Молодая жена после первой брачной ночи!
Запрокидываю голову, истерично хохочу, а потом — разбиваю зеркало, раня руки…
Кажется, меня кто-то оттягивает, умывает, воркует надо мной, укладывает в осквернённую постель.
Людмила Васильевна и Зина.
Хватают старшую горничную за руку и говорю ей, хотя открывать потрескавшиеся губы больно:
— Его не разморозить.
Она лишь прикрывает глаза и качает головой. На лице — сплошное отчаяние. Она и сама понимает…
Утром едва выползаю из комнаты — двигаться больно. Заматываюсь в длиннющий байковый халат.
Меня трусит.
Надо бы показаться врачу…
Лестница вниз кажется непреодолимой. Но я справляюсь.
Мама и Вера сидят перед огромной телепанелью и сморят новости — по местному каналу крутят репортаж о нашей с Гектором свадьбе. Кадр останавливается на моменте, когда мы стоим, держась за руки, и смотрим друг на друга. В глазах Гектора — такая любовь! Я слышала — камера не врёт. Она фиксирует подлинные эмоции. Нам, наверно, попалась бракованная.
Хватаю вазу — их тут полно, нас вчера задарили цветами, — и пуляю в экран. Метко.
Треск, грохот, что-то бьётся.
Может, ваза. Может, телевизор. Может, то и другое.
Я тоже падаю на пол и бьюсь в истерике.
Вера хлещет на меня водой, мама смотрит строго.
— Верочка, дорогая, подними её.
Верка, как ребёнка, поднимает меня с пола и усаживает в кресло, напротив мамы.
Та смотрит взволновано.
— Доченька, что с тобой? — спрашивает она, накрывая мою ладонь своей. Внимательно смотрит в глаза.
— Он изнасиловал меня, — шепчу, подаюсь вперёд, рыдаю у неё на плече.
Мама гладит меня по волосам.
— Доченька, — грустно говорит она, — мужья не насилуют жён. Тебе не поверят, даже если ты сейчас обратишься в больницу и полицию. После этого, — она кивает головой на разбитый (всё-таки разбитый!) телек, — никто не примет твоих слов всерьёз. Решат, что ты клевещешь на честного бизнесмена. Хочешь отжать бабок и, как там говорит ваша молодежь, хайпануть. А ещё, — она совсем понижает голос, практически шепчет мне в ухо, — охранники сказали, что ночью он уехал с толпой вооружённых мужчин на бронированных машинах. Он — опасный человек. Очень опасный, доченька.
Твой любимый зять, хочется орать мне, но я вижу, что мамины глаза — тёмно-янтарные — сейчас расширены от ужаса. Она напугана и в отчаянии. Ведь она не смогла защитить свою дочь. И понимаю — мы лишь слабые хрупкие женщины в мире сильных мужчин. Куда мы пойдём? Маме нужен уход, у неё ещё не сняли с одной ноги жуткий аппарат. У нас нет квартиры. Мы обе — недоучки.
У нас нет выбора — только обняться и плакать от сознания собственного бессилия.
Смиряться и терпеть.
Я должна. Ради мамы. Самой мне не вытянуть её.
— Вчера ты просила у меня прощения? — всхлипываю ей в плечо. — За что?
— За то, что напилась… доченька… — она краснеет, как школьница. — Так стыдно! Должна была быть с тобой рядом, а наклюкалась.
Вера похлопывает её по плечу:
— Полно, Риммочка, не вини себя. Ты дочь отдавала замуж.
— Да, мама, — немного успокаиваюсь я. — Это меньшее из зол. Что делать мне теперь?
Мама гладит меня по волосам:
— Знаешь, милая, умные люди говорят: не можешь изменить ситуацию — измени своё отношение к ней. Постарайся найти что-то позитивное. Не циклись на негативе. Было же во вчерашнем дне что-то хорошее?
— Да, безусловно, было, — не хочу лгать себе — у меня была эталонная свадьба. Очень красивая.
Мама права — не стоит циклиться на негативе.
И Гектор… Может, у его срыва были причины? Ведь за секунду до того звонка мы флиртовали и кайфовали рядом друг с другом… Целый мир был для нас.
А потом… уехал в ночь с ворожёнными мужчинами. Тот случай, когда его подстрелили.
Он опасный человек.
Что ты знаешь об аудиторах?
Мой шеф не связан с криминалом…
Кто он? Чем занимается?
Простить? Нет, простить не получится. Но можно спрятать. Подальше. Как прячут нечто грязное и стыдное.
И жить дальше, находя позитив.
Постель? Это же всего лишь супружеский долг. А долги всегда нужно отдавать.
Безэмоциональный физиологический процесс.
Я смогу…
…так началась моя семейная жизнь.
3
Прихожу в себя на широкой мягкой постели. Я полностью одета и даже обута, но руки пристёгнуты к изголовью пушистыми наручниками. На глазах — плотная тёмная повязка.
Н-да, оригинальный у моего мужа способ поздравлять. И главное притащил сюда, в дом. Я не была здесь уже долгое время.
Решила, что если это жилище пропиталось моими болью и слезами, то его нужно сменить. Верила, глупая, что на новом месте получится свить семейное гнёздышко. Мне казалось, что у нас — как говорила мама — может всё наладиться.
…Тогда, после жуткой браной ночи Гектор явился только под вечер, — измученный, запылённый, грязный. Я лежала на кровати и тупо смотрела перед собой. Он, не говоря ни слова, сгрёб меня в охапку, проигнорировав слабые попытки отбиться, и повёз меня в клинику к Завадскому. Там — лучшие специалисты в нашем городе. Меня пригласили на осмотр, я проходила мимо кабинета главврача и услышала, как тот распекал Гектора.
— Скотина! Надо было тебя ещё в тот раз упечь! Девочка тебя защищала!.. А ты?!
Я не услышала, что ответил Гектор.
Завадский настоял — меня оставили в стационаре. Он несколько раз приходил и настаивал, чтобы я написала заявление. Но у меня в голове раз за разом всплывали слова мамы: «Тебе не поверят». Да и не хотела я всего этого — судебных тяжб, вынесения сора из избы.
Хотела покою.
Возвращаться из больницы в тот дом мне не хотелось — и Гектор перевёз меня в одну из квартир в новом жилищном комплексе, который строил его холдинг. Роскошная трёшка в самом престижном и комфортабельном районе города.
Маме с Верой купил маленький домик с садиком — они так пожелали. Я была рада за маму — она обрела своё странное счастье.
А я в новой квартире принялась учиться быть образцовой женой. Научилась готовить, чтобы ждать мужа с работы с горячим ужином. И хотя по хозяйству мне помогала клининговая компания, я старалась во всё вникать и даже поддерживать чистоту, создавать уют с помощью мелких милых безделушек. Некоторые из них научилась делать сама — декупаж, кракелюр…
Но счастье в нашем мирке так и не поселилось. Гектор словно ещё сильнее заморозился, отстранился, ушёл в работу — у него была куча новых проектов. Я же проходила преддипломную в муниципальном музее, училась и надеялась. Несмотря на то, что секс у нас превратился в механический процесс — я каждый раз внутренне сжималась, когда Гектор ко мне прикасался. Поэтому мы обычно… скучно выполняли супружеский долг и всё. Нет, иногда бывало, что в нём просыпалось что-то, и у нас снова случалась феерия в постели. Очень редко, но всё же. Но и этого мне хватало, чтобы цепляться. Надеяться.
Именно такая — надеждная — ночь была у нас и в канун Дня Святого Валентина. Мы выпили немного шампанского, Гектор завалил меня романтичными подарками, а потом унёс в спальню и любил до утра. Так, будто прощался.
А утром я проснулась одна в постели.
Гектора не было.
Его телефон не отвечал.
И вот теперь — такой оригинальный способ появиться.
— Гектор, — зову мужа. Я не могла ошибиться.
Чувствую, как прогибается матрас под тяжестью большого тела. Блудный муж ложится рядом со мной, обнимает, целует в висок.
— Гектор, сними повязку и освободи меня!
Не знаю, откуда прорезается приказной тон. Может быть, на меня так действует Международный женский день. Ведь он связан с тем, что женщины начали бороться за свои права. За право выбора. В том числе — и как провести вечер.
Гектор неожиданно подчиняется — сначала освобождает руки, потом — снимает повязку и…будто пелену с моих глаз.
Я смотрю на него и ровным счётом ничего не чувствую.
Рядом со мной совершенно чужой и чуждый мне человек.
Гектор сегодня одет непривычно — в толстовке и джинсах. Такая одежда делает его моложе. Он и так отлично выглядит для своих тридцати двух. Мои ровесники из универа кажутся обрюзгшими стариками рядом со стройным подтянутым Гектором. А в этой простой одежде он и вовсе — мальчишка. И вот что странно — сейчас он словно без брони, без панциря. Предельно открытый, почти милый и очень уязвимый.
И что странно — растерянный. Он пытается улыбнуться и говорит:
— Привет, любимая, я скучал.
— Да неужели? — язвлю, он пропускает сарказм мимо ушей, выходит из комнаты, но скоро возвращается с красивущим букетом, коробкой конфет и медвежонком Тэдди.
В букете — моя любимая белая сирень. В марте. Это же очень дорого.
— Это тебе. С праздником.
Он складывает подарки рядом со мной, но меня — не трогает. Смотрит на реакцию.
А её нет. Глухо. Ушло время, когда я ждала его знаков внимания.
— Не стоило тратиться, — говорю устало.
Сирень дурманит чудесным запахом. Я знаю, как Гектор выбирает букеты — лично, обнюхав и общупав каждый цветок, вынеся мозг флористу.
— Это же для тебя, — пожимает плечами Гектор. — Ты всё равно дороже.
Мне на хрен не нужны твои признания.
А мне — твои. Поздно. Но цветы жалко. Встаю с кровати, беру вазу — она в этой спальне ещё, наверное, со свадьбы осталась, иду в ванну, набираю в воду, ставлю букет.
Красивый, роскошный, стильный.
Такой приятно получить.
Гектор наблюдает за мной, ничего не предпринимая.
Молчит.
Меня давит молчание.
Поворачиваюсь к нему, смотрю прямо в глаза. В его сейчас — нет льда. Взгляд тёплый, лучистый, открытый.
— Гектор, — шепчу я, — отпусти меня. Пожалуйста.
Он вздрагивает, будто пробуждается, тянет ко мне руку, но я отшатываюсь. Его рука безвольно подает.
— Ты ведь свободна, — удивлённо произносит он.
Качаю головой:
— Совсем отпусти, — и, прикрывая глаза, чтобы не растерять смелость, добавляю: — Давай разведёмся.