– Подойди ближе и расскажи, что ты там увидел.
Я что-то невнятно пробормотал.
– И кого же это вы, фашисты, хотите обмануть?
– Это не обман. Люди страшно ослабли и таким образом они хотят облегчить свое положение.
– А, так ты их защищаешь?! Покрываешь врагов, обманывающих советскую власть?
– Я их не защищаю, я пытаюсь вам объяснить.
– Что ты хочешь мне объяснить? – Панов весь задрожал.
Я не знал, что мне делать. Тут Панов снял с плеча винтовку и плоской стороной штыка ударил меня но щеке.
– Марш отсюда!
Но только я повернулся, как ощутил на своей спине удар прикладом. У меня тут же сперло дыхание, я оступился и упал в снег.
Вечером, вернувшись в лагерь, я попросил часового отвести меня к начальнику лаготделения. Я ему рассказал все, что произошло, и попросил освободить меня от обязанностей бригадира. Начальник не соглашался. Однако, когда я заявил, что с сего дня не считаю себя бригадиром, он сдался. Но велел потерпеть еще три-четыре дня, пока не назначат нового бригадира.
На следующий день произошло нечто такое, что заставило меня тут же отказаться от бригадирских обязанностей. Один двадцатилетний парень решил во время работы немного отдохнуть и уселся на снег. Заключенным разрешалось отдыхать только всем вместе, причем всего лишь пять минут через каждые два часа работы. Один из помощников Панова, заменявший его в тот момент, приказал парню встать, но тот словно не слышал его.
– Ты встанешь или нет? – крикнул конвоир.
Парень ответил, что он болен и больше работать не может. Конвоир, находившийся метрах в ста от нас, приказал парню подойти к нему. Нам не было слышно, что кричал конвоир и что ему на это отвечал парень, но мы видели все их жесты и движения. Конвоир добивался от парня, чтобы он отошел в сторону. И как только парень сел на то место, какое ему указал конвойный, последний снял винтовку и выстрелил. Пуля попала в парня, который в предсмертном порыве полуобернулся к нам и тут же упал замертво. Из ближайшей казармы, встревоженные выстрелом, выскочили солдаты. Вскоре прибыла и комиссия, которой убийца объяснил, что и как произошло.
Через два дня нам зачитали приказ начальника конвойной части Норильска, в котором объявлялась благодарность конвойному, предотвратившему, благодаря своей бдительности, попытку к бегству. Кроме того, ему выдали премию в размере пятисот рублей. После всех этих событий мои мысли были заняты только одним – как спастись от верной смерти? Я видел только одну возможность – покалечить себя.
Я решил отморозить себе пальцы на левой ноге. Утром, обуваясь, я намотал на левую ногу столько тряпок, что еле засунул ее в валенок. Таким образом, нога в валенке не могла шевелиться и циркуляция крови была затруднена. В тот день было очень холодно, и я был уверен, что все завершится удачно. Для полной же уверенности я отошел в сторону, чтобы меня никто не видел, и смочил пальцы левой ноги. Я старался как можно меньше двигаться, чтобы нога окоченела. Я мечтал о том, как уже сегодня окажусь в больнице в теплой постели и, наконец, высплюсь. Лечение, вероятно, будет продолжаться несколько месяцев. Конечно, ожидают меня и страшные боли, поскольку вместе с валенком с замерзшей ноги сдирается и кожа. Но что это в сравнении с наступившим потом покоем? Тогда я не задумывался над тем, что на всю жизнь могу остаться калекой.
Возвращаясь в лагерь, я удивлялся, что не чувствую боли. Утешал себя тем, что при отмораживании боль проявляется через несколько часов. В бараке товарищ помог мне снять левый валенок. Как я был разочарован, определив на ноге лишь обморожение первой степени. В один миг растаяла мечта о теплой постели и покое. Но я все-таки пошел в амбулаторию. Просидев три часа в очереди, в кабинете у врача я не услышал тех слов, которых жаждал услышать.
– Холодная ножная ванна, – обратился врач к медсестре.
Понурив голову, возвратился я в барак.
Дружба с часовым помогала мне легче переносить лишения. Время от времени он приглашал меня к себе в караулку, где я топил печь, приносил уголь и мыл пол. За это я получал немного продуктов. Иногда, когда начальника лагеря не было на месте, он разрешал мне сходить в другой барак, где можно было немного разжиться хлебом. Часто он посылал меня на кухню за едой, и от повара я всегда получал и кое-что для себя. Вернувшись в барак поздно вечером, разочарованный неудачной попыткой обморожения ноги, я пожаловался часовому на невыносимую обстановку на работе и на начальника-мучителя Панова. Часовой пообещал посодействовать тому, чтобы меня назначили уборщиком барака. До сих пор барак убирали лишь остававшиеся в нем больные. Но занимался я уборкой всего несколько дней. Узнавший об этом начальник отменил должность специального уборщика и снова приказал выполнять эту работу больным. «К счастью», я опять заболел и с высокой температурой попал в больницу.
Врач, испугавшись, что у меня тиф, направил меня сначала в инфекционное отделение. За то короткое время, что я находился в больнице, от брюшного тифа умерло много заключенных. Изголодавшиеся люди ели все, что попадало им в руки. Многие рылись в мусорных ящиках, отыскивая селедочные головы и откапывая испортившиеся остатки продуктов. У большинства начинался понос, но немало заболевало тяжелой желудочной болезнью. А вскоре вспыхнул тиф.
Многие умирали от переедания. Случалось так, что какой-нибудь заключенный каким-то образом дорывался до съестного изобилия, но отвыкшие от еды, уменьшившиеся в объеме и пустые желудки не выдерживали этого и люди умирали.
В больнице можно было видеть, как тяжелобольные, которые не могли есть, дрожали над каждым сухарем. Ежечасно они пересчитывали свои запасы, и горе, если исчезал хотя бы один кусок. Умирая, они из последних сил кричали, что их обокрали, и требовали вернуть им сухарь. Это было предзнаменованием того, что заключенному оставалось жить всего несколько часов. За «наследство» умирающего велись настоящие битвы. После смерти часто оставалось несколько сухарей и немного сахара, и каждый больной старался первым присвоить себе это богатство. Не только больные, но и санитары с нетерпением ожидали последнего вздоха умирающего. Можно было видеть, как санитар, прежде часами не подходивший к тщетно просившему воды больному, вдруг начинал хлопотать около него. Теперь, когда больной умирал, все якобы хотели ему помочь.
В больнице я узнал, что тюремный барак расформировали и людей перевели в лагерь. Я радовался тому, что больше не вернусь в это пекло. Но когда меня выписали из больницы, то отправили не в лагерь, как других, а посадили в карцер.
Итак, и на сей раз не оправдались мои надежды на возвращение к «нормальной лагерной жизни». Что собираются со мной делать? Почему одного меня не вернули в лагерь? Я знал, что жертве не так легко вырваться из лап НКВД, но я не мог поверить в то, что именно я оказался самым «опасным» среди сотен тысяч заключенных Норильского лагеря. Обвинения против меня были вымышлены. В НКВД прекрасно знали, что я не фашист, хотя у меня и были причины ненавидеть сталинский режим и НКВД. Почему же мне уделяют особое внимание? Начальник управления НКВД Норильска в начале войны выбрал меня и моих друзей в качестве своих первых жертв, а теперь он увидел, что мы выскальзываем из его рук. Но ему не хотелось в этом признаваться. Поликарпов в Норильске был всемогущим, и он не мог примириться с тем, что заключенный оказался сильнее его.
Массовые расстрелы не представлявших опасности для режима заключенных, производившиеся в восьми тысячах километрах от линии фронта, были прекращены по приказу Сталина. Это была его уступка западной демократии. Но все это не мешало Поликарпову отправлять на тот свет отдельных людей. НКВД еще раз хотел попытаться добиться своей цели, а Поликарпов надеялся, что ужасные условия сломят меня.
Две недели я находился в одиночке с окнами, зарешеченными толстыми железными прутьями.
Смертный приговор
В мае 1943 года меня перевели из карцера в тюрьму. Но и там, к сожалению, ничего не изменилось. Та же обстановка, те же люди, разве что с другими фамилиями. Уголовники ничем не отличались от своих предшественников.
И все же перемены были. Как стало известно среди заключенных, лагерный суд почти не выносил больше смертных приговоров. Наша борьба со временем достигла своей цели. Нам было ясно, что борьба, которую мы ведем вот уже на протяжении более полутора лет, является борьбой не за свободу, а за жизнь. Мы с товарищами слишком хорошо понимали, что в Советском Союзе не будет свободы до тех пор, пока господствует сталинский режим, Нам казалось, что мы вышли победителями в этой беспощадной борьбе за жизнь. И действительно, новый следователь, к которому меня привели, сразу же сообщил, что расстрел мне не грозит.
Новый следователь, кавказец, капитан Гизаев, эвакуировался из Нальчика после того, как немецкие войска заняли Северный Кавказ. Гизаев начал допрос следующими словами:
– Я ваш новый следователь и хотел бы закончить ваше дело, которое тянется слишком долго.
– Если вы хотите его закончить, то вы должны снять обвинение с меня и моих товарищей, – ответил я.
– Я не могу этого сделать, так как против вас есть неопровержимые доказательства.
– Вы имеете в виду используемые следствием показания уголовников?
– Нет, даже если не принимать во внимание показания уголовников, против вас достаточно других свидетельств.
– Для меня это что-то совершенно новое, – удивился я.
– Но вы еще больше удивитесь, услышав имена свидетелей.
– Вы меня очень заинтриговали.
Прежде чем назвать имена новых свидетелей, Гизаев произнес целую речь, в которой подчеркнул, что к этому моему делу он не проявляет особого интереса и желает лишь закончить то, что начали другие. Он дал слово вести следствие объективно и не допускать противоречащих закону вещей. В то же время он сообщил, что ОСО нас троих приговорило к смерти, но Верховный Суд СССР отменил приговор и назначил новое следствие. Я вполне такое допускал, но меня весьма удивило, что об этом мне сообщает следователь НКВД. В конце Гизаев добавил, что даст мне просмотреть все акты.