяки? Это ж тоже неправильно.
– Наверно, – озадаченно произносит он.
– Извини. Разошлась я что-то. Просто… теперь я понимаю, что зря связалась с Дэном. Моя большая ошибка. Позорное пятно в моей биографии.
Я натягиваю на голову одеяло.
– В средней школе мы с ним дружили, – говорит Мэтт. – А в девятом классе он от нас с Берком отвернулся. Ну и бог с ним. Это я к тому, что сам я, конечно, не Эйнштейн, но у Дэна мозговых клеток вообще раз-два и обчелся, так что не велика потеря.
Его оскорбительная характеристика даже злорадства у меня не вызывает.
– В нем ведь нет ничего особенного, – мямлю я. – Такой же.
– Как кто?
Я обнимаю подушку с персонажами «Звездных войн».
– Ну, не знаю. Как другие парни, с которыми я встречалась. – Я вздыхаю в трубку. – Порой думаю, какой вообще смысл. Зачем я пытаюсь заполнить эту пустоту парнями? Это ж…
– Какую пустоту? – спрашивает Мэтт.
– Я… что?
– Ты сказала, что пытаешься заполнить пустоту. Какую?
– Не знаю. Наверно… – Я кусаю губу, но остановиться уже не могу. – Порой мне кажется, что во мне чего-то не хватает. И потому все от меня сбегают. Понимаешь?
– Я… да. – Он понижает голос. – Понимаю, хотя не думаю, что ты права.
– В любом случае это глупо. – Я невесело усмехаюсь. – Как будто встречи с парнями могут избавить от чувства, что ты никому не нужна.
Я пожалела о своих словах в ту же секунду, как эта фраза слетела с языка. Какого черта я распинаюсь о своих страхах и слабостях перед парнем, на которого запала? Перед ним – тем более.
Мэтт молчит целую вечность, а я сгораю от стыда и унижения.
– Ты нужна, – наконец произносит он.
Мои руки покрываются гусиной кожей. Голос у него тихий, но в нем отчетливо слышится: Ты мне нужна.
Я не отвечаю. Язык отнялся. В довлеющей тишине слышны все до единого шумы нашего организма: трепет дыхания, стук сердец, гудение воздуха в барабанных перепонках. Даже самые тихие звуки, что мы производим. И глубоко внутри я успокаиваюсь, обволакиваемая этим вечерним безмолвием.
Я открываю рот, намереваясь брякнуть что-то безнадежно остроумное, но после секундного удушающего колебания прошу:
– Расскажи что-нибудь.
– Что? – спрашивает он.
– Что-нибудь. Что угодно. Я не… необязательно… правда, что угодно.
– Ладно. – Мэтт явно обескуражен. – М-м… в седьмом классе я сломал запястье, и один пацан, Адам какой-то, все скалился, спрашивая: «Переработал правой рукой?». И два года меня все обзывали «Мэтт Дрочсон». Да еще и соответствующие жесты к прозвищу прилагали. Приятного было мало.
Я невольно рассмеялась:
– Боже, в средней школе подростки еще несноснее, чем старшеклассники.
– Ну, не знаю. Старшеклассники – очень фиговый народ.
– Хорошие среди них тоже есть. – Мой голос вновь обретает присущую ему задорность. – Ты, например.
Снова пауза.
– Расскажи что-нибудь, – теперь просит он.
Говорит осторожно, и я понимаю, что он подразумевает не «что угодно».
– Что-нибудь?
– Если можно, про свою маму. Например, что произошло?
Я сбрасываю с головы одеяло и смотрю в потолок, позволяя себе почувствовать боль из-за ее отсутствия. Мысли о ней причиняют боль, я чувствую, как снова открывается старая рана.
– Ладно. Однажды мы всей семьей поехали в Нью-Йорк. Мне тогда было четырнадцать, – начинаю я. – Конец восьмого класса.
Я до сих пор помню маму на Пятой авеню – образ, врезавшийся в сознание, грань, высеченная на поверхности драгоценного камня. Улыбка – светящееся пятно на ее лице в сумеречной полумгле города; волосы сияют белизной в огнях неоновой вывески; руки в карманах джинсов; подбородок утопает в свободных складках стильно драпированного шарфа. В моем воображении она очень похожа на Кэт. Порой мне думается, что в моей памяти не сохранилось ни единой черточки лица мамы, что Кэт проникла туда и вытеснила все воспоминания о ней, что я обманываю себя, думая, что я помню ее облик.
– Мы отправились туда на выходные, – продолжаю я, – остановились в одном отеле в Бруклине. Лететь назад собирались в понедельник утром, очень неудобным ранним рейсом, – чтобы успеть на него, нужно было встать где-то в четыре. Мы сняли два номера: в одном ночевали мы, в другом – родители. В общем, я проснулась в четыре от шума их голосов, доносившихся через стену. К тому времени они уже часто ссорились, на протяжении многих лет, и теперь так орали друг на друга, что, наверно, весь этаж перебудили. Кэт с выражением неописуемого ужаса на лице сидела, обхватив руками колени. Я встала, пошла к ним, постучала, а дверь вдруг как распахнется. Мама из нее выскочила, вся в слезах, и бегом по коридору. Так и плакала, пока спускалась по лестнице.
Я подтягиваю к груди колени.
– Я захожу в их комнату. Папа сидит на кровати и смотрит крошечный телевизор, какое-то дурацкое шоу о сносе старых домов, которое ведет жутко неприятный тип с деланой улыбкой. А папа пялится в экран невидящим взглядом. Одному богу известно, что он ей сказал, раз она вылетела как ошпаренная. Мне это до сих пор покоя не дает, но сам он никогда не говорил, и я волей-неволей думаю… – я проглатываю комок в горле. – В общем, я спрашиваю у него: «Пойти посмотреть, как она?», а он смотрит на меня, и глаза у него такие… кошмар, будто говорят: «Ты еще маленькая, Оливия. В четырнадцать лет это трудно понять. Совсем не понять». Но я поняла, в общих чертах.
У меня болит горло: слишком длинная речь. И все же я торопливо продолжаю:
– В общем, я бегом спускаюсь в вестибюль и вижу, как она уезжает на такси. Ну, мы с Кэт говорим: «Ладно, папа. Давай вызовем другое такси и поедем». А он с места не сдвинулся. Мы сумели его растормошить уже после того, как наш самолет улетел. И мы полетели вечерним рейсом. Когда мы добрались до дома, мамы уже и след простыл, и ее вещей тоже не было. Больше мы ее не видели. Спустя несколько недель папа раздобыл телефон, по которому она ответила, но они только раз поговорили. Видимо, она… м-м… Видимо, ни с Кэт, ни со мной она общаться не захотела. Подумала, что это было бы слишком мучительно.
Мэтт молчит.
Я пытаюсь улыбнуться – не удается.
– А твоя мама какая? – спрашиваю я.
– Вообще-то, она не такой уж плохой человек. Я на нее жалуюсь, но она не… даже не знаю…