Закон важности подтекста
Самое важное, если не все, заключено в подтексте. Можно сказать слово «Спасибо» с разными интонациями, в одном случае это будет интонация благодарности, а в другом – содержать посыл «чтоб ты сдох!».
Я очень люблю роман Флобера «Мадам Бавари». Там есть эпизод, в котором Эмма разговаривает со своей свекровью, и мы читаем: «Они говорили друг другу приятные вещи дрожащими от злобы голосами». В тексте идет плюс, а в подтексте – минус, при этом именно подтекст явственно показывает, как действительно обстоят дела. И здесь сошлюсь на Бориса Александровича Покровского, который говорил о трех смысловых срезах произведения: сверхтексте, тексте и подтексте. «Сверхтекст, – объяснял он, – это то надмирное и объединяющее спектакль, что должно для зрителя оставаться тайной, как только зрителю становится что-то понятно насчет сверхтекста, он перестает быть таковым и, увы, нужно искать новую сверх-идею». «Текст, – говорил Покровский, – это то, с чем мы работаем и то, что держим в руках, текст – это надводная часть айсберга, в то время как подтекст являет собой его подводную часть». Тут не премину обратиться к творчеству двух современников, А. Чехова и Л. Толстого. У Толстого, при всей грандиозности его философских построений, почти все выведено в текст, другое дело – Чехов, чеховским героям слова нужны лишь для того, чтобы скрывать то, о чем они действительно думают. Еще одна пара, Моцарт и Бетховен. Выполните все бетховенские указания – и будет вам счастье, что же касается автора «Свадьбы Фигаро», то тут все далеко не так очевидно, в моцартовском мире все главное существует между нот, над музыкой. Еще в молодости я взяла на заметку одно соображение моего профессора Татьяны Петровны Николаевой, она говорила так: «Если вы сыграете все, что написано у Равеля и Дебюсси, это сто процентов успеха; если вы сыграете все, что написано у Шопена и Шумана – то фифти-фифти, если же вы сыграете все, что указано в нотах у Баха или Моцарта – знайте: вы в самом начале пути, потому что в нотах у них не сказано почти ничего».
Закон растущего смысла
В уголовных процессах существует такая формулировка: «в деле выяснились новые обстоятельства». Иногда мы замечаем в знакомом сочинении какую-то деталь, которая совершенно ломает все наши о нем представления. Мне всегда казалось, что я знаю оперу Мусоргского «Борис Годунов» вдоль и поперек. В частности, первая и лучшая, на мой взгляд, редакция заканчивается тем, что юродивый сидит на завалинке и штопает лапоть. Штопает и штопает – ну что тут такого? Для меня в этом не было ничего криминального, пока я не посетила славный городок Переславль-Залесский, где узнала много чего интересного о лаптях. Например, я узнала, что лапоть не поддается штопке. Что же тогда получается, юродивый сидит и выполняет совершенно бессмысленное действие, сродни ношению воды в решете? И вот тогда оглядываешься назад, и весь смысл произошедшего предстает перед тобой совершенно в ином свете, заставляя вспомнить эти хлесткие пушкинские строки про «народный бунт, бессмысленный и беспощадный».
Или вот еще пример; пьеса Чайковского «На тройке» в исполнении Сергея Васильевича Рахманинова. Большинство исполнителей в конце уводят звук, создавая картину убегающей вдаль тройки лошадей. «Куда ты мчишься, птица тройка, дай ответ», – вопрошает Гоголь. А у Рахманинова иначе: он делает на последнем звуке сильный акцент, ставит жирную точку. И все тогда меняется с точностью до наоборот – птица тройка уперлась в непреодолимое препятствие, все, кирпич, дальше пути нет. И этот звук оказывается последним гвоздем, забитым в гроб, под крышкой которого погребена матушка Россия.
Закон нужности созерцания
Здесь я сошлюсь на авторитетный источник в лице режиссера А. Тарковского, который считал, что созерцание – это неотъемлемая и чуть ли не самая важная часть творчества. Об этом и его фильмы; мы словно стоим в кадре за спиной у того, кто созерцает, и созерцаем вместе с ним.
Надо признать, что в прошлые времена дело с созерцанием обстояло куда лучше; люди часами проводили время в каретах и дилижансах, они плавали на пароходах, а не летали на самолетах, поэтому возможности созерцать у них было несравнимо больше.
Закон тишины
Тишина – великая сила и жизни, и искусства. Мне вспоминаются беззвучные спектакли Роберта Уилсона, монашеские обеты молчания, наконец, ушедший в пустыню Иисус. Тишина способна приоткрыть такое, чего не может открыть звук.
Из воспоминаний Ростроповича: «Однажды вечером мне позвонила жена Шостаковича и сказала, что Дмитрий Дмитриевич меня ждет. Я приехал. Увидев меня, Шостакович тут же предложил: “Давайте, Слава, с вами присядем и просто помолчим”. Это продолжалось чуть больше часа, а потом Д. Д. как-то по-особенному произнес: “Как здорово мы сегодня с вами помолчали”, и добавил: “стало легче жить”».
Из воспоминаний о Зощенко: «Я вошел в купе, там сидел мрачный и нелюдимый Зощенко, он явно не был расположен к беседе. Я ему подыграл, и так мы провели в полном молчании весь день. Уже на выходе писатель вдруг растянулся в улыбке и сказал: “Мы с вами потрясающе пообщались. Я буду долго это вспоминать”».
Однажды я смотрела одну талантливую постановку чеховской «Чайки»; герой сидит на краю сцены и около трех минут курит, а на заднем плане играют в лото. И наблюдая это, вдруг отчетливо понимаешь, что именно сейчас, за эти три минуты он принимает решение уйти из жизни.
Я очень люблю Э. Ремарка и его роман «Три товарища». Там есть пронзительная сцена; герой сидит около постели своей умирающей от чахотки возлюбленной, и дальше следует текст: «– Пат, – сказал я. – Пат. И впервые она мне не ответила».
Еще одно наблюдение: по характеру тишины, наступающей перед аплодисментами в конце программы, можно точно определить, состоялось выступление или нет. И здесь расскажу историю моего поступления в московскую консерваторию. Я шла без «волосатой лапы», как говорится, рабоче-крестьянским путем. Моя девичья фамилия начинается на букву «я», так что мне предстояло играть в почти что в самом конце. Добавим сюда страшную жару и отсутствие кондиционеров. Моя педагог решила провести разведку боем. Она тихонько выглянула в зал, где сидела приемная комиссия и, понаблюдав какое-то время, вернулась ко мне и деловито сказала: «Значит так, там никому ни до кого нет дела, один разгадывает кроссворд, другой читает газету, третья вообще откровенно спит. Твоя единственная задача – во что бы то ни стало заставить себя слушать». Я вышла, и тут вдруг на меня накатила такая злость, такое отчаяние, что я мысленно бросила в зал: «Вы будете меня слушать, все равно будете, я вас заставлю!». Первым номером программы шла баховская Прелюдия и фуга ми-бемоль минор (I том ХТК) Это очень трагичная и исполнительски сложная вещь. Когда отзвучал последний аккорд я вдруг почувствовала, насколько наэлектризовано окружающее пространство, и насколько оглушительна воцарившаяся тишина. И тут мне стало ясно – я их сделала, все-таки сделала! По окончании на меня набросились другие поступающие, наперебой спрашивая ну как, ну что – и я честно ответила: «Мне кажется, нет, я уверена в том, что поступила».
Закон привилегированного момента
Марина Вениаминовна Юдина в своих концертах-проповедях говорила о том, что в любом великом сочинении всегда есть особый привилегированный момент, открывающий выход туда, в зазеркалье. Рассказывая о знаменитой баховской Прелюдии До мажор (I том ХТК), она говорила так: «Музыка являет собой живую иллюстрацию сюжета Благовещения, вот архангел спускается с высокого высока к окну Марии, и музыка живописует его божественный полет». А дальше она показывала момент, когда происходит чудо святого зачатия, «ибо, – утверждала пианистка, – святое зачатие случилось не когда-то там, две тысячи лет назад, но оно свершается прямо сейчас, на наших глазах, и посредством гениальной прелюдии Баха нам позволено при этом присутствовать».
Закон важности паузы
Помните, как в романе «Театр» С. Моэдма педагог Джулии Ламберт говорил своей гениальной ученице: «Старайтесь не делать пауз, но если уж сделали, держите так долго, как только возможно». То, что не могут передать слова или звуки, передаст пауза. Мне сразу вспоминается эта последняя, более чем красноречивая пауза в конце гоголевского «Ревизора»; как говорится, слова излишни.
Я часто спрашиваю у своих слушателей: где главная кульминация «Осенней песни» Чайковского? Она в финальной паузе после ферматы. И это не просто пауза, а разрывающая душу тишина, в которой одинокий осенний лист беззвучно падает на могильную плиту, и уже ничего нельзя исправить. А паузы в Моцарте, я не знаю композитора, у которого были бы более выразительные паузы. И для того, чтобы лучше объяснить этот феномен, прибегну к следующей аналогии: в одной из постановок «Князя Игоря» Бородина в сцене половецких плясок режиссер придумал интересный световой сценарий; подход к кульминации сопровождался краткими световыми всполохами, а во время наступления кульминационного пика свет полностью гас, и, как ни парадоксально, но эта темнота воспринималась как самая яркая вспышка света.
Закон контекста
Лучше Макиавелли об этом не скажешь: «Нет ничего само по себе истинного, все в зависимости от обстоятельств». Напомню известный эксперимент. Имеются три группы испытуемых и три ведра воды; в одном ведре ледяная вода, в другом – горячая, в третьем вода комнатной температуры. Первая группа опустила руки в холодное ведро, вторая – в горячее, затем все участники опыта переместились в ведро с теплой водой. Как вы думаете, представители этих двух групп испытывали сходные финальные ощущения? Разумеется, нет. Первым вода показалась слишком горячей, а вторым – ужасно холодной. Иначе быть и не могло.
И здесь вспомню своего любимого М. Пруста. Его герой Сван был представлен невесте св