Реплика первая: «В смысле?»
«Вы готовы были убить эту бедную дуру только за то, что она сделала глоток вашей водки? Притом что, как я понял, этот глоток был единственным, что она у вас взяла за те адовы муки, которые вы ей устроили». Примерно так я и сказал. Мне, кретину несчастному, казалось забавным иногда дразнить их красноречием. И это была вторая реплика.
Реплика третья: «То есть ты драл телку в рот, а потом полоскался с ней из одной посуды?»
И, наконец, реплика четвертая: «Что это, блять, за вопрос? Конечно!..»
Конец.
После этого оставались еще кое-какие формальности в виде «официальной» малявы от блатных, в которой ясно, четко и безапелляционно подтверждался мой новый статус и было популярное объяснение моих новых прав (их нет) и обязанностей (мыть полы, передвигаться на корточках, жрать в углу, отдельно от общего стола, не прикасаться к чужой посуде и еще много всякого «забавного»). И уже ничего с этим нельзя было сделать. Никак не изменить. Если уж кого-то «официально» объявляли петухом, то назад, к людям, пути у него не было.
Конечно, скорее всего, кому-нибудь и удавалось выкрутиться, ведь чудотворная сила больших денег и связей никуда не делась, но мне увидеть подобное не довелось ни разу. Зато я видел мастеров спорта по боксу, которые терпеливо стояли с кружкой в руках возле чайника, и ждали, когда кто-нибудь из господ нальет ему кипятка, ведь в камере не положено иметь больше одного чайника, поэтому у рабов его не было. И борцов видел, драящих сортир. И бизнесменов. И даже одного двухметрового спецназовца.
Потому что никто не может переть против многотысячной армии. Куда уж там Средневековью со своим жалким «молотом ведьм».
Правда, богатеев и здоровяков местная «власть» старалась сразу брать под свое крыло. Им не устраивали провокаций; даже наоборот: всячески оберегали от попадания в рабство. Нужно заботиться о пополнении казны и рядов силовой структуры. Но я не был ни денежным мешком, ни бойцом. Я был музыкантом. Безмозглым придурком с идиотскими принципами. Я не мог называть белое черным. Не умел притворяться, будто разделяю их суждения; не хотел выдавать себя за одного из них, как это делали другие, с алюминиевыми хребтами. Такие легко мимикрировали под окружающую среду. Они запросто надевали маски и носили их до самого своего освобождения.
Но я убежден – эти маски за годы ношения врастали в кожу, становились частью того, кто под ними укрывался. И сорвать такую маску было уже нельзя. Эти люди становились ровно теми, за кого изначально себя лишь выдавали.
Конечно же, вся эта философская ерунда пришла мне в голову потом, после того, как я перестал быть человеком, выполняя роль всего-навсего защитного панциря. Знал бы я, насколько сильно мой длинный язык может испортить мое положение – облепился бы теми масками, как красный рождественский грузовик гирляндами. Помните: «Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит…» – нет? Да и черт с ним.
Так о чем это я? Ах да.
Я стал жалким недочеловеком совершенно справедливо. Обращенный в раба по букве неписаного закона. А нравится мне этот закон или нет, это мои личные проблемы. Главное – он был. И здесь жили только по нему.
Да о чем мы вообще говорим, друзья мои, если даже проходя тесты в кабинете лагерного психолога, мне приходилось отвечать на унизительный, нелепый вопрос: «Кто по жизни?» Клянусь, формулировка именно такая: «Ваше образование? Семейное положение? Кто по жизни? Посещали ли вас мысли о суициде?»…
К психологу нужно ходить каждые полгода. Стандартная практика. И каждый раз этот вопрос из уст молоденькой девушки-аспирантки вгонял в меня в ступор. Я начинал заикаться и мямлить, словно я сделал что-то очень постыдное и теперь должен сознаться в этом. «Кто по жизни? Что? Вы серьезно? Может, хотя бы формулировку поменяете?» – «Такой вопрос. Не я составляла тест. Отвечайте, пожалуйста». – «Интересно бы увидеть того, кто составлял. Явно не Эмиль Франкл», – старался я укрыться за юмором и образованностью. «Вы будете отвечать?» – «Да буду, буду… Господи… я это… ну, в общем… пет… пет…» – «Ясно. Следующий вопрос…»
Ясно ей. Ну хоть на этом спасибо. Психолог как-никак.
Я прямо-таки вижу ваши глаза, в которых написано: «Ну, это уж ты перегнул палку в угоду художественности».
Если бы. Если бы.
Низведенный до положения раба перестает быть человеком даже в глазах тех, кто находится здесь по долгу службы. В личное дело ставится соответствующая отметка, и вот – ваш статус теперь становится официальным. На вас начинают смотреть по-другому. Не только заключенные, но и сотрудники охраны, врачи, женщины из бухгалтерии и сонные, безразличные к вашим проблемам психологи. Все, кто оказывается по эту сторону колючей проволоки, узнав, что вы есть, начинают коситься на вас. Они брезгливо морщатся или стыдливо отводят взгляд, когда вы, еще не сломленный, еще помнящий, каково это – быть человеком, протягиваете им руку для приветствия. И вот вы стоите, как идиот, с протянутой рукой, и глупая, растерянная улыбка застыла на вашем лице. Вы теряете жизненные ориентиры. Вы и сами больше не уверены в том, что вы нормальный, полноценный человек, такой же, как и все. Вы защищали психику от помешательства тем, что говорили себе: «Их законы безумны! Правила – абсурдны! Мир по ту сторону забора не живет по ним. Мне нужно продержаться сколько-то лет в этом сюрреалистическом бреду, и я вновь окажусь там, где никто не будет смотреть на меня как на ничтожество только лишь потому, что я пил из одной кружки с гомосексуалистом или целовал в губы женщину после орального секса. Я человек! Я оступился и несу наказание, но я человек!»
Но вы НЕ ЧЕЛОВЕК.
И чем быстрее вы это поймете, тем целее будут ваши кости.
Сотрудники системы, оберегающей обычных граждан от преступников, системы, которой до́лжно стоять выше примитивных несправедливых правил, царящих в серых стенах тюрем, системы, олицетворяющей порядок государства и его прямые высшие директивы, системы, главным и единственным приоритетом которой является посильный вклад в выполнение задач гуманизма, – так вот, сотрудники этой самой системы живут по тем же законам, что и те, за кем я каждый день стираю белье, мою полы, выношу мусор.
Это открытие для человека, не знавшего до поры сего чудовищного мира, в котором ему «посчастливилось» оказаться, может свести с ума. Осознать в одночасье, что в двадцать первом веке люди, проживающие с вами в одной стране, в одном городе, взращенные и воспитанные одним с вами обществом, говорящие и думающие на одном с вами языке и изначально имевшие равные с вами потенциал и возможности, – оказались сформированы настолько отличными от вас и вообще от здравого смысла, словно они прилетели с другой планеты или из иного измерения, какого-то отсталого, искаженного до безумия, преследующего своей целью добиться максимальной абсурдности и убогости бытия. И в этом измерении вам придется провести долгие годы и жить по его правилам, и никуда оттуда деться у вас не получится. Максимум, на что вы можете рассчитывать, общаясь с его представителями, – это до смешного толерантное дозволение представляться уборщиком, опуская разъяснения этого понятия, ибо в этом измерении всем известно, что уборщиками работают только рабы…
И вот вы стоите, застыв, с протянутой для приветствия рукой, а психотерапевт отводит глаза, начинает что-то перебирать на столе, делая вид, что не заметил вашего жеста. Он смущен, потому что все это ему в новинку; он не до конца уверен, как нужно себя вести с подобными вам. В вашем личном деле стоит печать «желтой звезды». Увидев ее, он перестает воспринимать вас как полноценного человека.
Вы медленно опускаете руку.
«Да-да, так оно и к лучшему, – рождается в вашем сознании рабская, трусливая мысль, – это я, конечно, не подумав. Ведь я мог забобрить его и тем самым поставить заключенных в очень неудобное положение».
Вы все еще улыбаетесь, словно умалишенный.
Вы и есть умалишенный.
Псих, решивший, что он такой же человек, как и все.
Кхе-кхе… Тьфу…
Пожалуй, пора привлечь внимание дежурного.
Глава 29
Токарь слетел с лестницы за считаные секунды и оказался на улице. Быстро осмотрелся. Цыгане уже закончили отгружать яблоки в свою машину. Сейчас они уедут!
Голый по пояс, Токарь сжимал в руках два пистолета-транквилизатора. Не рассуждая, стремительным шагом двинулся туда, где стоял старый японский седан, в багажнике которого находились ящики с яблоками.
Времени на раздумья совсем не оставалось. Нужно было действовать, иначе будет уже поздно. В голове его пульсировало только: «На день раньше! На день раньше, чтоб вы сдохли!»
Заметив Токаря, Нина помахала ему рукой, но он пролетел мимо, даже не взглянув на нее. Девушка посмотрела туда, куда, по всему было видно, направлялся Токарь, и, с любопытством прищурившись, стала ожидать, что же случится дальше.
А дальше случилось вот что.
Цыган было трое. Двое стояли около машины. Еще один сидел за рулем. Фура уже уехала, что, конечно же, облегчало Токарю задачу.
Один из тех, что стоял, был невероятно толст, с длинными вьющимися волосами. Пожалуй, на две головы выше Токаря, не меньше. Он разговаривал по телефону и курил.
Второй держался рядом, что-то листая в своем мобильнике. На вид хлипкий, но Токарь обратил внимание на его уши: они походили на кусочки теста, которые добавляют в суп, – галушки. Перелом ушных раковин. Профессиональная травма борцов. Водителя Токарь и не пытался оценивать. Незачем.
Сначала наркоторговцы обратили внимание на самого Токаря, не заметить которого было крайне сложно, учитывая, что вокруг было почти безлюдно, да и сам Токарь привлекал внимание своим полураздетым видом. И лишь потом, когда стало уже поздно что-либо предпринимать, они заметили пистолеты в его руках.
– Только дернитесь, педрилы, – на ходу крикнул Токарь, направив оружие на цыган.
Побелевший водитель принялся вращать ключ зажигания.