лись под контролем НКВД. Естественно, эти люди, вынужденно покинувшие свою родину, иногда говорили о том, как хорошо было дома. Была и дружеская критика советской действительности. Все это играло на руку НКВД. Во время больших чисток с 1936 по 1939 год большинство из них оказалось в тюрьмах и лагерях.
Кроме немцев были еще австрийцы, венгры, поляки, болгары и немного югославов. Часть этих иностранцев дружила между собой, помогая друг другу. Мы часто встречались и делились новостями, несмотря на запрет ходить в чужие бараки. Особенно шокировало нас известие о подписании договора между Гитлером и Сталиным. Многие иностранные коммунисты, несмотря ни на что, все еще верили Сталину. Но это событие многим открыло глаза. Я часто полемизировал с Благоем Поповым, проходившим вместе с Димитровым и Таневым на Лейпцигском процессе по делу о поджоге Рейхстага. Когда оправданный Благой вернулся в Советский Союз, его и Танева военная коллегия «за трусливое поведение на суде перед врагом» приговорила к пятнадцати годам лагерей. Благой ужаснулся, когда я ему однажды сказал, что разница между Сталиным и Гитлером состоит в том, что один из них грузин, а другой – немец.
Однажды Попов прибежал в мой барак и сказал:
– Ты был прав, Карл.
Я вопросительно посмотрел на него.
– Разве ты ничего не слышал?
– Нет.
– Эти двое заключили пакт.
– Какие двое? Рассказывай все по порядку.
Тогда Благой рассказал мне о пакте Гитлер-Сталин.
– Это измена революции.
– Разве тут есть что-нибудь новое? А миллионы коммунистов, гниющие в тюрьмах, разве это не измена? – спросил я.
– Да, только сейчас я понял, что ликвидация коммунистов – это подготовка к таким пактам. Но что будет дальше?
– Это значит, что диктатуры готовятся к войне с демократией, – ответил я.
Когда в тюрьме не было никаких событий, типа «мясного дня», жизнь проходила в рассказах, загадывании загадок и травле анекдотов. Анекдоты, в основном, были политическими. Это, конечно, было небезопасно, но в тюрьме на это мало обращали внимания.
В камере, где находилось более восьмидесяти человек, были представители почти всех европейских народов. Одни приходили, другие уходили. Никто не знал, куда отправляют людей из камеры, НКВД держал это в тайне. Многие из тех, о которых думали, что их отправили в лагерь, оказались расстрелянными, а некоторые просто бесследно исчезали.
С генералом Брёдисом мы часто говорили о политической ситуации в мире, о происходящих там событиях мы знали очень мало. Во время войны в Советском Союзе можно было узнать только то, что сообщалось официально. Но в этих сообщениях было 90 процентов лжи.
Ни в одной стране мира народу столько не лгали, сколько в сталинском государстве.
Думающие люди в Советском Союзе знали, что истина как раз противоположна тому, о чем говорилось. Поскольку во время войны запрещалось иметь радиоприемники, то ни у кого не было возможности слушать иностранные радиостанции. То немногочисленное, что становилось известным, люди пытались анализировать и делать кое-какие выводы. Многие думали, что союз с Америкой и Англией после войны приведет к демократизации Советского Союза. Насколько они ошиблись, показали послевоенные события.
Смерть генерала Брёдиса
Некоторые были твердо убеждены в том, что, как только Гитлер проиграет войну, Америка и Англия заставят Сталина провести демократические реформы. Но Брёдис был трезвым человеком и отличался от таких оптимистов. Он уже тогда понял: пока у власти будет находиться сталинский режим, в Советском Союзе демократии не будет.
Утром двадцатого сентября по пути из туалета в камеру мы заметили, что в коридоре необычно много солдат. Большинство из них мы знали, так как они постоянно находились здесь. Начали выдвигаться самые невероятные предположения, но никто не думал, что готовится «мясной день». Когда кто-то все-таки попытался намекнуть на это, его сразу же опровергли аргументом, что в такие дни надзиратели всегда пьяны, а сегодня они трезвы.
Завтрак и обед прошли как обычно. Во время раздачи обеда заключенные пытались завязать разговор с надзирателями, чтобы выяснить, пили те сегодня или нет. Нет, они не были пьяны.
После обеда некоторых заключенных, в том числе генерала Брёдиса и капитана Рюберга, вызвали в тюремную канцелярию. С большим нетерпением ожидали мы их возвращения. Не прошло и пятнадцати минут, как все они вернулись. Говорили, что их построили в три шеренги и сфотографировали. Это нас успокоило. Для большинства обитателей четырнадцатой камеры следствие было закончено. Мы сошлись на том, что все сфотографированные вскоре предстанут перед судом, так как было обычным делом к каждому новому акту присовокуплять и фотографии обвиняемых.
Генерал Брёдис был единственным, кого взволновало фотографирование. Он уединился в угол, как это делал всегда, когда хотел подумать; спустя два часа встал и подошел ко мне.
– Господин Штайнер, неужели вы верите, что нас сфотографировали для предстоящего судебного процесса?
– Существует и возможность этапа, но в это я сейчас не верю. Идет война, и из Норильска отправлять никого не будут.
– Нет, вы ошибаетесь. Это кое-что иное.
– Во всяком случае, ничего страшного не произойдет, – произнес я.
– Нет, будет что-то страшное. Возможно, меня сфотографировали в последний раз.
Я старался его успокоить, хотя и сам чувствовал, что надвигается что-то самое страшное. Я вспомнил, как в одно из воскресений, за день до расстрела многих уголовников, в нашей камере фотографировали нескольких кандидатов в смертники. И они тогда тоже не догадывались, что их фотографируют в последний раз.
Через два часа после нашего разговора из камеры увели двоих из восьми сфотографированных. Надзиратель назвал их фамилии и, когда они откликнулись, добавил:
– На выход, с вещами.
Из угла послышалось:
– Возвращают в лагерь.
Мы услышали, как открывают и другие камеры.
Многие из нас были уверены, что большую группу заключенных отправляют в лагерь. Некоторые обращались к сфотографированным с просьбой, по возвращении в лагерь, выполнить различные поручения. Казалось, что не происходит ничего особенного. Одни уходили, другие приходили – это стало уже привычным явлением. Но тут произошла режиссерская ошибка. И НКВД иногда ошибается. Открылась дверь нашей камеры, и вошло несколько надзирателей. В руках у одного из них была «груша». В это время один из вошедших произнес:
– Это не пятнадцатая.
Они обругали надзирателя, открывшего им не ту камеру, и быстро вышли. Наступила гробовая тишина. Вдруг один уголовник громко сказал:
– Это этап на тот свет!
Из оставшихся в камере шестерых сфотографированных лишь двое вели себя спокойно – генерал Брёдис и капитан Рюберг. Один латышский офицер так громко стонал, что его обозвали трусом. Да и остальные трое вели себя отнюдь не героически.
Людей из камер вытаскивали до полуночи. При этом происходили ужасные сцены. Были слышны крики, плач, звон ключей. У нас в эту ночь никто не спал. Мы чувствовали, что и в других камерах царит большое возбуждение. Было слышно, как жертвы прощаются с товарищами.
– Прощайте, товарищи!
– Прощай! – отвечал хор сокамерников.
После полуночи мы услышали шум въезжающих во двор тюрьмы грузовиков. Около пяти часов утра наступила полная тишина.
Я был счастлив, что страшная ночь прошла. Когда нас рано утром вывели в уборную, я не заметил ничего особенного. Часовые, как и обычно, медленно ходили по коридору вверх-вниз. Один из них стоял у двери уборной и следил за тем, как заключенные садятся на толчок. Время от времени раздавался крик:
– Быстрей, быстрей!
Получив свои 400 г хлеба, мы не спеша его съели, запивая кипятком. После завтрака я обратил внимание, что генерал Брёдис собирает все свои вещи в узелок. Туда же он, разувшись, положил и тапочки, постоянный предмет моей зависти к нему. Затем он подошел ко мне и все это протянул мне со словами:
– Вы были моим другом. Возьмите, пожалуйста, это на память. Мне оно больше не понадобится.
Я отказывался, пытаясь убедить его, что он еще долго будет жить. Но все мои старания были напрасными.
– Дорогой друг, вы видите, что происходит? Я знаю, что часы мои сочтены. Вам эти мелочи могут пригодиться, а если вы их не возьмете, они попадут в руки палачей. Прошу вас только об одном: если вам посчастливится все это пережить и вернуться в Европу, найдите моего отца и все ему расскажите. А если не найдете моего отца, то расскажите моим землякам о том, чем мы заплатили за легкомыслие. Обратите внимание Европы на то, что здесь происходит, – закончил он.
Я обещал генералу. Мне было страшно тяжело, но я делал все, чтобы он этого не заметил.
К сожалению, я не смог выполнить свое обещание…
Что касается мировой общественности, то, надеюсь, моя книга является доказательством того, что я выполнил обещание, которое дал генералу Брёдису и другим жертвам.
Вещи Брёдиса я не взял. Мужественному человеку нельзя оставаться без надежды. Но веру в то, что мы останемся в живых, я тоже потерял.
До обеда я сидел рядом с Брёдисом и пытался говорить на какую-то приятную тему, но он постоянно переводил разговор на приближавшийся конец. И при этом говорил совершенно спокойно.
Во время раздачи обеда произошел инцидент. Брёдис, Рюберг и я стояли в очереди последними. Брёдис еще успел получить баланду, когда же Рюберг протянул руку за своей порцией, надзиратель неожиданно крикнул:
– Всё! – и закрыл дверь.
Так мы с Рюбергом остались без обеда. Мы долго мы стучали в дверь. Вошел надзиратель. Мы объяснили ему, что нам не хватило обеда, но он, не говоря ни слова, вышел. Мы продолжали стучать. Прошло довольно много времени прежде, чем надзиратель вернулся. Рюберг, стоявший впереди меня, попросил дать нам баланду. Заключенные закричали с нар:
– Дайте им поесть, они ничего не получили.
Вместо ответа надзиратель ударил Рюберга сапогом по колену и выругался: