Однако я лишний раз убедился, что обычное мерило среднего европейца, нельзя применять к российским условиям. Процесс против меня и моих товарищей все-таки состоится. Об этом я думал всю ночь.
Я встал, как и обычно, в пять часов. Умываясь, я только сожалел, что не могу побриться. Штаны мои были сплошь в заплатах, поэтому я пошел в соседний барак и одолжил у друзей более новые и целые. На суде мне хотелось выглядеть аккуратным.
Без нескольких минут восемь я уже был в лагерной канцелярии. Нарядчик отвел меня на вахту и сдал охранникам. Стоял прекрасный осенний день. Меня вели два конвоира, молча прокурившие всю дорогу. Мы шли не спеша. Я весь был поглощен мыслью о том, что меня ожидает. Готовил ответы на вопросы судьи и радовался, что снова увижу Йозефа и Георга. Интересовало меня и то, как будут держаться свидетели. Несколько раз во мне вспыхивал огонек надежды, что кто-нибудь из свидетелей, раскаявшись, откажется от своего ложного показания. Но в Советском Союзе такого случиться не могло. У НКВД были надежные свидетели.
Лагерный суд размещался в деревянном двухэтажном здании. Когда мы пришли, один из конвойных вошел внутрь. Вернувшись через несколько минут, он завел меня в коридор. Солдаты остались с наружной стороны двери. В коридоре я встретил Йозефа. Из свидетелей был только Рожанковский, который забился в угол и не решался даже взглянуть на нас.
Я поздоровался с Йозефом. Через несколько минут привели и Георга. Его конвоиры также остались снаружи. Таким образом, мы могли говорить без помех.
Между тем привели и второго свидетеля, имевшего задание свидетельствовать против Йозефа. Это был инженер Ерус, который, в отличие от Рожанковского, подошел к нам, поздоровался и угостил соленой рыбой и хлебом. Мы сели на скамью и позавтракали. В коридор несколько раз выходила судебный секретарь, проверяя, все ли пришли. До двенадцати часов нам никто не мешал разговаривать. Потом снова появилась секретарь и сообщила конвою, что судебное разбирательство переносится на послезавтра. Не явились свидетели.
И послезавтра привели лишь нас, троих обвиняемых, и свидетеля Еруса. Не пришел даже Рожанковский. Разбирательство снова отложили, на этот раз на неделю.
В третий раз нам объявили, что суд состоится, невзирая на отсутствие свидетелей.
Нас ввели в зал. Нас, обвиняемых, посадили в первом ряду. Свидетели остались в приемной, а солдаты с автоматами на изготовку встали с каждой стороны скамьи подсудимых. Остальные солдаты выстроились у двери. Вдруг один из солдат крикнул:
– Встать!
Мы поднялись. Из соседнего помещения вышли судьи во главе с печально известным Гороховым. За ним шли один человек в штатском, один в форме НКВД и молодая девушка, судебный секретарь.
Разбирательство проходило без государственного обвинителя, а у нас не было адвокатов. Но даже если бы у нас и было право на защиту, защищать нас не взялся бы ни один юрист. При сталинском режиме ни один юрист не решался защищать человека, обвиняемого по 58-й статье.
Мы снова сели. Судьи разместились на сцене за столом, покрытым красной тканью. Пока Горохов листал документы, я рассматривал его. Мы все его ненавидели. Еще когда он входил, я заметил, что он хромой. У него было маленькое, сухое тело и большой горб, лицо изборождено оспинами, левый глаз – стеклянный. Таким мне в детстве виделся Квазимодо.
Горохов что-то пробормотал, из чего следовало заключить, что разбирательство началось. Первым вызвали Йозефа, который на вопрос, признает ли он себя виновным, ответил: «Нет!»
Затем вызвали меня.
– Признаете ли вы себя виновным в контрреволюционной агитации среди заключенных лагеря Норильск?
– Это все домыслы НКВД. Ни я, ни мои друзья не являемся ни фашистами, ни контрреволюционерами, – ответил я.
Последним вызвали Гeopгa.
На вопрос Горохова, есть ли у него замечания по составу суда, он ответил:
– Я не признаю суд в таком составе, так как члены суда являются сотрудниками НКВД.
Горохов склонился налево, затем направо. Мы видели, что ему что-то шепчут, после этого он повернулся к нам:
– Суд отклоняет замечание.
Начался опрос свидетелей.
Сначала Горохов огласил содержание восьми листочков, на каждом из которых была отмечена причина неявки в суд того или иного свидетеля: болен, умер, переведен в лагерь, расположенный вне округа Норильского управления НКВД. Присутствовали лишь два свидетеля. Одним из них был Ларионов, подтвердивший все, сказанное им во время очной ставки.
– Как случилось, что вас после окончания срока выпустили из лагеря, – спросил я Ларионова, – в то время, как тысячи людей, также отбывшие свое наказание, освобождены не были?
Горохов меня прервал.
Второй свидетель заявил, что он сидел с Бергером в одной камере в тюрьме и слышал, как тот вел с другими заключенными контрреволюционные разговоры.
В качестве третьего свидетеля появился опоздавший Ерус. Горохов на скорую руку задал ему несколько вопросов. Ерус заявил, будто Йозеф говорил, что большинство осужденных за контрреволюционную деятельность ни в чем не виновно.
Первым с заключительным словом выступил Йозеф. Свидетелей он назвал агентами НКВД и доказал на фактах, что они за последние два года уже пять раз выступали на этом суде в качестве свидетелей по разным делам.
– Я запрещаю вам оскорблять свидетелей, – прервал его Горохов.
Йозеф говорил, что абсурдно его, еврея, обвинять в том, что он с нетерпением ждал победы Гитлера. НКВД должно бы быть известно, какая судьба ожидает евреев и коммунистов в случае победы Гитлера.
Я тоже произнес последнее слово.
Я говорил в основном о свидетелях, Ларионове и Рожанковском. Мне давали возможность говорить, хотя Горохов и мешал нетерпеливым постукиванием карандаша о стол. Но когда я начал доказывать, что не всякая критика режима является фашизмом, и подчеркнул, что в мире есть и другие мировоззрения, заметив для убедительности, что в союзных России странах господствует другой режим, Горохов меня прервал:
– Этого достаточно!
Он встал, за ним поднялись другие, и все вместе они покинули зал. Через полчаса суд вернулся и Горохов зачитал приговор.
Мы втроем были в равной степени признаны виновными в организации в лагере контрреволюционной группы и в распространении среди заключенных пораженческих настроений. По статье 58–10 и 58–11 мы были приговорены к десяти годам лагерей и пяти годам поражения в гражданских правах.
В конце Горохов сообщил, что мы имеем право обжаловать приговор в высшей инстанции.
Я простился с Йозефом и Георгом. Меня снова отправили в IX лаготделение усиленного режима, а Йозеф и Георг вернулись в VII отделение.
Страна, которой нет на географической карте
Когда я вернулся в лагерь, дневальный сообщил мне, что меня несколько раз спрашивал Саша Вебер и просил передать, чтобы я сразу же зашел к нему. До ужина оставалось еще время, и я пошел в соседний барак, где жил Саша. Едва я появился в дверях, он побежал мне навстречу.
– Ну, чем все закончилось? – спросил он.
– Как видишь. К смерти меня не приговорили.
– Это главное. Время сотрет и остальное.
– Да, но десять лет я должен буду отсидеть.
Мы сели на нары. Саша припас для меня обед. Когда я с ним управился, Саша спросил:
– Неужели ты по-прежнему не веришь, что все изменится после победы над Германией?
– Пока Сталин у власти, миллионы людей и дальше будут заполнять советские тюрьмы и лагеря.
– Это лишь временная болезнь нового общества.
– Это не болезнь, это суть данной системы.
– В социалистическом государстве это может быть лишь временным явлением.
– Саша, неужели ты все еще не понимаешь, что после смерти Ленина и прихода к власти Сталина постепенно было истреблено все, что имеет связь с подлинным социализмом? Прежде всего было распущено Общество старых политкаторжан, затем постепенно уничтожались все те, кто остался верен подлинному социализму.
– Но как все это объяснить? Разве свободный труд людей – это плохо? Ведь люди тогда приносили бы больше пользы, чем они приносят при таком непосильном гнете, – негромко произнес Саша.
– Неужели ты не понимаешь, что все это делается ради привлечения дешевой рабочей силы для работы в этой ледовой пустыне?
– Ты хочешь сказать, что это одна из разновидностей рабовладельческого строя? – спросил Саша.
– Нет, я не хочу этого сказать. Рабовладельческий строй отличается от сталинского, как первая паровая машина от дизельного локомотива. Возможно, я не так выразился, но я этим хотел сказать, что рабовладельческий строй весьма примитивен, но даже он гуманнее сталинского, знаменующего собой современное варварство.
– Значит, ты думаешь, что труд несвободных людей нерентабелен?
– Кто утверждает, что труд заключенных в России нерентабелен, тот понятия не имеет о советских лагерях. На системе лагерей строится основа всей экономики Советского Союза. Лагеря в России не только рентабельны, но, пожалуй, это единственные предприятия, приносящие прибыль. Большая часть промышленных предприятий работает с дефицитом, не говоря уже о сельском хозяйстве. На промышленность и сельское хозяйство в виде субсидий идут миллиарды рублей. Откуда их берут? Из прибыли, которую приносят лагеря.
– Можешь ли ты доказать то, что утверждаешь? – с сомнением покачал головой Саша.
– Начнем с Норильска. На содержание каждого из более чем ста тысяч заключенных Норильлага советская власть ежемесячно выделяет по 240 рублей. Сюда включены также все расходы на содержание администрации, охраны и т. д. Продуктами питания обеспечивают себя сами заключенные в различных сельскохозяйственных лагерях. Селедку, которой нас кормят, ловят заключенные в Мурманске. Уголь, которым отапливаются бараки, добывается здесь, в шахтах, заключенными. Железную дорогу, по которой заключенные же доставляют нам все необходимое, построили сами заключенные. Одежду, которую мы носим, шьют заключенные. Даже ткани и нитки производятся в женских лагерях в Потьме и Яе. За то небольшое количество пищи, которое мы получаем, мы добываем тысячи тонн никеля и меди, сотни тонн, кобальта, а об уране я и говорить не буду. За все это сырье, большей частью идущее за границу, Советская Россия получает сотни миллионов долларов! И еще есть люди, желающие доказать, что труд заключенных нерентабелен.