Я сдуваю с глаз волосы и бросаю на него зверский взгляд, самый зверский, какой могу изобразить, хотя долго я никогда не злюсь: не склонен вынашивать обиды. На его счастье. Берк нет-нет да и подложит мне свинью: то затащит меня в какой-нибудь кружок, то подпишет на какую-нибудь информационную рассылку. Вот такая ерунда. На прошлой неделе, например, включил мой электронный адрес в список получателей национального бюллетеня о производстве часов. Одному богу известно, зачем ему это надо.
Я ложусь на спину. Небо темнеет. Рядом с машиной на асфальте пузырится мокрый зажеванный кончик нашего косячка, от которого поднимается и улетучивается горьковато-сладкий запах.
– Как думаешь, кто это может быть? – спрашивает Берк.
– Ты вообще про что?
– Ты разве не был на собрании?
Я захожусь смехом, перерастающим в приступ кашля, и, брызжа слюной, выдавливаю:
– Ты это серьезно?
– Кто-то из учителей спит с кем-то из школьников. Кто с кем – пока еще не выяснили.
Глядя на него озадаченно, я спрашиваю:
– По-твоему, меня это должно волновать?
– Бред какой-то, да?
– Ничего не бред. Бывает сплошь и рядом.
– Тебя вообще хоть чем-то можно пронять, а, братан? – вздыхает Берк.
– Слушай, отвали, а? – обижаюсь я. – Не всем дано быть сознательными гражданами и читать хренову «Веселую науку» ради удовольствия.
Берк пожимает плечами, поправляя килт:
– При чем тут чтение, старик? Я говорю вообще. Я скучаю по тем временам, когда у нас кроме курения была масса других общих интересов.
Я хочу возразить, но снова не могу найти достойного ответа.
Молчание меня напрягает. Чего Берк добивается – чтобы я извинился?
Не зная, что еще делать, я достаю свой телефон. На экране высвечивается пропущенный звонок от мамы.
– Домой мне пора, – говорю я.
– Да, холодает, – соглашается друг.
Так-то оно так, только я даже в мороз готов торчать у школы, лишь бы не идти домой. Вечером здесь тихо и спокойно. Да и с Берком мне приятно тусоваться: он всегда о чем-то думает, читает или что-то мастерит. Скверно, конечно, что я живу интересами своего друга, но мое собственное существование – сон, питание и уклонение от ответственности – в сравнении с его выглядит жалким прозябанием. Хотя я ему об этом никогда не скажу.
Звонит мой телефон.
– Алло? – отвечаю я.
– ¿Dónde estás?[8] – рявкает голос в трубке.
Вздыхая, я закатываю глаза:
– Сейчас буду, мама. Успокойся, пожалуйста.
Она бросает трубку. Мило.
– Как же она меня достала, – ворчу я.
– Бывают мамы и похуже, – резонно замечает Берк.
Я сверлю друга сердитым взглядом, потому что своей рассудительностью он пробуждает во мне чувство вины: мне стыдно, что я весь такой разнесчастный, а пользы от этого никакой, даже в самые лучшие времена.
– Пока, братан.
Берк скатывается с моей машины, застегивает пиджак на все пуговицы, двойной петлей наматывает шарф на бычью шею и идет к своему джипу.
Я слезаю с крыши автомобиля. Я еще только сажусь за руль, а Берка уже и след простыл. Собираюсь еще покурить, чтобы успокоиться, но потом мое внимание отвлекает Джунипер Киплинг, спешащая к своему «мерседесу» – единственному автомобилю на парковке, не считая моего.
Она садится в машину и плачет. Я сбит с толку: уж у нее-то какие проблемы? Да и, потом, что это она разревелась здесь? До дома, что ль, потерпеть не могла?
Трогаясь с места, я ругаю себя за эти мысли. Подумаешь, поплакала на парковке. В конце концов, здесь сейчас никого, а от грусти никто не застрахован. Возможно, во мне просто говорит злость, ведь перед такими людьми, как Джунипер, открыты все дороги, ведущие к успеху. Она поступит в Йель, или в Гарвард, или еще в какой престижный вуз – отчасти потому, что она одаренный музыкант и вообще чертовски умна; отчасти потому, что ее родители непристойно богаты. А что я? Даже если и попаду в университет, родители за мою учебу платить не будут. Как только я уеду из дома – получать высшее образование или еще куда, – они наверняка сразу же и разойдутся. Вчера вечером они собачились допоздна, и мне пришлось попросить их умолкнуть – ради Расселла. Кто встанет на защиту моего младшего брата, когда меня не будет рядом?
Через прозрачный люк в крыше машины я смотрю на сумеречное небо. Терпеть не могу злиться или расстраиваться. Из-за родителей. Из-за чего бы то ни было. Мне всегда кажется, что это противно и вообще не имеет смысла. Ну что ты разнылся, как типичный подросток? – презрительно шепчет мне внутренний голос. Будь хоть чуточку пооригинальнее, кретин.
И я неторопливо еду домой.
Джунипер Киплинг
Наконец-то.
Осталась только моя машина.
Я – остров.
Я возвратилась сюда,
притянутая некой непреоборимой силой гравитации,
но слишком сильно ударилась о землю.
Ноги подкосились,
и я упала ниц.
Хватит плакать. Люди кругом.
Крепче возьмись за руль и
вперед. Ни о чем не думай. Вперед.
Я дома, говорю я.
Не объявляю, а возражаю сама себе –
потому что это место больше мне не дом.
В ответ слышу только шепот часов с кукушкой:
тик-так, ку-ку, безумие.
Безумие – потому что я слышу ноты в тишине,
мягкие баритоновые ноты,
и, как бы быстро я ни играла,
как бы ни растягивала пальцы,
как бы чисто ни резонировало вибрато,
я не в силах заглушить запомнившийся звук.
Смычок дрожит в моей правой руке,
и под левой пиццикато срывается.
Начни сначала. Еще раз. И еще раз.
Те двое, как ни стараются, узнать ничего не могут.
Те двое… они никогда не догадаются.
Каждый божий день я сижу, словно каменная, за плитой из полированной сосны – спина прямая/нога на ногу/локти ниже стола/глаза опущены, –
уклоняясь от вопросов и прячась от теплых голосов.
С теми двумя я уже многие месяцы не могу быть правдивой –
многие месяцы я вообще не могу слова произнести без страха, что у меня вот-вот одеревенеет язык.
А они все так же называют наш дом родным домом.
Но я лишена своего дома. Я – жидкая колышущаяся масса.
Чаша переполнена.
Чем измерить семь дней одиночества? Вздохами, взмахами ресниц, ударами сердца?
Цифрами? Вопросами?
Нет:
щипками, я думаю,
вырывающими время из чувствительной кожи.
С болью, секунду за секундой.
Молча я поглощаю пищу.
В минувшую субботу я поглощала шум, и свет, и движение возбужденных тел.
И много пила. Напивалась,
пока не свалилась на пол.
В минувшую субботу я забыла чувство одиночества. Вообще забыла, что значит чувствовать.
Забыла неуклюжие пальцы и кленовые грифы,
сердечные струны и скрипичные,
теплые простыни и хрустящую бумагу.
Забыла начало и конец. Da Capo al Fine[9].
(Продержись до выходных, Джунипер.
И ты снова сможешь забыться.)
Оливия Скотт
Сидя в гостиной, я слышу бряцанье ключей. Наконец-то. Это, должно быть, Кэт.
Я захлопываю книгу и иду на кухню, включаю там свет. Задрипанный светильник на полочке освещает деревянную поверхность стола. Холодильник безо всяких магнитиков и картинок стоит на квадратном сером коврике. Такое впечатление, что интерьер нашего дома создан по моделям из непопулярной рубрики «Тюрьмы» в журнале Better Homes and Gardens[10]. А мне так хочется развесить всюду тыквы и сосновые шишки, которыми мы всегда украшали дом в ноябре, когда с нами была мама. Еще и трех лет не прошло, но это было словно в другой жизни.
– Привет, где была? – спрашиваю я, когда Кэт закрывает дверь. – Я звонила тебе раза три, наверно.
– Знаю. – Она сбрасывает туфли рядом с холодильником.
– Твоя репетиция закончилась почти час назад.
– Знаю, – повторяет она. – Спасибо за информацию, сестричка-вертолет.
Прозвище неприятно резануло. Я стараюсь не терять самообладания.
– Папа работает до одиннадцати. Попросил, чтобы мы не шумели, когда он придет домой. Ему нужно хорошенько выспаться, поэтому… ну, не знаю… наушники, что ли, надень, если будешь играть.
Кэт плетется к лестнице.
– Ужин я приготовила, – быстро говорю я ей вслед. – А еще пришли два новых уведомления о том, что ты пропускаешь занятия. Может, давай поговорим о…
Она поднимается по ступенькам.
– Черт побери, Кэт, – не выдерживаю я, – не могла бы ты…
– Что? – спрашивает она, резко оборачиваясь.
Я присматриваюсь к ней, и мой гнев как рукой снимает. Выглядит моя сестра неважнецки. Белокурые волосы до плеч грязные и спутанные. От частого обесцвечивания в домашних условиях они стали ломкими, но у корней уже снова темнеют. Круги под глазами рдеют, словно пятна от вина на белой скатерти. Тонкие губы обкусаны.
– У тебя все нормально? – спрашиваю я робко.
Ее губы раздвигаются в полуулыбке. Эта ее полуулыбка ужасна, похожа на презрительную ухмылку.
– Конечно, – отвечает она. – А твой день как прошел, сестричка?
Обида бурлит во мне, как забродившее вино. Кэт поднимается.
Что с ней вообще такое? Не видит, что ли, как я из кожи вон лезу?
С некоторых пор до Кэт вообще не достучаться. Часами сидит, запершись в своей комнате, общаясь со своими «лучшими друзьями»: компьютерными играми «Биошок», «Масс-эффект» и «Халф-лайф 2». Ее стрелялки я слышу сквозь стены. Поразительно, до чего громко орет ее ноутбук.
В мои обязанности не входит со скандалом вытаскивать Кэт из ее логова, но порой я жалею, что мне не хватает на это смелости. Наш дом уже напоминает камеру-одиночку.
Жужжит мой телефон, уведомляя о сообщении. Я хватаю его. Мне пишет Дэн Силверстайн: Привет, как дела?