ься. Фирменное блюдо НКВД! После этого нас погрузили в машины и отвезли на железнодорожный вокзал. На таллинском вокзале стоял товарный поезд, а маленькие вагонные окошки были забиты жестью. Вагоны разделены на две части, между которыми были решетки из проволоки. В каждом отсеке оборудованы деревянные нары. В каждый вагон втискивали по восемьдесят человек. В коридоре дежурил энкавэдэшник, следивший за каждым нашим движением. Нам было запрещено громко разговаривать.
На станциях по вагонам стучали большой деревянной кувалдой. Ночью это было особенно неприятно. Таким образом проверяли, не опустел ли вагон. Бывало, что заключенные на полном ходу выпрыгивали из поезда. Дальше все шло обычным путем, по разным пересылкам, разбросанным вдоль всей Транссибирской магистрали, вплоть до Красноярска. В Красноярске нас погрузили на большую закрытую баржу. Небольшой пароходик, тянувший за собой четыре такие баржи, доставил нас на нижний плес Енисея. Нашу баржу, которую отцепили еще в Дудинке, отбуксировали к реке Валек, затем по реке мы добрались до озера Пясино. Здесь мы некоторое время жили в палатках. Все трудились на тяжелых работах. Мне и еще трем генералам, по возрасту, нашли «легкую работу» – чистить уборные.
Так продолжалось вплоть до начала войны. О том, что началась война, мы узнали лишь 5 августа 1941 года, когда меня и еще двадцать пять товарищей отправили в норильскую тюрьму.
Затем меня вызвали на допрос, зачитали обвинение: осталось всего несколько пунктов 58-й статьи, которые в нем не упоминались. Обвинение гласило: измена родине, связь с врагами народа, служба во враждебной армии, террор и контрреволюционная агитация. Я все признал. Мне было безразлично, по какой статье меня расстреляют.
За разговорами время пролетело незаметно. Наступил полдень. Уже первые заключенные, получавшие баланду, заметили, что надзиратели пьяны. Уголовник громко произнес:
– Братцы, сегодня «мясной день».
Остальные закричали на него:
– Ты паникер!
– Кончай глупые анекдоты!
Я получал обед последним и обратил внимание, что надзиратель едва держится на ногах. Уголовник прав, подумал я. Что-то готовится. Может сегодня моя очередь?
Но отчаяние не испортило мне аппетит.
После обеда я лег на свое место. Мои соседи, генерал Брёдис и капитан Рюберг, также лежали на нарах, углубившись в свои мысли. Некоторые стояли у двери и слушали, что происходит в коридоре. В камере стояла напряженная тишина, но в коридоре было спокойно.
И вдруг раздался крик. Мы вскочили со своих мест и поспешили к двери. Крики прекратились. Что-то тяжелое тащили по коридору. Через десять минут мы услышали, как открывается дверь камеры напротив и как кто-то спокойно выходит. Движение в коридоре становилось более оживленным, камеры все чаще открывались и закрывались. Были слышны только шаги. Вот шаги раздались у нашей двери. Тут же зазвякали ключи. Все застыли на своих местах. Дверь камеры открылась, вошел надзиратель, дошел до середины и стал рассматривать людей на верхних и нижних нарах. Затем остановился и пальцем поманил к себе уголовника, которого за светлые волосы звали Седым.
– Пошли, Седой, – сказал надзиратель.
– Куда?
– Тебя вызывает начальник.
– Ссать я хотел на твоего начальника, – ответил Седой.
– Он тебе хочет что-то сказать, и ты сразу же вернешься.
– Оставь меня в покое, я никуда не пойду.
Надзиратель вышел из камеры, но скоро вернулся с тремя сослуживцами.
– Седой, выходи!
– Не выйду.
– Выйдешь!
Седой выругался. Надзиратель схватил его за ногу, но Седой вырвался и попытался залезть на полку, укрепленную над верхними нарами. Теперь все четверо надзирателей схватили его за ноги и стали тянуть вниз. Седой крепко держался за полку. Это перетягивание длилось несколько минут, пока не сорвались балки, закреплявшие полку, и не свалились на голову сидящих на нарах. Седой оказался на полу и стал отчаянно кричать. В камере началось волнение. Все принялись ругать надзирателя:
– Палач, кровопийца! Оставь человека!
Прибежал часовой с «грушей» в руке. Надзиратель хотел было воткнуть ее Седому в рот, но тот намертво стиснул зубы и отчаянно защищался. Надзиратель начал бить его по зубам, пока не потекла кровь. После нескольких сильных ударов ему удалось всунуть «грушу» в рот. Седой захрипел. Его схватили за ноги и выволокли из камеры, а ручеек крови протянулся от нар до двери. Все съежились на своих местах, наступила мертвая тишина. Когда вечером принесли баланду, камера ожила. Мы ели так, будто ничего не произошло.
Мы все очень удивились, когда в камеру привели однорукого капитана советского военно-морского флота Меньшикова. Мы знали только то, что война была в разгаре, но известия о военных событиях были очень неполными. Меньшиков лично участвовал в боевых действиях, и от него мы узнали много интересных подробностей.
Меньшиков был комендантом острова Новая Земля. На Новую Землю плыли морские транспорты под усиленным конвоем американских и английских военных кораблей. От Новой Земли суда плыли без охраны до Дудинки и Игарки. Часть груза, предназначенного для норильских предприятий цветной металлургии, оставалась в Дудинке. В Дудинке и Игарке транспорты перегружались, и грузы доставлялись по Енисею в Красноярск.
И в августе на Новую Землю прибыл такой же караван судов. Военные корабли развернулись, чтобы вернуться на свои базы, в Англию и Америку. Но спустя всего лишь несколько часов часовой с вышки доложил, что на горизонте появилось неизвестное судно. Посчитали, что это отставший корабль союзников, и больше никто не обращал на него внимания. Через некоторое время часовой доложил, что судно приближается к заливу.
– Я вышел, – рассказывал Меньшиков, – чтобы проверить, что же происходит. Но едва поднявшись на вышку, я ужаснулся – это был немецкий военный корабль. Я тут же приказал дать сигнал тревоги, но было слишком поздно. Суда, прошедшие долгий и трудный путь, стояли в заливе. Экипажи отдыхали. Требовалось несколько часов, чтобы развернуть корабли. А немецкий крейсер был все ближе и ближе. Один из союзных транспортных кораблей, двинувшийся первым, хотел было покинуть залив, но немцы только этого и ждали: как только корабль вошел в самое узкое место, раздался залп. Затонув, «союзник» закрыл выход остальным кораблям. Береговая артиллерия тщетно пыталась блокировать огонь немецкого крейсера. Поняв, что наша береговая артиллерия не может их достать, немцы приблизились к острову и стали засыпать его снарядами. Пострадали все суда, стоявшие в заливе, и все портовые постройки. Было сто сорок мертвых и раненых. И мне кое-что досталось, – Меньшиков показал на обрубок левой руки.
– Меня вместе с другими ранеными отправили в больницу в Дудинку, где я пролежал три недели, после чего был арестован и попал в эту камеру.
Его обвинили в том, что он немецкий шпион.
Однажды в нашей камере выбирали старосту. Меня очень удивило, что доктор Оленчик, с которым я не очень дружил, предложил мою кандидатуру.
Оленчик, хоть и был поляком, но родился в России. Он рассказал мне, что работал врачом в отделении НКВД. После ввода советских войск в восточную и южную Польшу в 1939 году было расстреляно несколько тысяч пленных польских офицеров в лесу под Люблином. После этого расстрела Оленчик попросил отпустить его со службы. Но его арестовали как пораженца и саботажника.
В Норильске, где он отбывал наказание, он во второй раз предстал перед судом за участие в подготовке вооруженного восстания.
С Оленчиком я подружился, но дружба эта продолжалась недолго. Как-то вечером мы получили селедку. Я заметил, как Оленчик достал из мешочка сахарный песок и посыпал им селедку. Это меня очень удивило. Я спросил, почему он ест селедку с сахаром, Оленчик рассердился и поинтересовался, что я вижу в этом необычного. Я сказал ему, что это ненормально. Оленчик страшно разнервничался. Между нами завязалась дискуссия по поводу того, что является нормальным, а что нет. Все закончилось тем, что мы поссорились и больше не разговаривали. История с Седым нас снова сблизила. Возобновление дружбы началось с того, что я крепко пожал Оленчику руку, когда увидел, как он громко возмущается тем, что Седого таким нечеловеческим способом ведут на расстрел. Нужно иметь необыкновенное мужество, чтобы пойти на такое, поскольку и за меньшие проступки можно было схлопотать двадцать дней карцера. А здесь могли обвинить человека и в организации бунта. А если еще знать, что Оленчик обвинен в подготовке вооруженного восстания, то легко представить, насколько он таким поступком мог ухудшить свое положение.
В 1942 году лагерный суд приговорил его к расстрелу.
Неожиданное нападение немецкого крейсера на Новую Землю и потопление транспорта с продовольствием имело катастрофические последствия для жителей Норильска.
Сталинская лживая пропаганда тешила русский народ планами и обещаниями, что по окончании пятилетки наступит полное изобилие. При этом всегда подчеркивалось, что Советское государство, окруженное капиталистическими странами, должно готовить большие запасы продовольствия и на случай войны, которую буржуазия готовит против Советского Союза. Когда же началась война, очень скоро все увидели, что почти никаких запасов нет. С первого дня войны русский народ получал строго определенную норму продуктов. Если население больших городов получало хоть какой-никакой минимум, то люди в других городах не получали ничего. В Норильске положение было отчаянным еще и потому, что там не растет ничего, кроме некоторых сортов капусты, да и те требовали много труда и внимания. Листья у этой капусты были такими горькими, что их почти невозможно было есть.
Снабжение Норильска взяли на себя союзники. Взамен продуктов и товаров, отправляемых в Норильск, американцы получали никель, медь, кобальт и другие цветные металлы. А теперь, после затопления кораблей, население города осталось без продовольствия. В продовольственных хранилищах запасов было лишь на два месяца. В первую очередь снабжали НКВД, конвойных и немногочисленное свободное население. Лагерники получали лишь остатки.