л, как сосед Василия Чупракова процедил сквозь зубы:
– Теперь нам конец.
Через некоторое время барак вновь ожил, но о начале войны не говорил никто. Василий принес кипяток и хлеб, мы пили чай, но до хлеба никто не дотронулся.
– Как ты думаешь, Карл, что с нами будет? – прошептал Василий.
– Мне все равно, лишь бы поскорее закончились все эти жестокости, которым не видно конца.
Пришел вохровец и сообщил, что всем, кто не живет в этом бараке, необходимо тут же его покинуть и вернуться к своим бригадам.
Я прошелся по зоне. В свободные дни здесь обычно можно было встретить беседующих или загорающих на солнце заключенных. Но сегодня не было ни одной живой души. То же самое было и в моем бараке. Тишина! Некоторые тихо переговаривались. Каждый знал: если в стране или за ее пределами происходило нечто важное, первыми жертвами становились заключенные. Так будет и теперь!
В понедельник утром прозвучал гонг и лагерники собрались на поверку на дорожке, ведущей к воротам лагеря. Перемены бросились в глаза сразу. Обычно в колонну по пять нас строили одни погонялы, но сегодня пришли и вооруженные охранники. Они кричали и толкали нас. Когда открылись ворота, мы увидели усиленный конвой и большое количество офицеров. По дороге к месту работы начальник конвоя несколько раз останавливал колонну и пересчитывал людей.
На следующий день после начала войны нам ограничили выдачу продуктов. Сахар изъяли из рациона вообще, хлеба получали все меньше. Маленькие кусочки мыла мы разрезали пополам.
25 июня всех иностранцев, находящихся в Норильском лагере, собрали вместе и отправили в IX лаготделение. Во II лаготделении осталось лишь два иностранца – я и мой друг Йозеф Бергер.
– Почему же и нас не отправили на кирпичный завод? Ведь наше место там, – удивился Бергер.
– Для нас у них есть кое-что получше, – усмехнулся я.
С работы я вернулся поздно. Отправившись на кухню за ужином и проходя мимо окошка раздачи, я встретился с Ларионовым. Он махнул мне рукой, приглашая зайти.
– Вы, конечно же, голодны, – сказал он, протягивая мне кусок хлеба и холодного мяса. – К сожалению, я не могу угостить вас чаем. Понимаете, мне неудобно идти на кухню,, могут заметить, что у меня кто-то есть.
Ларионов наклонился ко мне и таинственно прошептал:
– Немецкая, армия быстро наступает. Говорят, что Киев бомбили уже несколько раз.
– Для всех бывших коммунистов победа Гитлера означает смерть, – ответил я Ларионову.
– Но вы – австриец. Если Гитлер победит, вы будете свободны.
– Замолчите! Вам известно, что Гитлер убивал и отправлял в концлагеря и немецких, и австрийских коммунистов.
Раздался гонг. К моей радости, разговор прервался. Вернувшись в барак, я предложил хлеб своему соседу, а тот удивился, почему это я сам не ем его. Я ответили, что меня угостил Ларионов.
– Берегись Ларионова, – предупредил сосед.
Только сейчас до меня дошло, почему Ларионов заговорил со мной о положении на фронте. В этот момент в барак вошли два офицера НКВД, один штатский и три вохровца. Люди испугались, спрятались под покрывала и только мы вдвоем остались сидеть.
– Пришли по мою душу, – сказал я перепугавшемуся соседу.
Офицер спросил дневального:
– Есть ли здесь кто из бригады Матвеева?
Хотя я и сидел в другом конце барака, но хорошо расслышал его слова.
– Есть, – ответил дневальный.
– Как его фамилия?
– Штайнер.
– Как раз он мне и нужен.
Вся группа направилась ко мне, даже не спрашивая, как меня зовут. Один из офицеров приказал:
– Руки вверх!
Я поднял руки.
– Обыщите его! – приказал офицер вохровцам.
Те тщательно меня обыскали и все, что нашли, отложили в сторону. Затем мне приказали следовать за ними. Несмотря на полуночный час, на улице было светло, как днем. Заложив руки за спину, я медленно двинулся к лагерным воротам. Таким же способом вели и Бергера. Он только кивнул головой в знак приветствия, я ответил ему тем же. Солдат пропустил нас молча. Мы шли по улице, ведущей к зданию НКВД. Я хотел было заговорить с Бергером, но едва раскрыл рот, как офицер прикрикнул на меня. Я дышал полной грудью, зная, что теперь уже не скоро представится мне возможность гулять на свежем воздухе.
Мы вошли в здание НКВД. Один из офицеров взял Бергера под руку. Меня же завели в комнату в самом конце коридора и там оставили один на один со штатским. Он сел за письменный стол, а мне указал на стул. Закурил папиросу. Пока курил, молча меня рассматривал. Потушив окурок, он достал какой-то бланк и спросил:
– Как ваше имя и фамилия?
– Карло Штайнер.
– Когда вы были впервые арестованы?
– 4 ноября 1936 года.
– За что?
– Меня обвинили в том, что я агент гестапо и член террористической организации.
– Вы в этом признались?
– Мне не в чем было признаваться. Я не являюсь агентом гестапо и никаких преступлений против Советского Союза я не совершал.
– Вы обжаловали приговор?
– Да. В пересмотре мне отказали.
– Послушайте, Штайнер, вы совершили злостное преступление против Советского государства и ваше наказание было слишком мягким. Вы получили десять лет, а вас нужно было расстрелять. Вы должны быть благодарны советскому правительству. А чем вы сейчас занимаетесь? Вы продолжаете проводить свою контрреволюционную агитацию.
– Никакого преступления против Советского Союза я не совершал и никакую агитацию я сейчас в лагере не провожу.
– Вы, значит, продолжаете старую тактику? Всё отрицаете?
– Никакая это не тактика, это правда. Я не занимаюсь агитацией.
– Я могу вам сказать, что на сей раз вы так дешево не отделаетесь. Подпишите! – протянул он мне протокол допроса.
Я отказался подписывать. Он удивленно посмотрел на меня:
– Почему вы не подписываете?
– На документы НКВД я свою подпись не ставлю.
– Почему?
– Когда меня в 1936 году в Москве арестовали и приговорили к десяти годам на основании полностью вымышленных обвинений, я был уверен, что ошибка будет рано или поздно исправлена. Эта вера не покидает меня и до сих пор, но вместо этого вы начинаете против меня новое следствие. Понимая, что ни следствие НКВД, ни приговор не имеют под собой никакой правовой основы, я и решил никогда больше не подписывать никакие протоколы.
– Так… – следователь нажал на кнопку звонка.
Вошел солдат. Следователь поднялся и вышел. Через несколько минут он вернулся вместе с начальником норильского управления НКВД Поликарповым. Увидев Поликарпова, я поднялся.
– Вы что это вытворяете? Это что за театр? – закричал Поликарпов.
– Это не театр, это жизнь. Я не хочу участвовать в вашем представлении.
– Что-о? – взвизгнул Поликарпов.
Он схватил меня обеими руками за шиворот, прижал к стене и начал душить. Я не защищался, мне было все равно. Он отпустил меня. Я остался стоять у стены.
– Испугался, да? – Поликарпов сел. – Слушайте, знаете ли вы, в какое время мы живем? Я имею право безо всякого следствия поставить вас к стенке. Но я этого не сделаю. Мы прекрасно проведем еще одно следствие. Вместо того, чтобы поблагодарить нас, вы тут дурака валяете. Я вас ясно спрашиваю: будете вы себя вести как надо или нет?
– Делайте со мной, что хотите, я ничего не подпишу.
Поликарпов встал и повернулся к следователю:
– Бросьте его в подвал, пусть он там околеет.
Конвоир тащил меня по коридору, бил, загонял в угол и ругал.
– Ты фашистский отброс, я тебе сейчас почки отобью.
– Это не я фашист, а ты, – кричал я на конвоира и руками пробовал защищаться.
Ему на помощь пришел еще один солдат. Они повели меня через двор в центральную тюрьму Норильского управления НКВД. Появился долговязый надзиратель со связкой ключей в руке и посмотрел на меня сквозь решетчатые ворота.
– Еще один фашист! Иди сюда! Мы покажем тебе, как нужно уважать советскую власть.
Он повел меня в подвал, где слева и справа располагались камеры. Конечно, снова было раздевание догола, обыск и т. д. Даже кусок хлеба разломили на мелкие кусочки и тщательно их обыскали. Бросили меня в камеру. Как только закрылась дверь, меня тут же окружили заключенные, спрашивая, из какого я отделения, что нового там, есть ли у меня махорка. Услышав, что у меня нет махорки и что я некурящий, они были разочарованы. Кто-то с верхних нар крикнул:
– Оставьте человека в покое, пусть немного отдохнет.
Большинство отступило, один пожал мне руку. Подошел еще один, церемониально протянул руку и представился:
– Инженер Брилёв.
С круглого обросшего лица, которое еще больше округляли черные, тронутые сединой волосы, на меня смотрели острые голубые глаза. Он наклонился ко мне и зашептал на ухо:
– Здесь много урок, ну, вы знаете, это уголовники. Берегитесь их. У вас есть что-нибудь поесть?
Я повернулся, чтобы достать из своего мешочка хлеб, но мешочек исчез. Искать его было бесполезно. Я сказал об этом своему новому знакомому, а он лишь взглянул на верхние нары, не сказав ни слова. Я начал искать место на нарах. В камере было довольно свободно. На верхних нарах места занимали рецидивисты, так называемые «блатные», на нижних нарах – политические, которых называли «фраерами». На самых верхних нарах, под потолком, где было всего четыре места, расположились мелкие воришки, которых звали «кусочниками».
Моим соседом по нарам оказался инженер Земский из Калинина. Он получил десять лет за вредительство. Когда началась война, его бросили в тюрьму за то, что он в разговоре со своим коллегой расхваливал немецкую технику. Земский этого и не отрицал, поскольку он ее видел воочию. Он считал, что в разговорах о качестве немецкой техники нет ничего криминального. Две недели мы были вместе. Я близко узнал этого симпатичного и сложного человека, утверждавшего, что техника – это большое несчастье для человечества, что человек становится ее рабом, что она приведет его к катастрофе. Не прошло и двух месяцев, как Земского приговорили к смерти и расстреляли.