Мои отношения со Зборовским, Цильцером и прочими строились на другой основе. Мы все когда-то были членами партии, а это нас многосторонне связывало и в лагере. Поэтому мы даже такие вещи решали по-партийному. Большинство бывших коммунистов стремилось облегчить друг другу трудную судьбы заключенных.
Первая и единственная забастовка в лагере
Девятого мая 1945 года я принял несколько вагонов, груженных техническим материалом. До начала навигации оставалось всего несколько недель, и все старались освободить склады, готовя их к приему новых грузов. Я попросил рабочих поторапливаться, так как вагоны нужны были для состава, формируемого для Норильска. Чтобы не терять времени зря, я позвонил дежурному диспетчеру в транспортный отдел и попросил его выслать за вагонами паровоз. Через несколько минут подъехал паровоз, машинист которого кричал во все горло:
– Братцы, подписан мир! Немцы капитулировали!
Словно гонимый ветром огонь, эта весть быстро разнеслась по всему порту. Работа остановилась. Заключенные двинулись в направлении выхода из порта. Массы народа стекались со всех сторон. Охранники не знали, что делать. Впервые слово «мир» объединило всех: и заключенных, и вольнонаемных, и, на какое-то мгновение, даже охранников.
Мы кричали им, что наступил мир.
– Ведите нас в лагерь, сегодня нельзя работать! – гремело со всех сторон.
Офицеры нам отвечали, что они на этот счет не получили никаких инструкций.
– Какие инструкции? Мир! Ведите нас в лагерь! – кричали заключенные.
Масса вырвалась наружу, конвой не останавливал нас и не пересчитывал, как обычно. Мы шагали в лагерь. Рядом с нами шли солдаты, повесив автоматы на плечо.
Первый раз конвоиры нас не ругали. Слово «МИР» соединило человеческие сердца.
Подойдя к лагерю, мы увидели ту же картину, что и на выходе из порта: ворота были открыты настежь. Мы вошли без переклички. Конвоиры, даже не дожидаясь, пока все войдут, сразу же направились в свою казарму. Мы, встретившись в зоне с друзьями, пожимали друг другу руки, радуясь, что страшная война закончилась.
– Теперь все мы скоро отправимся по домам, – повторяли многие из нас.
– Конечно, будет амнистия и все мы вернемся к своим семьям.
– Да, если у кого еще осталась семья. Моих уничтожили фашисты, – произнес кто-то.
Появился начальник лагеря и произнес небольшую речь, в которой сказал, что Гитлер разбит, что Советская армия победила, что советское правительство во главе с товарищем Сталиным не забудет, как мы во время войны хорошо работали и тем самым помогли уничтожить оккупантов. Упомянул он и о том, что все мы будем амнистированы. Разумеется, всех сразу домой не отпустят, но от наказаний мы будем освобождаться.
Мы были счастливы. Все разошлись по баракам. Когда же на ужин все получили обычную баланду, заключенные впервые осмелились вслух высказать свое неудовольствие:
– Сегодня эти собаки могли бы приготовить и что-нибудь получше.
Проходили недели. Об обещанной амнистии не было ни слуха! Положение заключенных оставалось прежним, словно в мире ничего и не произошло.
Когда позже я своему другу рассказывал об этом периоде, он говорил:
– Все на свете меняется, только ГУЛАГ остается!
Первое письмо моей жены спустя пять лет
В начале 1940 года я потерял со своей женой всякую связь. Я и до этого почту получал редко, но тогда я, по крайней мере, знал, что жена живет в Москве, а она знала, что я еще жив. Деньги, которые я от нее иногда получал, заменяли мне недошедшие письма. Конечно, писать ей о действительном положении вещей я не имел права.
Все эти пять лет я был уверен, что у меня больше нет жены. Во время моего ареста жене было двадцать лет. Смерть нашего ребенка и репрессии, которым ее должны были подвергнуть из-за меня, мне казались достаточной причиной для того, чтобы она отказалась от меня и вышла замуж за другого.
Но по окончании войны я все-таки решил написать ей письмо. Мне не хотелось пользоваться для отправки письма обычной лагерной почтой, поэтому я попросил одну немку, жившую в Дудинке в ссылке и работавшую помощницей бухгалтера на станции, бросить письмо в почтовый ящик. Таким способом пользовались многие заключенные. И, несмотря на то, что почту контролировали, большинство писем все-таки доходило до адресатов. Я попросил жену прислать ответ на адрес немки.
Прошло несколько недель. Все мои надежды пропали. Но вот немка попросила меня зайти к ней во время обеденного перерыва. Я почувствовал, что теряю силы. Было десять часов утра. Перерыв начинался в двенадцать. Мне казалось, что я не выдержу оставшиеся два часа.
Прежде всего, я направился к причалу. Женщины и мужчины переносили мешки из судовых трюмов в вагоны. Работа шла нормально, и у меня никаких хлопот не было. Спустя всего лишь полчаса я вернулся. Я пытался заговорить с немкой, но стоило мне приблизиться к ее письменному столу, как она ручкой делала мне запрещающие знаки. Я терялся в догадках. Что это означает? То ли у нее для меня ничего нет, то ли она дает понять, чтобы я к ней не приближался. В одной комнате с ней находился заключенный, о котором было известно, что он является осведомителем НКВД. Чтобы не подвергать женщину опасности, я вышел.
Я искал себе какую-нибудь работу, пытаясь убить время. Наконец, начался перерыв. Когда я вошел в комнату, она была пуста, но едва я повернулся, чтобы уйти, пришла немка. Она вынула из сумочки газету, в которую был завернут конверт.
Я сразу узнал почерк жены. Вырвав у нее из рук письмо, я помчался в сарайчик, где хранился уголь. Спрятавшись в угол, я дрожащими руками разорвал конверт.
«Дорогой мой Карл!» – прочитал я и остановился. Счастье не давало мне продолжать, первые фразы плясали перед моими повлажневшими глазами. «Дорогой Карл…» Если письмо начинается такими словами, значит, все хорошо, подумал я. Она все еще принадлежит мне. Я читал дальше. Я узнал, что письмо попало к ней после многих приключений, так как я послал его по старому адресу, не зная, что жена давно уже переехала. Она сообщала, как пережила войну. Соня и ее родители давно уже считали меня умершим. Письмо заканчивалось самыми теплыми словами, какими могут обмениваться только любящие друг друга люди.
Это был мой первый счастливый день в лагере. Теперь я неожиданно получил ответ на вопрос: зачем жить?
Да, стоило выносить мучения ради того, чтобы дождаться нынешнего дня!
Таким же образом я получил от жены еще несколько писем, деньги и журналы, пока осведомитель НКВД кое-что не пронюхал. Все заключенные в III лаготделении в Дудинке знали, что Зубков работает на НКВД. Он получил десять лет лагерей за растрату и сейчас пытался облегчить свое положение доносительством. Он сообщал обо всем: что едят заключенные, о чем говорят, что воруют. Он провоцировал их всеми возможными способами лишь для того, чтобы получить материал для доносов. Зубков подслушивал разговоры заключенных и сообщал об их содержании в НКВД, не забывая при этом добавить и кое-что от себя. В награду за эту грязную работу ему выдали спецпропуск с разрешением по нескольку дней не появляться в лагере. У Зубкова была любовница из вольнонаемных, с которой он часто и коротал ночи. Он работал старшим железнодорожным диспетчером и был моим сменщиком. Часто во время передачи смены у меня с Зубковым происходили тяжелые ссоры. Он постоянно делал мне замечания, что цифры на товарном листе проставлены нечетко, что неточно обозначен путь, на котором стоит загруженный или пустой вагон и т. д. Я всегда старался при этом сохранить хладнокровие, но мне удавалось это сделать крайне редко. Его боялись все вольнонаемные и заключенные, так как, прекрасно зная свою силу, он вел себя всегда соответственно.
Узнав о моей тайне, Зубков тут же поспешил сообщить об этом своим приказодателям. Он, разумеется, не удовлетворился лишь сообщением о том, что я получил совершенно безопасные письма от моей жены. Он добавил, что напал на след контрреволюционной шпионской организации, тесно связанной с заграницей. Более того, на мое имя оттуда поступают даже большие суммы денег для шпионских целей. Зубкову поручили следить за мной. Это послужило причиной того, что меня не сразу прогнали с этой работы.
В НКВД сначала допросили немку. Ей сказали, что лучше всего сразу во всем сознаться, потому что они и так уже все знают. Затем вызвали и ее мужа, также работавшего железнодорожником.
Вскоре после этого немка нашла меня в порту, когда я выписывал номера вагонов.
– Ради бога, напишите жене, чтобы она больше не присылала писем на мой адрес. НКВД из этого выводит целую шпионскую аферу, – она произнесла это так быстро и взволнованно, что я с трудом понял, о чем идет речь.
Я тут же сообщил жене, чтобы она отныне писала по лагерному адресу.
Во время моего отсутствия обыскали мои вещи и все печатное и рукописное забрали. Даже книгу о жизни Чайковского.
Вероятно, в НКВД вскоре убедились в том, что последняя «шпионская» афера не что иное, как глупый вымысел. Поэтому там удовлетворились тем, что меня освободили с этой должности, а начальнику лагпункта приказали перевести меня в бригаду, не работавшую в порту.
Меня отправили на погрузку песка в песчаном карьере.
Через несколько дней меня перевели из III лаготделения в Пересылку, соседнее этапное местечко.
На пересылке в это время было оживленно. Сюда прибывали новые транспорты с заключенными, которые должны были заменить тех, кто за зиму умер или превратился в калеку. Все бараки были переполнены, многие спали даже под нарами. Вновь прибывшие вовсю торговали своими вещами. За несколько буханок хлеба и немного махорки можно было купить костюм, за две пайки хлеба – шелковую рубашку или пару хороших ботинок. В роли покупателей выступали уголовники, которые по заказу вольнонаемных покупали все, что было пригодно к употреблению. Продавцами же в основном были немцы или русские, прибывшие из Германии или Австрии прямо в лагеря, даже не повидавшись с родными.