– Токарь, хватит, – вмешалась Нина.
– Помолчи, – ответил он и продолжил: – Да, выстрелю. Потому что очень не люблю, когда из меня пытаются сделать дурака. Теперь хорошенько подумай и ответь: пошла бы ты в полицию, если бы мы тебя отпустили?
Марина помолчала несколько секунд, а потом ответила подавленным, еле слышным голосом:
– Да.
– Ну вот, – Токарь бросил окурок на пол и затушил ногой. – Значит, ты согласна, что пока мы не можем тебя отпустить?
– С… согласна, – снова отозвалась женщина.
– А коли так, то придется тебе нас потерпеть пару часиков. Потерпишь?
Женщина кивнула.
– Мо-ло-дец, – Токарь потрепал ее по голове.
Он убрал пистолет за пояс, потянулся, хрустнул шеей и спросил:
– Тебя звать-то как?
– Марина.
– Марина. Хорошее имя. У меня матушку так зовут.
Он сунул руку в карман, вытащил смятые купюры и, не считая, положил их сверху на телевизор.
– Это тебе за неудобства.
Вместе с Ниной он вышел из комнаты и закрыл дверь.
Старые китайские часы на стене кухни протрещали женским электронным голосом время. Два часа дня.
Токарь достал телефон и набрал Винстону.
Во втором бараке нас четверо. Мы живем в самом крайнем «проходе». Ближе всех к туалету, разумеется. «Проход» – отгороженная занавеской секция, напоминающая купе поезда, – две двухъярусные кровати, между ними тумбочка.
Я пью чай. Двое других рабов играют в нарды. Четвертый спит, отвернувшись к стенке лицом.
Он не просто раб. Он шлюха.
Его зовут Алексей. Леша.
Я познакомился с ним еще в следственном изоляторе, в камере которого провел без малого три года. Когда я увидел Лешу впервые, я не поверил своим глазам. Мне еще не приходилось видеть ничего подобного. Дверь распахнулась, и в камеру быстро стало вползать нечто, отдаленно напоминающее человеческое существо.
Все мы, годами живущие реалиями тюремной жизни, сделались моральными уродцами с выжженными от окружающей нас жестокости душами, безразличные к страданиям других людей, равно как и к своим собственным. Психов, постоянно живущих в атмосфере безумства, трудно удивить сумасшествием других. Но Леше это удалось. И если по коридору – стараниями двух молодых надзирателей – Леша еще хоть как-то шел на своих двоих (правда, на корточках), то в камеру он не позволил себе войти как человек. Он в нее вполз, как провинившаяся перед хозяином собака. Перед тем как закрыть дверь, охранник сказал нам: «Вы уж это, помогите пацану разбибикаться. Сами видите…»
Прошло несколько минут, на протяжении которых никто из нас не проронил ни слова. Леша по-прежнему лежал лицом вниз у самого входа. Затем я подошел к нему, присел рядом и осторожно позвал: «Парень. Эй, парень». «А?» – отозвался Леша. Я спросил: «Что с тобой? Тебе плохо?» – «Мне нельзя с вами разговаривать» – «Что за глупости. Здесь все свои. Никто тебя не тронет».
И это была правда. Тут ему никто не причинит вреда, потому что эта камера – наша.
Иногда среди нас появляются Спартаки – рабы, не желающие быть рабами. Я уже рассказывал вам о них. Теперь пару слов еще об одном. Просто потому, что хочу, чтобы вы знали, кому я обязан спокойствием последних семи месяцев в тюрьме, перед тем как я отправился в лагерь.
Юный раб – ему было девятнадцать – не стал мириться со своим новым положением в обществе благородных бандитов. Он, что называется, «вынес сор из избы». Строчил жалобы одну за одной; они разлетелись по всему свету, начиная от районной прокуратуры и заканчивая ООН. Желая вызвать общественный резонанс, он пытался привлечь внимание телевизионщиков. Он хотел не просто лучших условий жизни для рабов. Цель его была – искоренить само понятие обиженные как норму.
Когда тюремная администрация спохватилась – стало уже поздно. Он не открыл Америки, не сообщил миру ничего нового. Однако, поскольку страна наша, силясь победить комплексы, кричит во всю глотку о всеобщей либерализации, словно дурак, прочитавший пару книг и теперь мнящий себя эрудитом, реакция властей не заставила себя долго ждать. В прогрессивно развитой стране главное – отреагировать; округлить от удивления глаза («не может быть!») и отреагировать. Произвести взрыв праведного гнева локального уровня, снять очередной выпуск «пусть себе пиздят» и с чувством выполненного долга забыть об этом до появления следующего героя-камикадзе.
Спартак немногого добился. Осыпалось несколько погон да выделили для рабов отдельную камеру, где мы смогли жить друг с другом на равных. Правда, среди нашего брата жестокая скотина тоже не редкость, но это уже другая история.
За месяц до того, как в нашу камеру заполз Леша, Спартак был этапирован в лагерь.
Он не перестал бороться.
В качестве эксперимента в бараках некоторых лагерей были установлены таксофоны. Удобно. Не нужно писать заявление на звонок, топать в дежурную часть, стоять там в огромной очереди перед одним-единственным аппаратом. Правда, удобно. Только вот рабам запрещено прикасаться к этим новым телефонам. Хочешь звонить – иди к старому таксофону в дежурке. Или купи мобильник, если знаешь у кого. И если есть деньги.
Спартак сотовым не обзавелся.
На второй день после установки таксофона в бараке он, сжав яйца в кулак, направился к нему. Снял трубку. Набрал номер. Думаю, даже будь у него сотовый, он все равно поступил бы точно так же. Я в этом почти уверен.
«Салют, мам…У меня все нормально… как у вас там дела?.. а как Пашка?.. Оля будет звонить, скажи ей, что я ее люблю…» Зэки белой кости стягивались к нему полукругом. Они не выхватывали трубку из его рук, не мешали закончить разговор. Мама – это святое. Ах, родное русское быдло! «Целую. Эй-эй, ты чего? Хвост пистолетом! Все нормально. Ну, пока. Завтра позвоню».
Ну что вы! Конечно же, его никто не хотел убивать. В конце концов, времена уже давно другие. Шаламовские страшилки далеко в прошлом. Просто так вышло. Так вообще частенько выходит, когда толпа разъяренных мужиков неистово колошматит какую-нибудь дерзкую, зарвавшуюся тварь. Каждый из них и пнул всего-то по разу; так, для галочки, чтобы стоящий рядом не подумал, что тебе безразлична наглость раба…
Его звали Влад. И пусть никто не смеет называть его иначе.
Перед законом страны он был виновен в хранении марихуаны. Перед арестантским законом – в том, что пожал мне руку. Влад не знал, чем это может обернуться, и поэтому протянул мне ладонь. Я был ему приятен как человек, интересен. У нас было много общего. Мы подружились. Само собой, все это уже после того, как по моей вине он превратился в раба.
Всего лишь рукопожатие. Но этого было достаточно, чтобы заразиться; чтобы стать одним из нас.
Мне не следовало отвечать на его приветствие. Я не должен был сжимать его кисть своей прокаженной лапой. И тем не менее я сделал это. Потому что тогда я еще чувствовал себя человеком. Даже сейчас мне с трудом удается выдавить из себя «нельзя, я не могу пожать тебе руку, я обиженный», когда со мной хочет поздороваться какой-нибудь новенький заключенный, еще не освоившийся в этом сюрреалистическом аду. Вы считаете меня сволочью за то, что я не предостерег Влада? Наверное, вы правы. Только, знаете, попробуйте – просто ради интереса, – когда вы в следующий раз окажетесь в большом скоплении незнакомых вам людей, скажем, в ресторане, попробуйте объявить во всеуслышание, что вы животное; что вы хуже животного; что с вами нельзя пить из одной кружки; что вас нельзя усадить за общий стол, что вы разместитесь где-нибудь в углу, рядом с туалетом, потому что там ваше место; что если вы захотите взять что-то из еды, то придется попросить, чтобы вам ее подали, потому что брать что-либо с общего стола вам запрещено.
Попробуйте. Будет весело.
Великое облегчение, когда вас узнаю́т в лицо и вам не нужно говорить всего этого самому.
Кстати, таксофоны после того случая сняли. Эксперимент провалился.
Или наоборот – удался?..
«Здесь ты в безопасности», – повторил я.
Леша молчал, продолжая лежать на том же месте.
«Ты в порядке?» – Я мягко дотронулся до его плеча. Леша вздрогнул.
Ну что за глупый вопрос. Нелепый. А главное – излишний. Я знал, что он не в порядке. Знал, что́ с ним. Знал, почему он ползает. Кости его целы. Физически он может ходить.
Иногда нас заставляют ходить, опустив головы, иногда – в полуприседе. Лешу заставляли ползать. Это был перебор. Я отмечаю это ради справедливости. Подонков, сделавших из Леши червяка, наказали. Каждый из них получил от блатных по паре ударов в рожу.
Леша – это сокровище для примитивных садистов. Нет той грани, перейдя которую, бывшие сокамерники Леши рисковали бы получить от него хоть какой-нибудь, пускай и самый жалкий, отпор. Нарды наскучили, однообразные истории утомили, по телевизору одно и то же, читать книги – серьезно? Тоска зеленая. Слава богу, был Леша. Вот кто не давал сойти с ума от скуки. Можно заставлять его сосать пальцы на ногах, или выпить стакан мочи, или можно весело спорить, выбирая для него женское имя, и в конце концов (это самое веселое!) позволить Леше самому выбрать его себе. Или… да все что угодно. Чем больше он позволял над собой издеваться, тем дальше заходили садисты. Чем дальше они заходили, тем меньше в Леше оставалось от человека. Идеальный раб. Покорнейшая из шлюх. Его даже не пришлось взращивать. Он был переварен и высран еще до тюрьмы. Счастливые годы, проведенные Лешей в детдоме, избавили веселых ребят от утомительного процесса его психологического уничтожения. Вернее, наоборот, лишили их этой радости. Если бы Леша имел духу хотя бы попытаться дать отпор, настоять на ничтожном праве любого раба не вступать в интимную близость со своими господами… Но он боялся даже заикнуться об этом.
Месяц ушел у нас лишь на то, чтобы он перебрался спать с пола на кровать. Он был настолько жалок, что порой выводил этим из себя даже нас. Тогда мы на него прикрикивали, и он тут же бросался на пол.
Я получил срок и уехал в лагерь. Я не должен был больше с ним встретиться. Мне дали семь лет строгого режима. Обвинение запрашивало двенадцать. Работа у них такая, попытаться усадить по самое не балуй. Мои мать и отец настаивали на том же. Они искренне надеялись, что чем суровей будет земное наказание, тем больше у меня будет шансов избежать ада после смерти. Но судья учел все смягчающие обстоятельства, а также и сами мотивы, и влепил поменьше.