А что же они, эти люди, с большими любящими сердцами?
Сейчас мне грустно и стыдно вспоминать один случай, произошедший в то короткое время, когда я еще был здесь человеком. Поэтому я и не упомянул о нем раньше.
Меня отправляют по этапу на продление меры пресечения. Бюрократическая формальность, высасывающая из вас все жизненные силы.
В шесть утра вас выводят из камеры. Распихивают по боксам – вонючим камерам, без какой бы то ни было мебели и единственным зарешеченным окошком. Пять часов вы стоите в этой зловонной коробке, плечом к плечу к другим зэкам, потому что людей набивают в эти боксики до самого отказа. Пять часов в насмерть прокуренной комнате.
С непривычки ваша голова начинает раскалываться уже спустя час. Вам хочется спать. Есть. Сдохнуть. Камера, из которой вас вывели и запихали сюда, грезится вам раем земным. Теплая, с отдельной кроватью; с горячим чаем; с баландой на обед; с новой, еще не начатой книгой, взятой в местной библиотеке. О чем еще мечтать!
За полчаса боксик заполняется сигаретным дымом. Вам кажется, что вы не продержитесь и трех часов в этом маринаде из людей. Но, конечно, продерживаетесь. И эти боксики – всего лишь начало. Спустя пять-шесть часов приезжают тюремные машины – автозаки. Начинается сортировка по районным судам. Кому куда ехать. Измотанные, вы начинаете нетерпеливо переминаться с ноги на ногу.
Вы скрещиваете пальцы. В какой суд увозят первыми? Центральный? Черт! Ну разумеется, мое «такси» стоит последним в очереди. Значит, еще минимум час.
Затем вы трясетесь в автозаке. Летом – обливаясь потом. Зимой – промерзая до костей. Вас укачивает от запаха бензина.
Дальше – суд.
Процедура повторяется. Вас запирают в комнате в четыре квадратных метра. Чаще всего вы тут один. Иногда вдвоем. Четыре стены, покрытые шлепками цемента, в простонародье – шуба. Запрещенная Женевской конвенцией: сердобольные европейцы посчитали, что шуба угнетает заключенного, давит на психику.
Глаза привыкают к слабому желтому освещению дохлой лампы. Лавочка! Лечь сложно – она полметра в длину. Но можно исхитриться, закинуть ноги на стену или свернуться эмбрионом. И затекать всем телом еще часов семь. В промежутке будет короткая прогулка до зала суда. Минута – и мера пресечения продлена. Возвращаемся в боксик. Вам плевать на меру пресечения. Вы прекрасно понимаете, что все это – чистая формальность. Вы и не надеялись на освобождение под подписку. Вы хотите обратно в камеру. Вы вспоминаете, что сегодня одному из сокамерников должна была прийти передачка. Значит, пируем! Вы еще не привыкли к тюрьме. Трясетесь как банный лист, не готовые к большому сроку. Вы читаете книгу, перечитывая каждую страницу по нескольку раз, потому что ум ваш в смятении. Вы все еще «срете вольными пирожками», как тут говорят. Но этап, это увлекательное путешествие, в один заход примиряет вас с вашим серым и безрадостным будущим. Окрашивает его милыми, уютными радостями.
И вот я уже не мечтаю о свободе. Я скрючиваюсь на крохотной железной лавке и представляю себе большой бутерброд с колбасой, залитый майонезом (ведь сегодня у нас передачка!), и опостылевший чай. Зато с сахаром. И книга. Везите меня уже скорей в камеру!
Возвращение проходит чуть быстрей, но все же растягивается на многие часы.
Вас вывели в шесть. А вернулись вы после отбоя, часов в одиннадцать.
Вы смотрите на бутерброд. Без аппетита пихаете его в себя и вырубаетесь.
Когда я стал рабом, этапы превратились в аттракцион на выживание. Стоять бок о бок с людьми нельзя, но стоять больше негде. Ехать с людьми в автозаке на одной лавке нельзя, но приходится. Такой компромисс выводит людей из себя. Они готовы разорвать тебя, глядят волком. А ты дышать забываешь. Смотришь в пол, не поднимая головы, лишь бы не привлекать к себе внимание.
А теперь я расскажу о случае, которого стыжусь по сей день.
Лежа на скамейке в камере ожидания в суде, я дремлю. Железная дверь отворяется. Вводят молодого парня, чуть старше меня. Сделав первый шаг, он испуганно смотрит на меня и выпаливает с порога: «Я обиженный».
Это была моя первая встреча с рабом.
Я пододвигаюсь, уступая ему место на лавочке, но он садится на корточки в углу. Он не выглядит особенно затравленным, однако видно, что со своим положением он уже успел свыкнуться и играет по правилам.
Я протягиваю пятерню для знакомства. Он смотрит на меня как на идиота. Я вспоминаю о правилах и убираю руку.
«Как тебя зовут?» – «Ляля».
Я опешил. Ляля? Неужели так просто можно представиться женским именем, даже не именем, а каким-то сладко-пошлым прозвищем, которым его прозвали местные хохмачи?! Он представился так без всякого смущения, даже с легкостью. Будто всю жизнь носит это унизительное для мужчины прозвище.
Эта «Ляля» что-то меняет в моем отношении к нему. Я чувствую отвращение и свое статусное превосходство над ним. Будто наткнулся на бомжа в подъезде. Я тут же мысленно хлещу себя по щекам за подобные чувства, свойственные почти всем зэкам, которых мне довелось видеть. Но ощущение превосходства не проходит.
Ляля просит сигарету. Нагло так просит, будто я ему должен.
Я вытаскиваю пару штук и протягиваю ему. Спичек у него тоже не оказывается. Он просит и их. С каждой секундой он становится все раскованней. Он уже изучил меня и видит, что перед ним еще желторотик. Молодой барчук, которому раб, конечно, не нахамит, но и кланяться не станет. Он мудрее меня и опытней. Видно, уже давно в этих местах. Или не впервой.
Я достаю спички и в нерешительности отдаю ему. Черт их разбери, что тут можно давать в руки рабам, а что нельзя. Может, лишился я теперь спичек? Да и хрен с ними, спички не такая уж и проблема. Пускай останутся у него на всякий случай.
Ляля хочет отдать мне коробок, но я отказываюсь.
«Оставь себе. У меня еще есть».
Он ехидно улыбается.
«Да бери ты, чего испугался, – Ляля качает головой, цокает языком. – Откуда вас таких берут, перепуганных. Спички не бобрятся».
Какого черта он так со мной разговаривает? И рожа такая ехидная. Все он лучше меня знает. Учить вздумал. Я был к нему добр, часто ли с ним вообще так разговаривают, как я? Если бы вместо меня был кто другой, этот Ляля уже бы давно зубы с пола собирал. В углу жрет, имя собственное позабыл, а все туда же! Характер показывает. Понятное дело, не всем подряд его показывает, а тем, кто к нему как к равному отнесся. Сигареты взял – ни спасибо, ни пожалуйста. А как в камеру-то входил: глаза в пол, плечи к ушам подтянул. Размазню во мне увидел?
Я начинаю испытывать к нему отвращение.
И вот тут я говорю ему то, о чем вспоминаю теперь с презрением к себе. Поднявшись с лавочки, я рявкаю: «За языком следи! Ровню нашел?»
Самое страшное – я осознавал, что перенимаю модель поведения, принятую здесь. Это оказалось нетрудно. Она заложена в нас. Мы снисходительно кидаем бездомному мелочь. Но если он усмехнется, например, тому, как мало мы дали, – ох и выбесит он нас этим, правда? Благодарный поклон – вот единственная поза, в которой должен находиться бродяга.
Я не знал, что натворил Ляля, почему он стал тем, кем стал. Я даже толком еще не понимал, как и за что можно оказаться в гареме. О рабах я только слышал, но никогда, до встречи с Лялей, не видел их вживую. Но как только он вошел в камеру, как только сказал, кто он, я перестал видеть в нем полноценного человека. Я вознесся над ним. И испытывал гордость за себя, что не показывал этого.
Тут же жалея о своих словах, я пытаюсь призвать на помощь все человеческое, что во мне осталось.
Ляля сразу меняется в лице. Он опускает взгляд в пол и мямлит слова извинения.
Мы просидели вместе еще несколько часов, не проронив ни слова. И все это время я хотел попросить у него прощения, но так и не попросил.
Потом его увели. Больше мы никогда не пересекались.
В дальнейшем мне иногда встречались люди, которые относились ко мне как к равному. А я раболепно восхищался ими за это. И никогда не злоупотреблял их отношением.
Сколько же в нас дерьма, Ляля, если копнуть чуть поглубже.
Глава 35
Наверное, прошло больше минуты, прежде чем Винстон произнес:
– Это, блять, кто такая?
Он смотрел на сидящую на диване Нину, на рассыпанные по полу яблоки, прислушивался к всхлипам Марины из соседней комнаты, и на лице его ясно читалось: «Какого черта тут вообще происходит?»
– Да не дергайся ты, – сказал Токарь, – все нормально. Это Нина, она со мной.
– Я понял, что она с тобой. А хрен ли она с тобой делает?
Нина взглянула на Винстона только раз, когда он вошел, и тут же утратила к нему всякий интерес. Не обращая внимания на его слова, будто речь шла и не о ней вовсе, девушка курила, выпуская в потолок ровные колечки дыма.
– Давай мы потом это обсудим, лады? Сейчас есть дела поважнее, – сказал Токарь.
– Нет уж! Давай мы сейчас это обсудим. Ты совсем, что ли, мозги проколол? Ты че творишь-то? Мало того, что ты захуячил этих гондонов, так еще, вместо того чтобы сидеть на жопе ровно, развлекаешься с какой-то блядиной.
Нина издала короткий презрительный смешок, а Токарь ответил:
– Она не блядина, ясно тебе?
– А, вот оно что, – сказал Винстон язвительно, – ну ладно.
Токарь повернулся к девушке и дернул головой на дверь в спальню.
– Нина, сходи Маришку проведай.
– Хорошо, милый, – ответила понятливая Нина и встала с дивана. Проходя мимо Винстона, она пристально посмотрела ему в глаза.
– Приятно было познакомиться, Винстон.
– Ага.
Когда она вышла, Токарь плотнее прикрыл комнатную дверь и закурил.
– И? – спросил Винстон, сунув руки в карманы.
– Что «И»?
– Откуда взялась эта Нина? Хотя ладно, мне глубоко по херу, откуда она взялась, это твои дела. Но на кой лях ты ее с собой на дело притащил, идиот?
– Ты можешь не орать? – Токарь поморщился и покосился на дверь.
Винстон закатил глаза.