С виноватым видом Эмили приближается ко мне. В предвкушении я ощущаю, как покалывают ладони. Наконец-то она попытается вернуть меня и выполнить все данные мне обещания.
– Хочешь, покажу остальное? – спрашивает она. – Я могла бы попробовать найти выход. Могла бы по возвращении переговорить с другими преподавателями о том, чтобы тебя взяли в университет. Могла бы…
– Мама! – окликает меня кто-то. Я поворачиваюсь на голос. На сцене появляется моя дочь. – Я все сделала, – докладывает она. – Ужин готов. И… мы все ждем тебя дома.
Я пристально смотрю на Эни, потрясенная тем, с какой надеждой и мольбой она говорит. Она жаждет моего одобрения и любви. На секунду, клянусь Богом, ее синие глаза напомнили мне глаза сестры.
И внезапно я поняла, что имел в виду Гарсия, когда просил, чтобы я переосмыслила концовку спектакля. Пьеса завершается не поражением моей героини. Возможно, много лет назад я питала большие надежды на что-то, а между тем обрела нечто другое – более прекрасное. То, что я не ценила до финальной сцены.
То, что все это время я воспринимала как долг перед семьей, – вовсе не долг, а привилегия. На последних аккордах спектакля я наконец-то осознала, что довольна своим положением. Даже счастлива.
Я счастлива.
– Спасибо, родная, – благодарю я Эни, давясь словами, и снова смотрю на Эмили. – Нет, – отказываюсь я. – Я не могу с тобой поехать.
– Но…
– Я не поеду, – твердо говорю я, на этот раз не обреченным тоном.
Я приняла свою судьбу, сделала выбор. Буду любить то, что имею. Отныне я буду любить себя такой, какая я теперь.
С едва заметной улыбкой я иду прочь от Эмили. Мои мокрые щеки холодит соленая влага.
Только я ступаю за кулисы, занавес опускается, обрушиваясь на сцену словно в изнеможении. Зал взрывается бурей аплодисментов, бодрящих, как проливной очищающий дождь.
Джунипер Киплинг
Я представляю,
как на следующей неделе он едет по Восточной автостраде I-70.
Твердые руки, стабильный руль,
стабильная скорость,
и машина неотвратимо исчезает вдали.
Я представляю,
как сама в следующем году поднимаюсь на трибуну.
Поджилки не трясутся, дыхание ровное,
ровный шаг,
уверенность в себе.
А что я буду помнить о его глазах,
кроме того, что в них его душа
и что, когда я смотрела в них,
меня переполняла надежда?
Я представляю
в багажнике его автомобиля рядом с запасным колесом
заклеенные скотчем коробки, в которые уложены
Хемингуэй и Бьюкес, Кристи и Мартин,
Маркес и Моррисон, Роулинг и Бард.
Весь его нехитрый скарб уместился в легковушке, и то не заполнил ее битком –
он привык таскать свой дом за собой.
Я представляю
будущее с ним и будущее без него.
Но в четверг вечером я мечтаю не о нем.
Я мечтаю о городе, сотканном из скрипичных струн и упаковочной пленки,
о городе, бурлящем на жаре летнего солнца.
Я мечтаю о голосах, которые еще не слышала
и по которым еще не скучаю;
мечтаю о пока еще неведомых мне уголках земли,
о произведениях, которые еще не исполняла,
о людях, которых еще не любила.
Меня будит музыка, мелодичный звон будильника,
и, умиротворенная и безмятежная,
я смотрю в потолок.
Думаю, я начинаю понимать
природу единения двух сердец.
Они не напирают друг на друга, как больные растения на подпорки.
Не душат, как лианы, туго оплетающие свои опоры.
Два любящих сердца – это два дерева:
два самостоятельных организма с отдельными корневыми системами,
со своей структурой расположения веток.
Их листья по-своему впитывают солнечный свет,
по-своему дышат.
Два дерева, объединенных тем, что между ними висит:
гамак, или гобелен, или качели – что-то третье, прекрасное,
без которого оба зачахнут.
Сердца соединяются, как ладони.
Не по необходимости.
По собственному желанию.
Оливия Скотт
– Ша-ливия, – раздается за моей спиной голос какого-то придурка.
У меня полный рот зеленого гороха. Я оборачиваюсь, собираясь сердито почавкать в морду тому, кто меня обозвал. Увы, тот уже скрылся среди ребят, непрерывным потоком идущих мимо столика, за которым мы сидим. Решив, что почавкаю ему в морду в другой раз, я вновь смотрю на собеседника.
– Козел! – кричит Мэтт вслед моему обидчику.
– Не стоит, – говорю я.
Мэтт вздыхает и, ссутулившись, принимается рисовать рожицы в тетрадке по истории. Берк Фишер, сидящий по другую руку от него, утыкается своим украшенным пирсингом носом в одно из сочинений Кьеркегора[60].
– Что тебе крикнули? – интересуется Джуни. Она сидит напротив меня. – Я не совсем уловила суть неуместного оскорбления в твой адрес.
– Ша-ливия, – объясняю я. В гвалте, отражающемся от потолка столовой, приходится говорить довольно громко. – Сочленил «шалаву» с моим именем. Ха-ха. Очень смешно.
– Не обращай внимания, – советует Джуни. – Вид у тебя усталый, леди.
– «Усталый» – не то слово, – ворчу я и обращаюсь к Кэт, устроившейся за столом рядом с Джуни: – Ты не говорила, что твой спектакль на девяносто семь процентов – душераздирающая драма.
– Русская пьеса, – пожимает она плечами, с причмокиванием потягивая сок из пакета.
Кто-то трогает меня за плечо. Я снова оборачиваюсь, решив, что это вернулся тот хам. Оказалось, что нет, не он.
– Клэр. Я… привет.
Я кладу вилку на поднос. Джунипер передала мне их вчерашний разговор, но сама Клэр так и не подошла к нам во время обеда. Я искренне надеюсь, что она извинилась перед Лукасом.
– Не возражаешь, если я сяду с вами? – Каждое слово она произносит нерешительно, с заминкой.
– Нет, конечно.
Она усаживается на синий пластиковый стул справа от меня. Над ухом у нее пушится выбившаяся прядь.
– Я поняла. Кажется.
– Что поняла?
Клэр понижает голос:
– Почему это нечестно, если парни ждут от тебя… всякое-разное. Они не вправе уважать тебя меньше за то, какой выбор ты делаешь. И я тоже. – Она нервно сглатывает. – В общем, я пытаюсь извиниться за то, что осуждала тебя. Это больше не повторится.
Меня обволакивает теплое чувство благодарности. Зная Клэр, я понимаю, как тяжело ей это далось.
– Перед зеркалом репетировала, что ли? – спрашиваю я с мягкой насмешкой.
Ее веснушчатое лицо пунцовеет.
– Может быть. – Она переводит взгляд на Джунипер, потом снова на меня.
– Я тут подумала… м-м… давненько мы вместе не собирались. Может, придете ко мне вечером, когда я вернусь домой с тренировки?
Клэр прикусила одну щеку. Черт. Последний раз она, наверно, так нервничала в девятом классе, на квалификационном турнире по теннису.
– Конечно, – отвечаю я. – Но только у нас два условия. Во-первых, мы смотрим «Парки и зоны отдыха». Во-вторых, ты перестаешь вести себя так, будто нашей дружбе скоро конец.
– Что?
– Клэр. – Я легонько толкаю ее в плечо. – Клэр. Между нами нет никаких разногласий, ясно?
Какое-то время она не в состоянии совладать со своим языком. Потом все же уточняет:
– Никаких?
– У меня, например, все отлично, – говорит Джуни.
– И мне давно не было так хорошо, – признаюсь я. – Так что если ты пришла в себя и в ладу сама с собой, значит, по определению, наше маленькое трио пребывает в полном согласии.
– Я… ладно. – Клянусь, я чувствую, как от нее исходит волна облегчения. Клэр расплывается в улыбке. – Значит, мы снова на коне, – говорит она и уже присущим ей бойким, деловым тоном спрашивает: – Девчонки, может, походите на мероприятия общества юных экологов? А то я столько буклетов напечатала, штук сто, наверно, и…
– Много краски потратила, – замечаю я.
В глазах Клэр появляется озорной огонек.
– А то я не знаю.
– Нда, – смеюсь я, – для юных экологов это непростительное расточительство ценных ресурсов, не находишь?
– Я бы сказала, что ты занимаешься непростительным расточительством кислорода, – сухо парирует Клэр, и я улыбаюсь шире: к нам вернулась прежняя Клэр.
Из динамиков на всю столовую гремит голос директора Тернер:
– Прошу внимания. Объявляются результаты выборов президентов классов.
Клэр приободряется, выпрямляясь на стуле. Моя сестра закатывает глаза. А Берк переводит взгляд с кандидата на кандидата и произносит:
– О, черт.
– Ставлю двадцать баксов на то, что победила Джунипер, – говорит Мэтт.
– Двадцать баксов на то, что победа досталась тебе, – морщится Джуни.
– Да, правда, – соглашаюсь я. – Твои постеры были просто уморительно ужасны.
– Спасибо, – бурчит Мэтт. – Учту.
Тернер прочищает горло, из динамиков раздается противный визг.
– Президент девятого класса – Ксавьер Ли.
Столик в противоположной стороне зала взрывается воплями ликования. Тут и там в зале слышатся разрозненные вялые хлопки. Клэр тоже аплодирует из вежливости.
– Вообще-то, в девятом классе еще рано практиковать самоуправление, – замечаю я.
– Им нужен диктатор, – кивает Мэтт. – Джунипер придется взять их под свою опеку, когда ее изберут.
Я улавливаю обрывок имени кого-то из учеников. К сожалению, мы прослушали фамилию президента десятого класса. Потом Тернер объявляет:
– Президентом одиннадцатого класса избран Мэтт Джексон.
Мэтт в шоке таращит глаза, я разрезаю кулаком воздух.
– Я же говорила! – восклицаю я в то самое время, как объявляют фамилию президента выпускного класса. – Двадцать баксов мне и Джунипер. Ты должен нам целое состояние, Джексон.
– На сегодняшний день это все объявления, – заключает Тернер. – Приятного отдыха на каникулах по случаю Дня благодарения.
Снова аплодисменты и радостные возгласы. Упоминание о каникулах народ встречает с бóльшим энтузиазмом, чем результаты голосования.