Седьмого ноября нас выгнали на очистку от снега дорог в зоне. Восьмого ноября новая неожиданность – в наш барак пришел надзиратель и приказал бригадиру отвести всю бригаду в амбулаторию на медосмотр заключенных. Известие подействовало на всех, как холодный душ. Пригорюнился и я. Недолго мне оставалось наслаждаться в тепле легкой работой. Но я утешал себя тем, что я еще очень слаб. Во всяком случае, ни один врач не признает меня годным к тяжелому труду.
В коридоре амбулатории нам приказали раздеться до пояса и ждать вызова. Я сравнивал себя с товарищами, пытаясь найти более слабых, чем я. У большинства из них были, как говорится, лишь кожа да кости. На мой взгляд, я выглядел даже лучше, чем многие другие.
Подошла моя очередь. Санитар протянул мою амбулаторную карту председателю комиссии.
– На что жалуетесь?
– Я еще очень слаб, – отвечаю, – очень быстро устаю.
– Вторая, – раздался голос за моей спиной.
Я едва удержался на ногах: это значит, что меня переведут на более тяжелые работы.
На следующий день пришел нарядчик, прочитал фамилии, в их числе и мою, и сказал, что мы переводимся в железнодорожную бригаду. Я взял свои вещи и отправился в барак, где располагалась бригада путейцев.
Как я был железнодорожником
В задачу нашей бригады входило поддержание порядка на участке от 105-го километра до станции Валек железной дороги Дудинка-Норильск. Летом мы производили земляные работы и меняли шпалы, а зимой очищали колею от снега и льда. Летом работа была тяжелее, так как приходилось с одного места на другое переносить рельсы и шпалы. Зимой было гораздо легче. Во время пурги и лютых морозов температура часто опускалась ниже 60 градусов. Мы обязаны были обходить колею и лопатами очищать рельсы от снега, а лед между шпалами разбивать киркой.
На участке между кирпичным заводом и станцией Валек негде было даже погреться, и мы зачастую проходили девятикилометровый путь без отдыха и приюта. Долгое пребывание на снегу разжигало голод. Нам постоянно хотелось есть.
Я старался подрабатывать, чтобы заработать немного еды. После работы я шел на кухню и что-нибудь делал во дворе: убирал снег, колол дрова. За эту работу мне платили двумя литрами баланды или каши. Позже я договорился с истопником на кухне, что я каждый раз после возвращения с работы, т. е. с восьми вечера до часу ночи, буду привозить на кухню уголь. За эту работу я получал три литра каши. Я сидел в сарайчике и после каждого сигнала истопника привозил на кухню полную тачку угля. Однажды я от усталости заснул и, вероятно, замерз бы, если бы истопнику срочно не понадобился уголь. Поскольку я долго не откликался на его знаки, он пришел в сарайчик посмотреть, что со мной случилось. Ему с трудом удалось разбудить меня.
В другой раз, получив от истопника полную консервную банку каши, я устроился в углу прямо на угле. От горячей каши меня разморило, и я заснул. Во сне я почувствовал, что кто-то тащит у меня из рук банку, но проснуться никак не мог. Лишь когда у меня в руках ничего не осталось, я проснулся и увидел человека, бегущего к воротам. Я погнался за ним. Началась борьба за банку с кашей. Я тянул банку к себе, а вор к себе. Борьба так бы и закончилась ничем, но тут кто-то вышел из барака и помог мне.
Я снова был счастлив.
Однажды вечером, увидев меня на кухонном дворе, шеф-повар Чан, китаец, попросил принести ему сухих дров. Но их можно было набрать только на кирпичном заводе. Несколько раз я перелезал через ограждение. Затем все эти дрова рубил. Это продолжалось до часу ночи. Я сказал Чану, что уже все готово, и попросил у него немного еды. Чан ответил, что еще ничего не готово, но все-таки дал мне две селедки. Я попросил его налить хоть немного баланды, но он снова повторил, что баланда еще не готова, и велел приходить в пять утра.
Я направился в барак, но был настолько голоден, что уже по дороге туда проглотил обе селедки. В пять часов я пришел за обещанной баландой, но Чан об этом и слышать не хотел. Он ответил, что и так хорошо заплатил мне за мою незначительную помощь.
Уставший и голодный, я отправился на свою постоянную работу.
Из-за того, что я подрабатывал на кухне, спать мне приходилось не больше четырех часов. Я от этого постоянно страдал недосыпанием. Я решил бросить работу на кухне. К тому же и повар меня всегда подло обманывал. Я не сомневался, что это будет продолжаться и в дальнейшем.
Китайцы были известными в Европе цирковыми жонглерами. В лагере же они стирали белье. Так было и в нашем отделении. Во время войны китайцы тоже страдали от голода. В то время главной пищей заключенных, наряду с хлебом, была пшеница. Из немолотых зерен пшеницы варили кашу. Естественно, желудок не мог переварить целые зерна. Человеческие испражнения на сильном морозе тут же замерзали. Ямы с испражнениями мы чистили с помощью железных прутьев и остроконечных топоров, затем всю эту массу грузили на санки и отвозили в тундру.
Однажды китайцам пришла в голову мысль, что не переварившиеся зерна можно снова употреблять в пищу. Они притащили несколько кусков замерзшей массы в прачечную и бросили их в котел, где всегда кипятилось грязное белье. В теплой воде масса растаяла, и они вылавливали пшеницу, мыли ее и снова варили. Таким образом, они всегда имели еды в достатке и даже то, что не могли съесть сами, отдавали своим землякам. Это продолжалось несколько недель. Я не знаю, как об этом стало известно – возможно, из-за смрада, распространявшегося во время оттаивания испражнений, а возможно, какие-нибудь голодные завистники сообщили об этом лагерному начальству, – но китайцам было строго запрещено продолжать эти кулинарные опыты. Им пригрозили, что выгонят из прачечной. Так китайцы лишились дополнительного питания. Впрочем, некоторые утверждали, что они просто стали более осторожными.
Малолетние преступники
Политические заключенные страдали не только от лагерной администрации и конвоя, но и от уголовников, отбывавших наказания в лагерях за различные преступления и живших лучше политических. Политический заключенный, в принципе, не мог получить легкой работы. Уголовники работали служащими, портными, сапожниками, уборщиками бараков и т. п.
Большой напастью были малолетние преступники. В Норильске была тысяча малолетних, от десяти до четырнадцати лет, «опасных преступников».
В основном, это были дети крестьян, отказавшихся во время коллективизации вступить в колхоз и поэтому арестованных НКВД. Этих детей помещали в дома НКВД. Но они бежали оттуда, потому что там с ними плохо обращались и плохо кормили. Они жили тем, что, собравшись в шайки по десять-пятнадцать человек, грабили, воровали и убивали. Укрывались они в гротах и темных городских двориках, днем спали, а по ночам выходили на промысел.
В НКВД пытались наставить этих беспризорников на истинный путь. Обстановка в детских домах улучшилась, но это мало что изменило, детей было слишком много, а средств слишком мало. Дети часто становились орудием рецидивистов, учивших их, как можно жить, грабя и убивая. Дети, хоть и размещались в отдельных бараках, имели возможность встречаться со взрослыми, так как кухня была одна на всех. Когда в наш лагерь прибыла первая группа малолетних преступников, мы к ним испытывали только чувство сострадания, мы делились с ними даже тем немногим, что у нас было. Но очень скоро мы поняли, что они не заслуживают сострадания. Они и в лагере продолжали воровать, грабить и убивать. Вооруженные ножами и бритвами, они нападали на лагерников и отбирали у них даже те жалкие крохи, которые они получали на кухне.
Бывало, они целой оравой врывались в бараки днем, когда лагерники были на работе, а остававшиеся в бараках больные ничего не могли поделать с маленькими разбойниками. Если кто-то пытался сопротивляться, его избивали, а то и ранили ножом. Случалось, они отнимали хлеб, который мы несли для целой бригады в пятьдесят человек. Нам пришлось отобрать для переноски продуктов несколько самых сильных человек.
Мы пришли к выводу, что никакая педагогика здесь уже не поможет.
Но были, разумеется, и дети, попавшие в лагерь после того, как НКВД убил или арестовал их родителей. Они, несмотря на дурное влияние среды, вели себя примерно. В Норильске я встретил сына бывшего председателя Совета народных комиссаров Украины Панаса Любченко. Ему было шестнадцать лет, когда его приговорили к десяти годам лагерей как члена семьи «изменника родины». Его отец был членом политбюро ЦК КП(б)У. Узнав о предстоящем аресте, он застрелил сначала жену и троих детей в возрасте от полутора до двенадцати лет, а потом и себя. Самый старший сын находился в это время у его родителей и поэтому остался в живых. Мы все заботились об этом пареньке и подыскивали ему более легкую работу. Когда мы с ним снова встретились через два года, он ничуть не изменился. Это меня очень обрадовало. Таких хороших детей политических заключенных было немало.
Повар, вопреки своей воле
Зима 1943–1944 годов достигла своего пика. Ртуть на термометре редко когда поднималась выше отметки в 45° мороза. Лагерная администрация была вынуждена прекратить работы под открытым небом, поскольку у людей, несмотря на выданные им маски, отмерзали даже лица. На работу ходили только те, кто работал на железной дороге. Но и здесь произошли некоторые изменения: физически слабым определили участок недалеко от лагеря и они освобождались, таким образом, от изматывающей дороги.
Мой отрезок пути находился на территории кирпичного завода. В мою обязанность входило следить за колеей от ворот кирпичного завода до первой стрелки. Несмотря на холод и голод, я был счастлив, что получил эту работу. Многие мне завидовали. По окончании работы я буквально через десять минут был уже «дома». Мои товарищи по бригаде возвращались около десяти, одиннадцати, а то и в час ночи.
Близость кирпичного завода позволяла мне греться, особенно когда не было ветра и рельсы были чистыми. Тогда я на несколько минут мог спрятаться под крышу. Входить в помещение запрещалось, поэтому приходилось как-то выкручиваться. Идеальным местом была находившаяся на середине моего участка будка стрелочника № 3. В случае проверки я всегда мог быть на месте.