Миша никогда не занимался политикой. Он был главарем банды взломщиков в Одессе, которая прославилась сенсационным ограблением филиала государственного банка в 1934 году. Миша и два его помощника унесли четыре миллиона рублей и еще около полутора миллионов в иностранной валюте. Два года не могли напасть на их след. Но одного из его помощников выдала любовница, хотя она и ничего не знала об этом ограблении. После этого арестовали и Мишу. Среди уголовников Норильска Миша был большим авторитетом, так называемым паханом воров. Мы это заметили, едва он появился в камере: все урки повскакали со своих мест и каждый пытался к нему так или иначе подмазаться. Мише не пришлось бы даже рта раскрывать. Ему достаточно было лишь движением или жестом показать, чего он хочет, и это желание тут же выполнялось. Он больше походил на интеллигента, чем на кулацкого сына.
Он много рассказывал мне о своей жизни. У его отца недалеко от Одессы было хорошее имение. Он специализировался на выращивании овощей и конкурировал с окрестными болгарами, снабжавшими овощами всю Одессу. Мишин отец продавал овощи и большим трансокеанским судам, стоявшим на якоре в одесском порту. Был у него и собственный грузовик.
Но вот наступил 1929 год. Начало коллективизации. Мишиного отца раскулачили в числе первых, отняв у него все имущество. Всю его семью, состоявшую из девяти человек, вместе с еще четырнадцатью семьями погрузили на товарный поезд и отправили в Сибирь. Но Миша и еще четыре парня спрыгнули с поезда и вернулись в Одессу. Некоторое время они скитались по городу, но вскоре растратили весь тот небольшой капитал, который имели. Они стали по ночам нападать на прохожих, добывая таким образом себе деньги. После знаменитого взлома банка они вынуждены были покинуть Одессу, так как НКВД напал на их след.
После ареста все мысли Миши были обращены на то, как бы отомстить советской власти за все, что она сделала ему и его семье. В I лаготделении Миша, как и многие воры, получил легкую роту. Он был контролером на электростанции. У него было достаточно и времени, и возможностей для налаживании связей с внешним миром. Благодаря различным помощникам ему удалось приобрести вещи, которые скрашивали жизнь. Водка у него не переводилась. Появилась и любовница, работавшая уборщицей. Тогда он начал раздумывать над тем, как бы убежать. Началась война. Он познакомился с Кордубайлом, который знал о Мишиных счетах с советской властью и о его связях с волей.
Когда дела на фронте пошли неважно, полковник Кордубайло подумал, что следовало бы использовать шанс и любым способом вырваться на свободу. Сначала он, как и многие другие, написал прошение на имя Сталина, в котором жаловался на то, что был невинно осужден, и что он готов пойти на фронт и отдать там свою жизнь. Но на это прошение он ответа так и не получил. После этой неудачи Кордубайло стал искать другие пути к свободе.
Писал Сталину и Миша. У него было больше шансов, чем у Кордубайло, так как он не был политическим заключенным. Известно, что десятки тысяч уголовников были выпущены из лагерей и направлены на фронт. Однако Миша был кулацким сыном, отца его сослали в Сибирь и поэтому его имя из списка вычеркнули.
Кордубайло и Миша быстро нашли выход из положения. Они сформировали штаб восстания, имевший целью завербовать как можно больше заключенных, наладить тесные контакты с внешним миром, особенно с теми людьми, которые некогда отбывали срок в лагерях. Согласно плану восставшие должны были занять самые важные здания НКВД: управление Норильского металлургического комбината, управление лагеря и главное здание тюремной охраны. После этого они должны были расстрелять всех офицеров НКВД. Им удалось, организовать большое число заключенных и жителей Норильска.
Естественно, большинство из тех, кого они завербовали, не имело понятия о том, что происходит, так как организаторы собирали информацию о настроениях людей и согласно этому составляли список восставших. Таким образом оказался в списке и Хижняк. Он ничего не знал об акции Кордубайло и имел с ним лишь служебные контакты. Хижняк руководил отделом снабжения на заводе металлоизделий. Несмотря на это, Кордубайло показал на допросе, что и он знал о подготовке восстания. Хижняку было уже за пятьдесят, это был невысокий сильный, человек с длинной седой бородой. Старый партийный работник, он после революции руководил предприятием, пока в 1937 году в Минске не был арестован и осужден на десять лет лагерей «за вредительство».
Нечто подобное произошло и с белорусским крестьянским парнем, маленьким Мишкой, который тоже отбывал десятилетний срок. Двадцатичетырехлетний бледный парень с каштановыми волосами притворялся более глупым, чем был на самом деле. Ничего не подозревая, он оказался в списках восставших. Мишка работал на заводе токарем и, чтобы еще кое-что подзаработать, в свободное время делал ножницы, ножи и другие предметы, необходимые в быту, которых в Норильске не было. На допросе следователь спросил Мишку, делал ли он для повстанцев «холодное оружие». Мишка признался, что он делал ножницы и ножи. Этого было достаточно для обвинения в «контрреволюционной деятельности».
Следствие против повстанцев длилось две недели. Через два месяца ночью в коридорах тюрьмы снова послышались шум и грохот. Подошел черед и нашей камеры. Троих участников заговора Кордубайло вывели из камеры. Остался лишь маленький Мишка. На следующий день его вызвали, чтобы он подписал свой приговор, в котором значилось, что он за участие в «контрреволюционной организации» и за «подготовку вооруженного восстания» осужден на десять лет лагерей. Из двухсот человек, арестованных в связи с заговором Кордубайло, 164 было расстреляно, остальные получили по десять лет лагерей. Приговор вынесло Особое совещание (ОСО). В тот день, когда должны были расстрелять Хижняка, он сказал мне, что ему приснился страшный сон.
– Я чувствую, что сегодня меня уже не будет среди живых.
Увели и Мишу, пахана всех уголовников и «начальника штаба», а главенство в нашей камере захватил Иванов. Хотя урки и признавали Иванова своим главарем, у него все-таки не было ни такого авторитета, ни такого уважения, как у Миши, не терпевшего мелких подвохов, придирок, подковырок и не позволявшего уркам нападать на политических.
После ликвидации группы Кордубайло в ту же неделю расстреляли много уголовников, в том числе и Иванова. Это произошло в воскресенье во второй половине дня. Когда уголовников уводили на расстрел, разыгрывались страшные сцены: они не хотели покидать камеры и их приходилось связывать. Чтобы они не кричали, в рот им запихивали так называемую «грушу» из твердой резины. Конвоиры избивали их до крови, тащили по коридорам и двору, затем, словно поленья, их грузили в машины и отвозили в другую тюрьму НКВД, где их и расстреливали. С политическими заключенными было гораздо легче. Они шли на расстрел без единого слова, или просто говорили:
– Прощайте, товарищи!
Уходили спокойно, без лишних жестов.
В то время за саботаж, то есть за отказ идти на работу, расстреляли сорок восемь уголовников. Во время войны достаточно было три дня не выйти на работу, чтобы специальный суд применил к таким заключенным статью 58–14, что означало смертную казнь. До войны же за такие проступки получали лишь небольшие административные наказания. После массовых расстрелов несколько дней царил мир, даже на допросы никого не вызывали.
Следствие продолжается
На одном аз допросов меня ждал еще один сюрприз – в кабинете следователя я встретил еще одного свидетеля против себя, который лежал в больнице в то же время, что и я. По иронии судьбы и у этого свидетеля была фамилия Бровкин. Они не были родственниками, но в чем-то были похожи друг на друга. И этот Бровкин повторял те же обвинения против меня. Правда, было и отличие. Так, этот Бровкин добавил, что он лежал в другой палате, но, когда приходил в гости к тому, первому Бровкину, то слышал все разговоры, которые я вел с сестрой Ольгой. Я снова молчал, а два офицера снова подписали протокол.
Из соседней камеры мне сообщили, что там находится мой друг Георг Билецки и что он проходит по одному делу со мной. Позже я узнал, что Билецкого подбросили в нашу группу, несмотря на то, что он был во II лаготделении. Таким образом, Георгу Билецкому предъявили обвинение в третий раз. Первый раз его осудили в Москве на пять лет лагерей. Он должен был выйти на свободу 19 октября 1939 года. Накануне освобождения в его барак отметить это событие пришли Василий Чупраков, Йозеф Бергер и я. Это было событие! Нас покидал один из самых близких друзей. Чупракову удалось достать даже бутылку ликера. Впервые после ареста я пил алкоголь. А Бергеру посчастливилось найти настоящий кофе. Около восьми часов вечера мы устроились на нарах и попросили дневального, а им был бывший первый секретарь райкома партии в Саратове, сварить нам кофе. И в тот самый момент, когда мы уже собрались выпить за счастливое освобождение Георга, в дверях появились два лагерных погонялы. Я подумал, что кто-то донес на нас за то, что мы пьем алкоголь. Но пока я раздумывал над тем, что бы это могло значить, погонялы все ближе подходили к нам. Я схватил бутылку ликера и спрятал ее в штаны.
– Кто из вас Билецки?
Георг откликнулся.
– Хорошо, – сказал погоняла. – Значит, вы здесь.
И они вышли. Мы переглянулись и спросили друг друга, что бы это значило. Естественно, настроение у нас оказалось испорченным. Мы уже собрались было покинуть барак, как вернулись те самые погонялы в сопровождении штатского. Штатский подошел к Билецкому:
– Возьмите вещи и следуйте за мной. Вы арестованы.
Билецкого снова осудили по статье 58–10 – контрреволюционная агитация. Перед лагерным судом свидетельствовало двое заключенных. Один из них заявил, что он через стену слышал, как Билецки в другой комнате вел антисоветские разговоры. Вторым свидетелем был начальник санчасти, в которой работал Билецки. Следователь спросил этого свидетеля, что он может сказать о Билецком.