оим губам и поцеловала. «Поехали, сказала она, милый». Она все время называет меня так. Каждый раз, когда я слышу это «милый», у меня учащается пульс и я начинаю потеть, как шлюха в церкви.
Встав с места, Токарь начал расхаживать кривым шагом по помещению, жестикулируя пустой бутылкой в одной руке и пачкой сигарет в другой.
– «Я люблю английский рок, милый». «Милый, приготовить тебе кофе?» «Трахни меня в задницу, милый».
Пустая бутылка из-под водки со свистом рассекла воздух и угодила в вазу с геранью. Раздался противный грохот разлетевшегося вдребезги стекла. От неожиданности официантка взвизгнула. Бармен вскочил на ноги.
– Спокойно, Рембо, – сказал Токарь, вскинув руку с зажатой в ней пятитысячной купюрой над головой, – братва гуляет – бутылки бьются. Относись с пониманием.
Подмигнув женщине, он подошел к насупившемуся бармену и прибил ладонью деньги к столешнице.
– Дай-ка еще бутылку.
– Шел бы ты лучше отсыпаться, дружище.
– Я сейчас ее сам возьму.
Нельзя сказать, что бармен испугался и поэтому уступил наглому и дерзкому постояльцу. Парень он был не из трусливых. Роста высокого. Плечистый. Да и работенка такая, что порой приходилось ввязываться в драки: кто отказывался платить по счету, кто, перебрав лишнего, сам начинал искать повод для мордобоя. Всякое бывало. Но все же было что-то такое в лице Токаря, что заставило его не спорить в этот раз. Хочет нажраться – да и черт с ним. И потом, на деньги он явно не скупился, поэтому пускай хоть все тут разнесет в пух и прах, главное, чтобы после этого покрыл с лихвой убытки. Любой каприз, как говорится.
Забрав бутылку, Токарь тут же, не отходя от барной стойки, сделал большой глоток.
– Безумная тварь, – растирая тяжелые веки, проговорил Токарь. – Знаете, кого долбят в задницу? Блядей! Их долбят в задницу, а потом, прикола ради, бьют со всей дури по хребту и смотрят, обгадятся они или нет.
– Зачем? – удивилась женщина.
– Что за идиотизм, – не поверил бармен своим ушам.
– А че такого-то? Потому что это весело! Чего еще с такой делать? Под венец вести, что ли?
Токарь загоготал. Но, просмеявшись, его лицо сделалось серьезным и задумчивым. Он молча опустился на стул. Угрюмо уткнулся глазами в центр стола. Было видно, что в эту минуту его одолевали какие-то тяжкие раздумья. И когда бармен уже обрадовался наступившей тишине, а официантка, наоборот, расстроилась, решив, что Токарь выдохся и теперь ей точно уже ничего не перепадет, он внезапно заговорил тоном человека, принявшего очень важное решение.
– Да пошло оно все к херам! Нина может делать все, что ей захочется, ясно тебе?! – он яростно сверкнул глазами на бармена, будто тот с ним спорил или собирался это сделать. – Я поеду с ней на юг, на север, хоть в жопу глобуса, и мне плевать на вас всех!
Он хотел сделать еще глоток, но непослушные руки выронили бутылку на пол. Выругавшись, Токарь потянулся за ней. Потерял равновесие, рухнул на пол.
– Плевать, плевать, – повторял он, лежа на полу, даже не пытаясь подняться.
К нему подошла официантка.
– Вставай, глупенький, чего разлегся, – помогая Токарю подняться, сказала она.
– Рита, Ритунь, – стеклянными глазами Токарь уставился на обвислую грудь женщины, – ты хорошая баба, понимающая в жизни…
– У меня смена закончилась. Проводишь меня до дому?
– А как же! Вечер только начинается!
Вцепившись руками ей ниже спины, Токарь подтянул женщину к себе и начал целовать.
– Ну перестань, не здесь, – несерьезно сопротивлялась она, подставляя под его поцелуи поочередно то губы, то щеки. – Какой ты, а!
– Хочешь, махнем на юга? Хочешь?
Женщина звонко рассмеялась. Придерживая шатающегося из стороны в сторону Токаря, она обратилась к бармену:
– Олежа, запиши на меня бутылочку красного «бетанели»!
Село, в котором жила официантка, находилось в получасе ходьбы от гостиницы. Но можно было дойти и быстрее, через пролесок, выходящий к небольшому кладбищу, а от него уже рукой подать до самого села. Обычно женщина старалась не ходить этой дорогой, как-то страшновато, но сегодня – особый случай. Сегодня ей не терпелось оказаться дома как можно скорее.
Прохлада раннего утра отрезвляла Токаря. И если сначала, когда он только вышел из бара с Ритой в обнимку, он был полон желания и решимости завалить ее в койку, то теперь, шагая неизвестно куда, через лес, в какую-то деревню, в гости к этой Марго, он проклинал все на свете. Шесть утра! Похмелье и усталость навалились на него разом. Во рту пересохло. Хотелось спать. В одной футболке было зябко. Болела голова. Одним словом, наступило то состояние, когда измотанный гулянкой организм больше не в силах был веселиться, и все мысли были только о кровати и мягкой подушке.
Марго что-то щебетала, рассказывала о своей работе, о том, какие порой попадаются жлобы-посетители – ни копейки на чай, – но Токарь ее не слушал. Он остановился посреди опушки, закурил и, сделав пару затяжек, с отвращением выбросил сигарету.
– Ты что остановился?
– Ничего.
Он собрался идти назад, в свой номер, где была его Нина.
– Я пошел.
– Как? – растерялась женщина. – Мы почти дошли.
Ей не хотелось, чтобы он ушел. Она так истосковалась по мужчине! Более или менее симпатичные мужики давно не обращали на нее внимания, а всех прочих, кто совсем уж рожей не вышел, Рита сама отшивала, по старой памяти.
– Раздевайся, – вдруг сказал Токарь.
Женщина зарделась.
– Прям тут? Котенок, я тоже тебя очень хочу, но потерпи пару минут, за тем поворотом…
– Сними свою чертову водолазку.
– Да холодно ведь, – сказала она, стягивая водолазку через голову. – Ну, иди ко мне.
Рита потянулась к нему для поцелуя, но Токарь отвел от нее голову.
– Снимай джинсы. Я хочу увидеть твою задницу.
– М, хочешь увидеть мою задницу?
Она провела руками по бедрам. Расстегнула ремень. Через босоножки стащила джинсы.
– Ну как? Теперь ты.
Женщина стояла перед ним в одних трусиках и босоножках. Бледная кожа. На дряблых боках растяжки. Вислая грудь, с торчащими колом от возбуждения и холода, сосками.
Токарь брезгливо поморщился.
Нужно отметить, что фигура этой женщины была вовсе не безобразна: ее ноги достаточно стройны, чтобы их можно было без стеснения облачать в узкие джинсы. Грудь, хоть и утратила прежнюю форму, но все еще смотрелась неплохо. Округлые ягодицы. Широкие бедра. Она походила на постаревшую порноактрису, сохранившую налет былой сексуальности. Еще совсем недавно Токарь бы поимел ее с огромным наслаждением. В этом лесу или еще раньше, в туалете гостиничного бара, уперев головой в сливной бачок унитаза. Теперь же у него была Нина. Он невольно сравнивал официантку с ней. И от этого сравнения Рита превратилась в его глазах в отвратительного уродца, в бледное подобие женской красоты. Он понял, что его не просто не заводит вид ее обнаженного тела. Его воротило.
– Одевайся и проваливай, – сказал Токарь холодно.
Он ушел прежде, чем официантка начала плакать.
Глава 27
Вернувшись в номер, Токарь аккуратно прикрыл за собой дверь. Нина спала на животе, скинув одеяло на пол. Комнату заливал свет утреннего солнца. Ее выстиранная одежда висела на раскладной сушилке, вмонтированной в шкаф. Как только Токарь щелкнул замком, девушка приоткрыла глаза, подтянула на себя одеяло до спины и снова погрузилась в сон. Токарь успел увидеть ее обнаженные ягодицы, истерзанные до крови, до бордово-красных гематом. Он скривился, как от зубной боли.
«Бедная моя девочка».
Подошел, стараясь не шуметь, к кровати. Присел на самый краешек. Поглаживая волосы Нины, долго смотрел, как она спала, потом лег рядом, обнял и забылся похмельным болезненным сном.
Я стал рабом через неделю после того, как попал сюда. И все семь дней я упорно шел к этому сам, не подозревая о надвигающейся трагедии.
Не вникая в примитивную философию местных законов, я спорил с каждым встречным-поперечным, указывая, по тупости своей, на убогость их убеждений. Тогда – в самом начале – я еще имел право повышать голос. И я повышал. В ту пору моим самым частым восклицанием было «ну что за бред!» Ужасающие по своей абсурдности открытия ожидали меня на каждом шагу. В каждой фразе моих сокамерников. Среди прочего, например, я узнал, что глагол «трахать» – это одно, а «трахаться» – это совершенно другое. «Мужики трахают, – снисходительно объяснили мне, – а бабы трахаются». «А мужчины не трахаются, что ли?» – чесал я затылок. «Трахаются, – кивали мне и добавляли: – Если они пидорасы». «Что за бред», – выдыхал я в сотый раз и зарывался с головой под одеяло, чтобы тихо пропеть реквием по очередному семантическому выкидышу.
Камера – это всего одна комната около восемнадцати метров. Бывают и больше или, наоборот, совсем крохотные. Но все их объединяет одно: открытая «долина». Поэтично звучит, не находите? «Долиной» называют туалет. А открытая она, потому что находится тут же, в камере, в углу, рядом с выходом, и отгорожена «долина» всего одной бетонной перегородкой метровой высоты, так называемой «скалой». Никаких дверей такой туалет не имеет, и поэтому зэки вешают большое банное полотенце или простынь между скалой и несущей стеной камеры, чтобы хоть как-то отделить «долину» от жилой площади. Ну, не в этом дело. Вся соль тут вот в чем.
Идя в туалет по-большому, вы обязаны предупредить об этом всех остальных. «Не ешьте!» – должны вы громко выкрикнуть. Если вы этого не сделаете, вам набьют морду, потому что по вашей милости кто-нибудь запросто мог «забобриться», то есть слопать скудную, и без того отвратительную, тюремную еду в то время, как вы опорожнялись. Допустим, это справедливо – получить по зубам, если перед походом на «долину» забыть сказать «не ешьте». Ну в самом деле, кому было бы приятно обедать, когда в метре от него, отгородившись всего лишь полотенцем, кто-то справляет большую нужду? Но даже если вам на это наплевать, если вы не из брезгливых, вы все равно должны немедленно прекратить жевать, услышав команду «не кушайте». В противном случае вас заставят сожрать кусок мыла – пройти своего рода ритуал очищения. И вот этого я не учел. Я просто не знал. Меня никто не предупредил. Потому что я был всем противен. Мои новые «друзья» только и ждали, когда я оступлюсь, чтобы можно было вдоволь поржать надо мной. А сам я не догадался, в силу своего фантастического скудоумия. И брезгливым я, как назло, не был. Поэтому, когда я впервые услышал заботливое «не ешьте», я мысленно поблагодарил идущего на «долину» за его манеры и продолжил давиться мерзким завтраком.