Просто… Я отстраняюсь от него. Я невольно думаю, что в большом, более интересном городе ты найдешь другую.
Исключено. Он убирает упавшие мне на лоб волосы. Ты единственная и неповторимая.
Ну, это ты пока так думаешь.
И моментально сожалею, что заставила его рассмеяться,
уже скучаю по его смеху.
Он целует меня в щеки, виски.
Я смотрю в его великодушные глаза и вижу все.
Мы непременно снова увидимся, говорит он.
Знаю.
И он идет в холл.
И холл заглатывает Дэвида с каждым его шагом.
В дверях он на мгновение останавливается –
силуэт в черном пальто в сиянии золотистого света, что горит на крыльце.
Взлохмаченные волосы, четкий профиль, исчезающие глаза.
Я вскидываю ладонь.
Дверь закрывается –
Щелчок полного разрыва.
Я покачиваюсь, ожидая, что вот-вот расклеюсь.
Ничего подобного.
Руки не трясутся. Голова ясная. Глаза сухие.
И я начинаю думать, что мне –
каким-то чудом –
удастся не сломаться.
Что на этот раз я выдержу.
Клэр Ломбарди
В полшестого утра звонок в дверь.
– Я открою, – кричу я в коридор.
Грейс благодарит меня из глубины своей комнаты.
Я сбегаю вниз, перескакивая сразу через две ступеньки. Увидев, кто за стеклянной дверью, я останавливаюсь как вкопанная у подножия лестницы.
Это Лукас. В ту же секунду, как вижу его лицо, понимаю: он знает.
Открываю дверь. Меня оглушает шум дождя. Лукас не улыбается, и это наводит на меня ужас.
Мы садимся в гостиной. От влаги его волнистые волосы пушатся. Мое внимание отвлекает деревянная подвеска в нише, которая вращается и подпрыгивает в потоке воздуха от тепловентилятора.
– Зачем ты пришел? – любопытствую я.
Мне и самой странно задавать такой вопрос, ведь было время, когда Лукас почти постоянно торчал у нас дома. Каждое утро заезжал за мной, после школы привозил домой, всю дорогу болтая со мной в машине. Я целовала его на крыше, под ветвями нашего дуба, во влажной духоте летнего вечера. Я помню грубоватость его рук, шершавость ладоней.
– Не знаю, – отвечает он. – Сам не пойму, зачем я здесь.
Что на это сказать?
Я прокашливаюсь.
– Как… э-э-э… Как вчерашние соревнования?
– Отлично. Хорошо. Поставил личный рекорд на пятисотметровке вольным стилем. На две секунды улучшил свой прежний.
– Я… мои поздравления.
– Спасибо.
Секунды тикают. У меня никогда не возникало впечатления, что я веду с ним пустой разговор, просто чтобы поддержать беседу. До сей минуты. Чего-то в нас не хватает. Порой отчужденность заявляет о себе массой несущественных признаков: как на тебя смотрят, какую позу принимают, как моргают, вздыхают, держат на столе руки. Что-то из нас вычли. Не знаю, то ли я потеряла, то ли он спрятал, или то, чего мы лишились, досталось кому-то другому, но мы больше не пара, какой были когда-то.
– Прости, что был так… ну, ты понимаешь, после разрыва. Я не должен был вести себя так, будто ты… не считал тебя… особенной, – говорит Лукас совершенно другим тоном.
Именно такой тон я помню. Маска дружелюбия сползает, и я вижу его лицо. Он извиняется, но подразумевает что-то еще. Что? С ним так всегда. Он извиняется, то неохотно, то сердито, вместо того чтобы объяснить, исправить.
– Ладно. – Я знаю, что он ждет от меня ответных извинений за то, как я поступила с ним.
Но я не могу подобрать нужных слов, мне они не даются. Глядя на него, я думаю: может, это и ерунда, что я перестала понимать, кем мы были друг для друга. Может, я этого вообще никогда не понимала.
Я не испытываю удовлетворения, как вчера, когда вся школа сплетничала про него и Нормана. Теперь я вспоминаю, как признавалась ему в любви. В марте, в день его рождения, мы гуляли и развлекались. Целый день шатались по антикварным лавкам Паломы, воображая, что выставленное на продажу причудливое старье – это утерянные сокровища из другого мира. После ужина мы поехали домой. Он поцеловал меня на прощанье, желая спокойной ночи, и я, нервничая, призналась ему в своих чувствах, а он заулыбался шире, лучезарнее, как будто даже вымученно, и сказал, что тоже любит меня.
Нет, это не удовлетворение.
– Думаю, я извиняюсь перед тобой в последний раз. – Голос у него сдавленный. – Надеюсь, ты добилась того, чего хотела.
– Да.
Качая головой, Лукас встает. Вздыхает, словно собирается сказать что-то очень важное. В его глазах – осуждение. Но он молча уходит, и впервые мне не хочется окликнуть его. Не желаю, чтобы последнее слово осталось за мной.
Неуверенным шагом я возвращаюсь на кухню. На протяжении долгого времени Лукас был для меня мерилом самооценки. Я жила во мгле некой газообразной планеты смятения и горечи. Никак не могла взять в толк, чем я настолько хуже других людей, что мой удел – одиночество…
Но в итоге оказалось, что дело-то не во мне, так ведь?
Может быть, самобичевание – это разновидность эгоизма?
Я подношу руки ко рту, но ногти не кусаю. Смотрю на дверцу духовки, в которой вырисовываются темные очертания моего искаженного отражения.
На языке появляется противный едкий привкус, и до меня наконец-то доходит весь ужас того, что я натворила. Осознание собственной подлости обрушивается на меня с такой силой, что у меня перехватывает дыхание. Глядя на свои дрожащие руки, я тяжело опираюсь на кухонный стол.
Все, конец. Теперь я бесповоротно пропащий человек.
Кэт Скотт
Зомби напирают.
– Черт. – Я ударяю по клавише «вниз», пытаясь повернуться и убежать, но они уже вонзили зубы мне в ноги. – Черт, черт, проклятье, – шиплю я, в расстройстве отпихивая от себя ноутбук.
Экран заполоняют разлагающиеся лица зомби с болтающимися челюстями и ошметками плоти, отслаивающейся от их мертвенно-бледных лбов. Они победили. Продолжить? – спрашивает игра, издеваясь надо мной. Конечно, я продолжу. Семь часов уже продолжаю.
Я обмякаю на кухонном стуле. Этот уровень пройти невозможно. После сражения с мини-боссом – засада. Ни мое оружие, ни тем более доспехи не настолько мощны и надежны, чтобы с ними я могла противостоять армии живых мертвецов, но я пытаюсь целый день. Второй день, прогуливая школу, слоняюсь по дому с места на место и играю.
Не думаю про спектакль.
Не думаю про Эмили, умолявшую меня: «Не уходи, пожалуйста. Прошу тебя».
Не думаю про выражение на лице сестры, когда я сказала: «Ты мне не нужна».
Обо всем этом я не думаю.
Я возрождаюсь и продолжаю игру. Дверь распахивается, впуская в дом шум дождя. Отец, устало переступая через порог, откидывает капюшон своего пончо. Щетина на его щеках и подбородке обрела статус узаконенной бороды – мохнатого седоватого щита, скрывающего половину его лица. На вид он совершенно незнакомый человек.
Я продолжаю играть. Отец подходит к столу, ставит несколько продуктовых пакетов рядом с вещами Оливии, которые навалены беспорядочной кучей напротив меня. Недавно я слышала, как она кричала на кого-то по телефону. Мне неинтересно, сказала я себе. Кто бы это ни был, мне плевать.
– Это сестра твоя принесла? – спрашивает отец, ощупывая пластиковый пакет из аптеки.
– Да.
– Она заболела?
– Понятия не имею, – отвечаю я, карабкаясь на забор.
Колючая проволока резко снизила мои показатели на индикаторе здоровья. Я обыскиваю лежащего поблизости мертвеца, надеясь найти в его карманах лекарство. Отец открывает аптечный пакет, роется в нем, просматривая его содержимое.
– Катрина, – обращается он ко мне.
Я ставлю игру на паузу и поднимаю голову. Его взгляд, более внимательный и живой, чем когда-либо за последнее – бог знает какое – время, полнится изумлением. Он держит в руке зеленую коробочку с противозачаточными таблетками.
– Я… о… – мямлю я. – Это…
– Это твоей сестры?
Я молчу.
– Пожалуйста, иди и приведи ее сюда. – Отец грузно опускается на стул напротив меня. – Немедленно.
Мы все трое сидим в гробовом молчании. Мой взгляд мечется по кухне. Стены гнетущего цвета непропеченного хлеба. По стеклу все еще уныло барабанит дождь. Закатное зарево за окном, как огонь в камине, языками облизывает края свинцовых туч.
Зачем я здесь? Если они хотят обсуждать это, я-то тут при чем?
Отец, сцепив на столе ладони, смотрит на свои руки:
– И давно это продолжается?
– Может, с начала десятого класса, – отвечает Оливия. – Папа, не злись, пожалуйста. Я понимаю, к чему это может привести, потому и принимаю таблетки. Веду себя со всей ответственностью.
– Это ты называешь ответственностью? – изумляется отец. – Оливия, тебе еще только семнадцать.
– Знаю, но…
– Это недопустимо, – заявляет отец.
Нечто непонятное отражается в лице Оливии. Она усмехается.
Отец хмурится.
– Вообще-то, – говорит она ему, – признай, что как-то странно это получается. Ты вечно где-то пропадаешь, витаешь, а потом вдруг появляешься и начинаешь судить и критиковать.
Сбитый с толку отец откидывается на спинку стула:
– Что? Что это значит?
Оливия склоняет голову:
– Ты действительно не понимаешь?
– Что я должен понимать?
– Что ты отдалился от нас.
– Нет, – повышает он голос. – Я не знаю, о чем ты…
– Она права, – вмешиваюсь я.
Краем глаза я замечаю, что Оливия поворачивается ко мне. Я не смотрю на нее. Отец снова умолкает, по-видимому, ошеломленный тем, что я поддержала сестру.
– Папа, – говорит Оливия, – мы должны поговорить. Это необходимо. Дело даже не в том, что это для тебя стало открытием. Знаешь, сколько всего ты пропустил? В сентябре меня приняли в почетное общество, а ты не пришел на церемонию, хотя я тебя просила. Ты не был на спектаклях с участием Кэт ни прошлой весной, ни осенью. А она в обоих играла потрясающе. Но ты их пропустил. Она прогуливает занятия и сказала мне, что ты написал записку, будто она больна. Это не… Ты хоть раз спросил у нее, чем она занимается? А я тебя просвещу. Она превращается в игроманку, сторонится людей и… Хочешь честно? Меня это пугает. По выходным она не встает с кровати, не ест ничего, а тебе хоть бы что. Ты ничего