Прошло полгода с того памятного разговора Вадима с женой. Он проводил Ларису и дочь на вокзал, помог им сесть в вагон поезда. Давал какие-то советы, как лучше устроиться в купе, пытался шутить, говоря о том, что пусть посмотрят достопримечательности прекрасного города на Неве и возвращаются домой. Старался выглядеть бодрым, энергичным, неунывающим. Однако в глубине души ощущал гнетущую пустоту, тошнотворным комом подкатывающую к горлу и обжигающую ледяным дыханием предстоящего одиночества.
Только когда отошедший от перрона поезд, вильнув виновато хвостом, скрылся за поворотом убегающих в даль рельс, а смахивающие украдкой слезы или возбужденно радостные лица провожавших довольно быстро разошлись по своим неотложным делам, Вадим по-настоящему осознал непоправимость того положения, в котором оказался. И тут впервые в жизни он почувствовал неизвестную ему ранее боль, как будто острые, раскаленные на горячих углях иглы вонзились в растревоженное сердце, от чего внезапно потемнело в глазах и тело свело судорогой, будто через него пропустили электрический ток.
Вот и сейчас, вспоминая прощание на вокзале со своей женой и дочерью, Вадим ощутил глухие внутренние толчки в области сердца, поднимавшие волны смутного беспокойства. Беспокойства, перерастающего в чувство отчаяния от того одиночества, которое одолевает последние полгода и особенно остро дает знать о себе дома в вечерние часы, когда от нечего делать он сидит, уткнувшись в экран телевизора, и нет-нет да бросает свой отрешенно-тоскливый взгляд на пустующее кресло ушедшей от него жены.
Как бы отвечая на эти внутренние толчки, исходящие из глубины человеческой души, светло-голубые жигули взвизгнули потертыми шинами колес, миновав последний крутой поворот, и, вырвавшись на простор прямой асфальтовой ленты, помчались навстречу мерцающим огням приближающегося города. Еще минут пятнадцать езды – и машина остановится у девятиэтажного дома, в котором на фоне ярко освещенных окон лишь два окна будут печально смотреть своими темными глазницами на рассыпанные по небу звезды, словно безмолвно жалуясь на свою судьбу.
Черный шарик
Шел 1988 год. Электричка плавно отошла от перрона, набирая скорость, затем неожиданно дернулась и резко остановилась. Лопатки Виктора уперлись в спинку жесткого сиденья, а плюхнувшийся напротив его пожилой грузный мужчина, по инерции подавшийся всем телом вперед, неловко взмахнул руками и наступил на ногу, причинив нестерпимую боль.
– Извините, – хрипло пробасил мужчина, отодвигаясь назад.
Виктор ничего не сказал, хотя на языке вертелось замысловатое ругательство. «Старый хрен, – произнес он про себя. – Козел безрогий. Отрастил брюхо, наел харю, а удержаться не может». И хотя он понимал, что добродушно улыбающийся мужчина не виноват, тем не менее испорченное ранее настроение, усиленное болью в отдавленной ноге, поднимало волну душевного гнева и возмущения.
Под сиденьем что-то заурчало. Вагон задрожал, и электричка рванулась вперед, оставляя позади себя Ленинградский вокзал. За окном промелькнули привокзальные строения, в сгущающихся сумерках забрезжили огни однообразно тянувшихся высотных коробок. Виктор хмуро и тупо смотрел в окно на привычный безликий городской пейзаж, невольно задержав взгляд лишь на проплывающей мимо него Останкинской башне, взметнувшейся ввысь к облакам и, словно в документальном кино, проплывшей мимо него.
Устроившись поудобнее, втянув голову в плечи и привалившись к спинке сиденья, Виктор закрыл глаза, чтобы не видеть ни ерзавшего напротив мужчину, ни остальных пассажиров. Однако успокоения не пришло. Скорее наоборот, беспокойные, тревожные мысли стали усиленно бомбардировать сознание, выбивая из него языки пламени, обжигающие все внутри и вызывающие подкатившую к горлу тошноту, как будто угарным дымом заполнило легкие.
До чего же муторно на душе! И надо же было так фраернуться! Черт дернул идти в тот магазин! Сейчас бы не мучился и не переживал. И деньги были бы целы, и домой бы ехал в приподнятом настроении. А теперь, что он скажет Нинке? Да, она его загрызет, как только узнает, что он не только ничего не купил из заказанного ею, но и остался без денег. Всю жизнь будет пилить за эти несчастные двести пятьдесят рублей. Будь они трижды прокляты! Нет, надо что-то придумать. Иначе от попреков жены житья не будет.
Промелькнувшие в голове мысли вызвали тягостное чувство вины, нарастающее по мере того, как Виктор представлял картину своего возвращения домой. Нинка в замызганном халате, с бигудями на голове, сидящая на краю измятой постели. Ее срывающийся на крик писклявый голос, наводящий беспросветную тоску. Опять будет давить на психику и попрекать его почем зря. Не зря, конечно. Двести пятьдесят рублей не валяются на дороге. За них надо горбатиться целый месяц. А тут были денежки, и нет их. В один миг испарились неизвестно куда. Ну как объяснить это Нинке? Рассказать ей все, как было? Не поймет. Только еще сильнее начнет психовать. Может быть, сказать, что потерял? Запричитает, заругается, непременно обзовет растяпой, а то и пустит четырехэтажным матом. Это у нее здорово получается, особенно когда войдет в раж. А если рассвирепеет, то лучше не подходи. Запустит тем, что под руку попадется. Злющая становится, стерва, когда речь заходит о деньгах. Потерял!? Легко сказать. А что будет потом? Нет, знаю я Нинку, как облупленную. Лучше об этом не заикаться. Себе дороже. Вот жена Кешки поняла бы. Во всяком случае, не стала бы кидаться, словно разъяренная тигрица. Скорее пожалела бы, успокоила. Не то что Нинка, вот шебутная баба! Заводится с полуоборота. Только заикнись об исчезнувших деньгах. Такой хай поднимет, хоть из дома беги.
Виктор поежился. Услышав неожиданно поднявшийся в вагоне шум, приоткрыл глаза. В проходе маячили контролеры. Один из них повышенным голосом требовал уплатить штраф за безбилетный проезд. Суетливая толстушка, в синей куртке и в шапочке с желтым помпоном, пыталась объяснить контролеру, что, опаздывая на электричку, не успела купить билет. А следующая электричка идет только через час. Давайте, говорила толстушка, я вам сейчас заплачу за проезд. Поспешно достала из сумочки мелочь и все пыталась всучить ее старшему контролеру. Но тот неумолимо стоял над душой. Виктору достаточно было взглянуть на непреклонное лицо контролера, чтобы уяснить себе возникшую ситуацию. Влипла толстушка, не отделаться мелочью, придется выкладывать три рубля.
Порывшись в кармане, Виктор извлек из него помятый билет и протянул его высокому худощавому парню с красной повязкой на рукаве. Тот повертел билет, пробил на нем дырку и вернул назад. Хорошо еще, подумал Виктор, что утром он взял билет сразу в оба конца. Иначе сейчас бы крутился, как толстушка. В кармане осталась мелочишка, копеек тридцать, не больше, но этого не хватит на билет. Вот был бы хорош! Мало того, что лишился кровных, честно и с трудом заработанных денег. Еще и штрафанули бы. А так как раз в кармане пусто, наверняка поволокли бы в милицию, накатали бы бумагу на работу. Это точно. С долговязым парнем можно было бы и договориться. Старший же контролер – типичный монстр. Такой ни за что не отцепится. Сдерет три шкуры, а своего добьется.
Вынудив толстушку уплатить штраф, контролеры перешли в другой вагон. Виктор машинально скомкал билет, хотел выбросить под сиденье, но затем передумал и сунул в карман. Береженого бог бережет, подумал он. Лучше от греха подальше. Кто знает, вдруг, дойдя до конца состава, контролеры сделают второй заход в поисках новых зайцев. И такое бывает. С них станется. Может быть, они план выполняют. Как-никак, конец месяца. Пошерстят народишко, дачников и иногородних, глядишь – и премию отхватят за бдительность. Премия! Вроде бы тоже должны дать на работе. Бригадир обещал. А он слово держит, тем более что не подвели его, сделали все, как полагается. Только эта премия пойдет теперь на покрытие улетучившихся двухсот пятидесяти рублей.
Виктору стало плохо при одной только мысли о деньгах. Он опять закрыл глаза, отгоняя от себя все то, что терзало его последние два часа. Попытался вздремнуть. Но воспоминания о так бесславно завершившемся субботнем дне опять захватили в свой плен. Перед его мысленным взором бешено закрутился маленький черный шарик, до сих пор завораживающий и притягивающий к себе. Он маячил, дразнил, завлекал, не отпуская ни на минуту. Надо же напасть какая! Это все он виноват, злодей. Если бы не этот черный шарик, деньги бы остались в целости и сохранности. Вот змей! Обчистил до нитки. И как это случилось, черт возьми? Уму непостижимо!
В который уже раз Виктор начинал раскручивать перед собой ленту воспоминаний, стараясь до мелочей воспроизвести прошедший день, особенно последние часы, в течение которых лежащие в кармане двести пятьдесят рублей уплыли в чужие руки. С чего же все началось?
Еще вчера вечером он договорился с Нинкой, что в субботу утром поедет в Москву. Хотел приобрести кое-какие детали для мотоцикла, прицениться к новому магнитофону, купить батарейки для электронных часов. Разумеется, Нинка тут же надавала всяческих заказов, особенно продуктовых. Скрепя сердце выделила двести семьдесят рублей. Вдруг попадется что-нибудь стоящее. Просила посмотреть приличные женские сапожки. Он, конечно, на все соглашался. Сапожки, так сапожки. Хотя стоят будь здоров – рублей сто тридцать, не меньше. Ну, да черт с ними! Хочется Нинке пофорсить. Можно и уважить, лишь бы отвязалась. Зато подобреет, лишний раз не будет скупердяйничать и лезть в бутылку из-за потраченных на пиво и сигареты трех – пяти рублей.
Погода выдалась отменная. По-осеннему ласковое солнце доставляло радость, отогревая душу от той муторной нервотрепки, которая начиналась с раннего утра, стоило лишь Нинке стать не с той ноги. Правда, на этот раз жена придерживала свой длинный змеиный язык. Понимала, что может остаться без сапог, если слишком переусердствует. И все же, напутствуя на дорогу, не удержалась, язва. Береги деньги, говорит, не трать по пустякам. Поэтому настроение несколько подпортилось, омрачилось. Но бодрый воздух и солнечные лучи сделали свое дело. Все домашние заботы и дрязги остались за порогом квартиры.