Меня очень интересовало, о чем думает немецкая молодежь после падения Гитлера. Научило ли ее хоть чему-нибудь то, что происходило у нее перед глазами на ее родине? Уже после первых бесед с молодыми немцами я понял, что лишь меньшинство проклинает гитлеровский режим, большинство же только частично осуждает то, что происходило в Германии до поражения гитлеризма. Но все были единодушны в том, что политика Гитлера в отношении евреев была неправильной, и осуждали массовое уничтожение других народов. Но они утверждали, что об этом ничего не знали. Услышав такое, я сразу подумал о заключенных, убежденных в том, что Сталин ничего не знает о преступлениях Ежова, Берии и Абакумова. Должен признаться, что меня этот первый послевоенный разговор с немецкой молодежью очень расстроил. Я пришел к выводу, что двенадцать лет гитлеровского режима искалечили немецкую молодежь.
Большую часть заключенных этого лагеря составляли иностранцы и русские, находившиеся за границей и силой или каким-нибудь еще образом возвращенные на родину.
Полковник Советской армии Ярхо вступил на германскую землю вместе с советскими войсками. Он являлся членом комиссии по демонтажу немецких заводов и транспортировке их в Советский Союз. Ярхо демонтировал завод Цейса в Йене, большой завод Опеля, предприятия Сименса и другие. Демонтировалось не только оборудование, но и ворота, кирпич, окна, даже белая жесть с крыш. Ярхо решил остаться на Западе. После тщательных приготовлений ему удалось перейти границу. Он направился в Дюссельдорф. В ранней юности он вступил в комсомол, уже будучи солдатом вступил в партию и верил всему, что ему рассказывали о жизни в капиталистических странах. Но, увидев первые немецкие села, он начал их сравнивать с советскими колхозами. Дома в предместьях Берлина были доказательством того, что рабочие живут не так уж и бедно. Каплей, переполнившей чашу, стало близкое общение с американскими офицерами и солдатами.
В Дюссельдорфе он нашел работу. Спустя три месяца, возвращаясь вечером из кинотеатра, он увидел стоявший недалеко от его дома закрытый легковой автомобиль. Что было дальше, он не помнит. Очнулся он в машине, когда они находились уже в Восточном Берлине. Справа и слева от него сидели два человека. У него страшно болела голова, он чувствовал, что по шее течет кровь. Похитители отвезли его в тюрьму. После нескольких дней допросов он предстал перед военным трибуналом, который приговорил его к двадцати пяти годам.
Строительство железной дороги начали жившие в бараках японские военнопленные. Их сменили мы. Во многих местах мы видели японские иероглифы. Бараки, построенные пять лет назад, уже были ветхими и начали разрушаться. Некоторые приходилось подпирать балками, чтобы они не обрушились. Большая часть заключенных месяцами оставалась без работы. В тайге, где мы находились, деревьев было больше, чем мы могли их срубить, но ждали приказа «сверху». Однако его все не было.
Единственной заботой офицеров МВД и МГБ было следить за тем, чтобы никто не нарушал строгий режим. Питание было плохим и недостаточным, часто не хватало даже кипятка. Не хватало дров и воды в колодце. Нас запрягали в телегу и заставляли возить в бочках воду из протекавшей недалеко от лагеря реки Чуна. Но и это не устраивало офицеров МГБ. Кто разрешил заключенных спецлагеря пускать на реку? Снова начались перебои с водой, и все жалобы были напрасными. Как-то раз в лагере появился подполковник МГБ. В полном молчании ходил он из барака в барак, и никто не решался ему пожаловаться. Набравшись храбрости, я сказал:
– Простите, гражданин подполковник, можно к вам обратиться?
– Что вы хотите?
– Разве допустимо так обращаться с людьми, как в этом лагере?
– Вы находитесь в спецлагере МГБ, а не в каком-то другом лагере, – грубо отрезал подполковник.
– А разве это исключает человеческое отношение?
– Кто с вами обращается не по-человечески?
– Здесь нет даже воды для питья.
– Вам что, не хватает воды?
– Да, у нас нет воды.
– Есть ли еще какие-нибудь жалобы?
– Когда нам разрешат писать домой?
– Вы можете писать два раза в год, – ответил он и направился сквозь толпу окруживших его заключенных.
Разговор принес результаты уже на следующий день. Мы получили бумагу и конверт и смогли написать первое письмо. Я радовался, что могу сообщить жене мой новый адрес. Я просил ее прислать немного продуктов. Во второй половине дня пришел надзиратель и сказал мне, что дневальным я работаю сегодня последний день и уже завтра должен выйти с бригадой на строительство моста.
Но на строительстве моста через реку Чуна я работал всего четыре дня. Я участвовал в разборке старого деревянного моста. Строить новый мне не довелось. Начальник лагпункта отомстил мне при первой же возможности.
Когда прибыла комиссия, чтобы набрать рабочих для лагпункта 033, в их число попал и я. Мне сказали при прощании, что лучше бы я тогда промолчал.
Лагпункт 033 расположился на берегу реки Чуна. Мы шли пешком восемь километров. Сначала по крутой дороге мы вышли к реке, а затем двинулись по льду реки. Прошли мимо поселения бессарабских крестьян, складывавших бревна, сплавленные летом по реке. После этого мы пошли лесной дорогой по глубокому снегу в направлении новой железнодорожной ветки. Пройдя ее, мы увидели высокую ограду лагпункта 033.
Принявшие нас вохровцы и надзиратель отвели нас в третий барак, где сначала устроили обыск, а потом уже разрешили размещаться.
Я выбил себе место на верхних нарах и тут же занял места для Оскара Лептиха, немца из Трансильвании, и Ганса, немецкого юноши, с которым я познакомился в 07-м лагере. Во время восьмикилометрового марша у меня было достаточно времени подумать над тем, что меня ждет в новом лагпункте. Я чувствовал себя физически очень слабым, что подтвердила и медкомиссия, направившая меня в 07-м лагпункте на легкую работу. Но сюда меня перевели для того, чтобы наказать тяжелыми работами. Я решил отказываться от любой работы, которая мне будет не по силам. Я отдавал себе отчет в последствиях такого шага, но твердо решил поступить именно так.
Лишь поздно вечером оказались мы в мрачном помещении. Я застелил свою койку. У меня был большой опыт в превращении штанов, телогрейки и куртки в постельное белье.
На утреннем разводе мне и еще нескольким, в том числе и Оскару, было приказано идти на разгрузку в ночную смену. Я был рад тому, что у меня оказалось несколько часов для отдыха и для более детального знакомства с лагпунктом 033. Здешний завтрак ничем не отличался от завтраков в других лагерях. Мы ели, часто не задумываясь над тем, что едим. Только позднее мы пытались вспомнить, что же мы ели.
Здесь было немного лучше, чем в 07-м, хотя я не могу сказать, в чем состояла разница. Те же ветхие бараки, тот же порядок, даже те же самые японские иероглифы. Возможно, разница крылась в маленьком ручейке, журчавшем на краю лагеря, да в теплице у ручейка, где выращивали свежие овощи для офицеров МВД.
Меня интересовало, кто мой бригадир. Но об этом не нужно было даже расспрашивать. Как только я оказался в бараке, где располагалась моя бригада, я услышал, как кто-то громко матерится. Поняв, что это бригадир, я тут же вышел из барака. Желание познакомиться с ним у меня пропало.
Я должен был переселиться из третьего в первый барак, где находилась моя бригада. С двумя новыми товарищами, Оскаром и Гансом, я разместился на нижних нарах. У нас было достаточно времени, и мы прогулялись по зоне, где познакомились со многими заключенными, находившимися здесь довольно долго. Они нам не сказали ничего нового. Проходя мимо кипятилки, мы заметили коренастого широкоплечего человека с бросающейся в глаза рыжей бородой, рубившего дрова. Я подумал, что это какой-нибудь длиннобородый сектант. Оскар спросил бородатого, есть ли кипяток, тот ответил ему на таком русском, что в нем не трудно было угадать немца.
– Вы говорите по-немецки? – спросили мы у него. Бородач выронил из рук топор и удивленно посмотрел на нас.
– Неужели вы – немцы?
Мы представились.
– А я из Штирии, – сказал он.
– Откуда из Штирии? – полюбопытствовал я.
– Из Капфенберга близ Брука на Муре.
– Можете не объяснять мне подробно, где находится Капфенберг. Я даже могу сказать, где вы там работали.
– Как, разве вы меня знаете? – изумился бородач.
– Вы могли работать только у Бёллера. Все жители Капфенберга обязательно служат у Бёллера.
– Да, это точно. Я служил на заводе в пожарном отряде.
Это был Франц Альмайер, служивший в отрядах фольксштурма и воевавший со словенскими партизанами. После войны русский военный трибунал приговорил его к десяти годам лагерей. В лагере он заболел и, как инвалид, получил работу кипятильщика.
Благодаря нашему соотечественнику у нас теперь будет больше кипятка. В небольшом сарайчике, где кипятилась вода, была печка, на которой имели право готовить заключенные, получавшие посылки. Это была так называемая офицерская кухня. В свободные дни и по вечерам сюда приходило много людей, варивших кашу в ржавой жестяной посудине (американских консервных банках, немецких и русских столовых котелках). Здесь толпились не только готовившие, но и зрители, с завистью наблюдавшие за обладателями проса, овса и других круп. Некоторые предлагали принести дрова, лишь бы получить немного каши. Альмайеру, начальнику кипятилки, приходилось прилагать немало усилий, чтобы поддерживать порядок. Я стал постоянным посетителем заведения Альмайера, и он мне часто таинственно шептал на ухо:
– Приди немного попозже, у меня есть кое-что из еды.
Став поваром, я смог рассчитаться с Альмайером. Мы были с ним вместе больше года, пока его не перевели из лагеря 033.
Приближалось время выхода на работу. Я слышал, что наша бригада грузит щебенку. Три человека должны были перебросать на машину шестьдесят тонн. Работа была такой напряженной, что люди через три месяца становились непригодными для нее. Мое решение отказаться от этой работы было твердым. Я составил план, согласно которому еще до начала развода на работу я покину свой барак, а в третьем бараке лягу на чье-нибудь свободное место и спрячусь. Я посвятил в свой план Оскара и Ганса.