Я познакомился и с другими обитателями камеры. Это было пестрое общество. Старшим среди уголовников, т. е. паханом, был некий Иванов, расположившийся отдельно от всех. Он всегда выбирал такое положение, чтобы лежать, опершись рукой на нары и слегка приподняв верхнюю часть тела. Вокруг него всегда вертелись кусочники, выслушивая все его приказания. Да и остальные уголовники смотрели на него с благоговением и выполняли любую его блажь.
– Белый, дай мне воды. Щербатый – полотенце. Белый, затопи печь, – то и дело раздавал Иванов приказы своим подданным, и попробуй не послушай его – такого бы забили насмерть.
У Иванова всегда был в достатке хлеб, об этом заботились уголовники, отнимая его у вновь пришедших, как это они сделали со мной. С внешним миром связей никаких не было, и поэтому хлеб добывать извне было невозможно. Уголовники постоянно играли в карты. Они разрезали на куски газетную бумагу, из хлебного мякиша делали клей и склеивали несколько слоев бумаги, из какой-то щели вытаскивали химический карандаш и красили карты. Играли на хлеб, на баланду и даже на одежду. Кое-кто из уголовников иногда проигрывал свой паек на несколько дней вперед, и тогда ему приходилось голодать. Однако уголовники играли не только на свою одежду, но и на одежду других заключенных. Особенно почетным считалось отнять вещи у какого-нибудь фраера. Жертва сидела спокойно на своем месте, ничего не подозревая. Тут к ней подходил уголовник и говорил:
– Сними-ка это, – и указывал на ту часть одежды, которую он только что проиграл.
Никто не пытался сопротивляться. Но играли и на жизнь других людей. Когда начинались стычки между уголовниками и когда следовало ликвидировать заранее намеченную жертву, то это задание поручалось проигравшему. Если приговоренный находился здесь, рядом, то убийца это делал очень быстро – камнем или каким-нибудь другим предметом он разбивал голову. Если жертва была где-то в другом отделении, убийца должен был найти ее любой ценой и убить. Бывали случаи, когда жертву предупреждали об этом заранее. Тогда начиналось преследование. Иногда убийца годами гонялся за своей жертвой. Того же, кто отказывался совершать убийство или всяческими уловками оттягивал его, приговаривали к смерти за предательство. Хотя игра в карты была запрещена, уголовники играли круглые сутки. Игроки обычно садились на нары, вокруг них выстраивали стену таким образом, чтобы надзирателю в глазок ничего не было видно. И игроки, и болельщики так увлекались игрой, что не слышали и не видели ничего вокруг. Раздавались лишь глухое шлепание карт и крепкие ругательства.
Через два дня следователь снова вызвал меня на допрос и спросил, «образумился» ли я. Я повторил, что никаких заявлений делать не буду. Вместо камеры меня отправили в карцер. Это было помещение в метр шириной, три метра длиной, с цементным полом и без окон. Круглые сутки горела маленькая лампочка. Я присел на корточки, но очень быстро отсидел ноги. Тогда я попробовал ходить. Устав, я опять присел, затем снова ходил. Утром надзиратель принес двести граммов хлеба, посыпанного крупной солью, и кружку кипятку. От хлеба я отказался. Меня повели к начальнику тюрьмы, который спросил, по какой причине я объявил голодовку.
– Голодовку я не объявлял, но двести граммов хлеба я не возьму, поскольку нормальный паек равен четыремстам граммам. Да и этот паек слишком мал, – ответил я. – Двести граммов хлеба недостаточны даже для голодовки.
Он ответил, что в карцере никому не положено получать больше, поэтому он и не может дать мне четыреста граммов.
Ко мне в карцер подсадили смазливого паренька с девичьим лицом. Его звали Виктор. Он сказал, что ему двадцать один год, хотя выглядел он на семнадцать. Родом он был из Минска, где и совершил со своими школьными друзьями несколько ограблений, за что они и получили от 5 до 8 лет лагерей. Виктор получил пять лет. Прямо с корабля его бросили в карцер за то, что после причаливания судна в енисейском порту Игарка он пытался бежать. Во время побега его товарища тяжело ранили, и теперь за это он должен отвечать перед лагерным судом. Виктор провел со мной пять дней, рассказывал о своей матери, учительнице, навещавшей его в тюрьме каждый день и предпринимавшей всё для его спасения. Я спросил, как же так случилось, что он стал вором? Он ответил, что делал это не от бедности, а от скуки да еще оттого, что поддался на уговоры друзей. Его отец бросил мать, его и трех сестер, и Виктор был предоставлен самому себе. У матери не было времени следить за детьми, потому что она много и тяжело работала.
В карцере я заболел. На шестой день меня отвели к врачу, и тот сразу же приказал перевести меня из карцера. Мне прописали диету, и целых пять дней я ничего не ел, а только пил воду. Изможденный, я лежал на голом цементном полу, в результате чего и получил воспаление среднего уха. Боли стали невыносимыми. Врач пообещал направить меня к специалисту по ушным болезням. Единственным в Норильске специалистом ухо-горло-нос был Николай Иванович Сухоруков. Он лечил не только заключенных, но и остальных горожан, поэтому меня должны были отвести в город, в поликлинику, что располагалась через дорогу от НКВД. К Сухорукову меня привел конвойный, не знавший, что тот тоже заключенный, и поэтому постоянно его называвший «товарищем». Я остался один на один с врачом, а конвойный дежурил за дверью. Мы оба были в сильном волнении. Мы хотели узнать обо всех новостях, происшедших с того дня, как мы не виделись. Я рассказал ему обо всем, что со мной случилось, а он мне о положении на фронте. Я пожаловался ему на боли в ухе. Он сделал укол и обещал похлопотать о том, чтобы меня направили в центральную больницу. Сухоруков вызвал конвоира и приказал ему:
– Приведите его снова через два дня.
Но в следующий раз конвоир уже не выходил из кабинета и доверительно беседовать с врачом, мы, разумеется, не могли. Вероятно, он получил такое указание. Врач официальным тоном произнес:
– Я написал рапорт начальнику НКВД с требованием немедленно направить вас в больницу, так как вы тяжело больны.
Этого было достаточно, чтобы мы поняли друг друга.
На следующий день я начал жаловаться на страшные боли, не спал всю ночь, а лишь ходил по камере. Когда дежурный надзиратель приказал мне лечь, я ответил, что у меня страшные боли. Утром он доложил, что я всю ночь не спал. Меня пригласили к дежурному офицеру, тот стал угрожать, что накажет меня за нарушение тюремного режима, но я пожаловался ему на страшные боли и он согласился направить меня к врачу. С Сухоруковым мне удалось переброситься несколькими словами. Он написал второй рапорт и потребовал, чтобы меня срочно отправили в больницу, так как моя жизнь в опасности.
В Центральной больнице
Через пять дней за мной пришли. Я подумал, что меня ведут к врачу. Я шел под конвоем двух солдат. Дойдя до развилки, мы свернули не налево, а направо. Вероятно, меня ведут на медкомиссию, чтобы установить, действительно ли моя болезнь так опасна. Но когда мы пошли через зону лаготделения, стало ясно, что ведут меня в Центральную больницу, находившуюся в V лаготделении. В зоне II лаготделения собрались лагерники из всех бараков, чтобы увидеть меня и каким-нибудь знаком выразить свои симпатии.
Принявший меня служащий прочитал сопроводительный лист и сказал конвойному:
– Хорошо, можете идти, больной останется здесь.
Я просто не поверил своим ушам. Конвоир позвонил в тюрьму, а я с трепетом ждал, что ему ответят. Я слышал только слова: «Хорошо, хорошо». Конвоир положил трубку и вышел.
Принявший меня служащий пил чай и ел хлеб. Заметив, что я смотрю на хлеб, он отломил кусок и протянул мне. Мне стало стыдно, когда он поймал мой взгляд. Сначала я отказывался, но голод оказался сильнее.
– Здесь вы голодать не будете, – сказал служащий.
Вскоре пришла сестра и увела меня в душевую.
Моими соседями по больничной палате оказались люди из различных лагерей. Большинство ожидало хирургических операций. У кого-то была сломана рука, у кого-то нога. А один упал с трубы высотой в 105 метров и получил лишь незначительные повреждения. Через две недели его выписали. В тот же день меня вызвал доктор Сухоруков. К моему удивлению, он повел меня в туалет и там со мной заперся. Мы говорили не о моей болезни, а о последних новостях. Сухоруков сообщил мне, что кружат тревожные вести о молниеносном наступлении немцев и о крутых мерах в лагере. Я рассказал врачу все о себе и о том, в чем меня обвиняют. Он согласился с моей тактикой и подчеркнул, что сейчас самое важное – выигрыш во времени. Он сделает все, чтобы задержать меня в больнице как можно дольше. Он надеется, что я смогу остаться хотя бы на месяц. Если я согласен, он прооперирует мне среднее ухо. Это помогло бы задержать меня в больнице на два месяца.
– За два месяца многое может произойти, – сказал Сухоруков.
Я согласился на операцию, хотя необходимости в ней и не было. Речь шла о жизни. За короткое время моего пребывания в тюрьме было вынесено четыре смертных приговора.
В больнице мне было хорошо. Руководившая больницей Александра Ивановна Слепцова заботилась обо всем: о хорошем отношении, о чистой постели, о хорошем питании. Что значит спать на чистой постели, знает лишь тот, кто когда-либо лежал на твердых, вонючих, набитых клопами и вшами нарах. В нашей палате лежало шесть больных. Двое могли ходить – одному оперировали глаза, у другого была сломана рука. Это был преступник самой высшей категории, много человеческих жизней было на его совести. Он предпринимал все, чтобы как можно дольше остаться в больнице. Он пытался разными способами замедлить заживление руки. Ночью, когда больные спали, он разбинтовывал руку и двигал ею так, чтобы снова разбередить рану. Лечившая его врач спросила меня, не замечал ли я чего. Я ответил, что ничего не видел. Как-то утром в палату вошла медсестра Ольга Михальчук и заметила, что повязка у Бровкина не в порядке. Она взяла иглу и сшила бинт. Сшивая, она пошутила: