Во время войны, особенно в последние годы, заключенным обещали, что после победы над Гитлером будет большая амнистия. На собраниях, которые собирались исключительно для заключенных, выступали представители лагерной администрации и НКВД и призывали работать еще интенсивнее и терпеливее переносить голод, поскольку после победы все будет хорошо. Однажды я присутствовал на собрании, на котором выступал начальник Норильлага полковник Воронов. Он начал свое выступление такими словами:
– Товарищи! Да, да, товарищи, я не оговорился. Вы все наши товарищи, только временно изолированные и после войны вы будете освобождены…
Но обещанная амнистия охватила одних только уголовников, которые как раз меньше всего и работали. А политические заключенные, которые во время войны больше всего работали и голодали, под амнистию не попали.
Когда я во время войны лежал в больнице, встретил там старого знакомого Давида Ивановича Киасашвили, бывшего члена Центрального Комитета партии меньшевиков Грузии. Мы разговорились о перспективах послевоенной жизни. Киасашвили тогда думал, что после победы в России все изменится. Я не поддержал его оптимизма. Я сказал ему, что меньшевики часто ошибались, и боюсь, что так получится и на сей раз. К сожалению, я оказался прав.
В лагере вновь, как и в начале войны, начался сильный голод. Уже в пять часов утра возле кухни выстраивались огромные очереди. Едва в шесть часов открывалось окошко раздачи и заключенные получали свой крошечный паек, они тут же его и поедали. Не было сил идти с ним до барака.
Я вспоминаю, как во время одной из дискуссий в ООН по поводу положения заключенных в Советском Союзе шла речь и о том, что заместитель председателя Совета министров Микоян утверждал, будто в СССР вообще нет лагерей, а заключенные живут так, что им бы могли позавидовать английские и американские рабочие. А все противоположные утверждения он назвал клеветой.
Тем временем я познакомился почти со всеми цехами двадцать пятого завода. Главной его продукцией был кобальт. В небольших цистернах его отвозили прямо на взлетную полосу.
Я пытался получить более легкую работу. Но, поскольку здесь главную роль играли уголовники, все мои попытки были безуспешными. И я решил снова попытать счастья на железной дороге. Я подал заявление в Управление железной дороги, упомянув, что я в Дудинке долгое время работал старшим диспетчером. Начальник товарной станции Норильской железной дороги Гилельс знал меня еще по работе в Дудинке, ему я и принес заявление. Он пообещал меня устроить. Но прошло несколько недель, а ответа все не было. Что-то мешало моему переходу.
И я решил попробовать выбраться из VI лаготделения иным способом. Здесь были те же возможности, что и в IX лаготделении. Я обратился к своему старому приятелю Василию Чупракову, уже отбывшему свой срок и сейчас в качестве вольнонаемного работавшему главным инженером коммунальной службы Норильска. Василий меня и выручил. Весной 1948 года он устроил меня на должность так называемого специалиста по строительству каналов на одном из участков, которые он возглавлял. Меня должны были перевести во II лаготделение.
Наступил день моего перехода. Но на завод пришел нарядчик и забрал меня с работы. Я не знал, в чем причина.
Когда мы пришли в лагерь, он приказал мне сдать все вещи, которые я получил в VI лаготделении. Но, чтобы не передавать меня конвою совсем голым, вместо одежды мне вручили какие-то лохмотья. Такова была практика в этом лагере. Ради экономии точно так же поступали и с заключенными, отбывшими свой срок и выходившими на свободу. Освобожденный заключенный получал документы только тогда, когда он сдавал свою одежду. Охранник на вахте имел приказ выпускать только тех, у кого была расписка начальника УРЧ. Из-за этого люди, выходящие на свободу, с первых же шагов оказывались перед почти непреодолимыми препятствиями. Но большинство выходили из положения таким образом, что за хлеб и еду снова покупали себе одежду у заключенных.
Во время войны заключенных, отбывших свой срок, не освобождали. Им вообще ничего не сообщали, а когда они сами начинали об этом спрашивать, в администрации им отвечали, что они должны остаться в лагере. Таким образом, все те, у кого закончился срок еще в начале войны, оставались в лагере вплоть до 1946-го, а то и до 1947 года. И, соответственно, поступали с ними, как и с остальными заключенными.
У большинства освобожденных не было денег, но были и такие, которые получили деньги от родственников, пока еще были в лагере. Многие рассчитывали на то, что при освобождении им выплатят деньги с их счета и на эти деньги они смогут купить себе самые необходимые вещи. Но случилась денежная реформа, и вместо пятисот рублей они получали пятьдесят. А за такие деньги невозможно было купить даже рубашку.
На территории БЭЗа у заключенных можно было купить много разной одежды. Как только заключенный получал новые штаны или телогрейку, он тут же их продавал. Управление лагерем усилило контроль за процессом купли-продажи, но не смогло его совсем закрыть.
По дороге во II лаготделение мы обошли всю территорию БЭЗа. И я увидел рабочего, сломавшего обе ноги при разгрузке досок. Все носилки были в крови. Я был счастлив, что уже не являлся начальником транспортного отдела, ибо администрация с радостью обвиняла в несчастных случаях не завышенные нормы, а своих подчиненных.
За нами закрылись железные решетчатые ворота БЭЗа. Я шел по Норильску под конвоем. Было уже поздно, рабочий день закончился, со всех сторон двигались в колоннах по пять заключенных, которых под усиленной охраной разводили по разным лаготделениям. Среди заключенных я заметил несколько знакомых, махнувших мне рукой в знак приветствия.
Спустя несколько минут ожидания перед воротами II лаготделения меня принял надзиратель, поинтересовавшийся, нет ли у меня вшей. К счастью, у меня их не было. Тогда он вручил мне записку в барак, где проживала бригада, работавшая в механической мастерской коммунального управления. Бригадир уже знал, что я направлен в его бригаду, и занял для меня хорошее место на нарах. Я лежал всего в нескольких метрах от него, что считалось большой честью. Благосклонность бригадира я приписал моей дружбе с главным инженером.
Вместе со слесарями в механической мастерской я выполнял различную работу. Со двора я приносил железные прутья и толстую проволоку, которые затем долотом и молотком рубил на куски определенной длины. Эту работу делали два человека – один держал железо и долото, второй бил молотком. Время от времени мы менялись. Мой партнер, выдававший себя за слесаря, был старшим, я считался его помощником. Если же мы ошибались в размерах, вину он сваливал на меня. Когда же я однажды укорил его в несправедливых обвинениях и сказал, что он, как специалист, несет ответственность за результат работы, он мне ответил:
– Ты пойми, что я не могу взять на себя вину. Тебя защитит твой друг, а меня сразу же перебросят на тяжелую работу.
Через несколько недель меня сделали начальником гаража Управления коммунального хозяйства. Но, из-за постоянных стычек с шоферами, я попросил найти мне новую работу. О работе железнодорожного диспетчера у меня остались самые теплые воспоминания, поэтому я стремился снова попасть на железную дорогу. И мне помог случай.
Из-за нехватки мест рабочих коммунальных участков перевели в бараки III лаготделения, а это как раз и было железнодорожное отделение. Теперь все было гораздо проще. Я позвонил по телефону начальнику товарной станции Норильской железной дороги, и он обещал перевести меня к себе. Через два дня после этого меня перевели в бригаду железнодорожников, жившую в бараке в другом конце зоны. Люди были заинтересованы во мне, потому что начальник товарной станции сообщил, что усилит группу железнодорожных диспетчеров квалифицированным кадром. Конечно же, под этим кадром он подразумевал меня.
«Гостеприимные» самоеды[17]
Меня прикомандировали к станции Норильск II. Она находилась в центре города и считалась важнейшей станцией Норильска. На станции Норильск II располагались склады технического оборудования и материалов. Кроме того, к станции относились большая лесопилка, гаражи и другие цеха.
На этой станции работало шестьдесят заключенных. По утрам и вечерам нас под конвоем водили из лагеря на станцию и обратно. На большинстве должностей находились заключенные, кроме поста начальника станции. Дежурный линейный диспетчер, почти все стрелочники и половина служащих были заключенными. Конвоиры, естественно, целый день контролировали каждого из нас. Но бывали и дни, когда они следили за нами всего лишь один раз в день. У нас здесь было больше свободы, чем в порту Дудинка. Там мы могли свободно передвигаться лишь в порту, а здесь имели возможность даже по городу ходить свободно. Диспетчерам по работе было положено обходить разные объекты и следить за разгрузкой-погрузкой. Поэтому охранники не могли следить за каждым нашим шагом.
С политическими заключенными конвоирам было легко – редко кто из нас злоупотреблял этой свободой. Однако уголовники и дальше продолжали красть и грабить, были даже убийства с целью грабежа.
Так, в конце 1947 года один уголовник убил в Норильске целую семью. Он ворвался в квартиру, находившуюся рядом со станцией, и застал там детей в возрасте от пяти до шестнадцати лет и бабушку, ухаживавшую за ними. Старушку, стряпавшую на кухне, бандит зарубил топором, но она еще успела вскрикнуть. На крик на кухню прибежала старшая шестнадцатилетняя внучка, и ее постигла та же судьба. Затем бандит зашел в комнату и убил остальных детей, собрал все их небогатое имущество. И в тот момент, когда он уже собрался уходить, домой вернулась мать. Он ее задушил голыми руками. Через несколько дней, напившись, убийца начал этим хвастаться и все сам рассказал. Его приговорили к смертной казни и расстреляли.
Моя нынешняя необычная свобода позволила мне навестить старых друзей, одни из которых еще были заключенными, но большинство уже отсидели свой срок и проживали в Норильске как ссыльнопоселенцы. Многих я встречал на станции. Одни из них, узнав, где я работаю, специально приходили, чтобы повидаться со мной, а другие избегали железной дороги, чтобы со мной не встречаться. Таким образом, мне вновь предоставилась возможность узнать подлинный характер некоторых людей. Как раз те, кто больше всего ругал освободившихся друзей за то, что не хлопочут о них, теперь избегали встреч со своими бывшими товарищами. Те же, от кого