отцом и становилась заботливой и нежной матерью.
Она делала ему леденцы из сахара и порола ремнем за двойки в школе; читала сказки перед сном, положив его головку на колени, и с каменным лицом отвозила в больницу, когда в девять лет у него обострился аппендицит; на последние деньги покупала заветные подарки на день рождения и помогала, когда он был подростком, найти летние подработки, чтобы он сам смог купить себе новую модель телефона или давно желанный мопед; успокаивала, когда вдребезги разбилось юное сердце от безответной любви, и гордилась, скрывая материнскую тревогу, когда он уходил в армию.
Она учила его быть сильным, не пасовать перед опасностями, а сама покорно ждала смерти, боялась предпринять попытку спастись, воспользоваться выпавшим ей шансом.
Марина взяла себя в руки и снова принялась ослаблять узел, как в этот момент в комнату вошла Нина…
– Мы скоро уедем. Потерпите немного.
Марина посмотрела на девушку, и ей снова показалось, что та была с ней искренней, что все происходящее для нее так же безумно, как для самой Марины. С той лишь разницей, что не ее жизнь зависела от мужчины с пистолетом.
– Отпустите меня, – рискнула Марина. – Я клянусь, я не пойду в полицию.
Не открывая глаз, Нина ответила:
– Пойдете, Марина, обязательно пойдете. Иначе и быть не может. Как бы я хотела, чтобы ваш дом оказался заброшенным. Мне очень жаль, что мы втянули вас в этот кошмар, но другого выбора у нас нету. Мы еще ответим за все зло, причиненное вам.
– Я же вижу, вы не такая, как он, – попыталась Марина еще раз, – вы добрая. Зачем…
– Вы не знаете меня, – вдруг рассердившись, сказала Нина, – я не добрая. Мы совершили несколько преступлений. За нами тянется кровавый шлейф убийств и ограблений; в ящиках, которые вы видели – героин. Так что не говорите мне, что я добрая. Не нужно меня идеализировать. Я спокойно смотрела, как он убил троих людей, я помогала ему проникнуть в этот дом, не заботясь о судьбе его обитателей; и я не стану помогать вам уйти отсюда. Вы заметили во мне сострадание, но ему грош цена; никчемные муки совести, ни на грамм не делающие меня лучше него. Как и все, вы романтизируете преступников. Вас приучили к этому книги, кино, вся культура прошлого и настоящего, – она с жалостью и одновременно с презрением посмотрела на Марину. – Вы видите на наших черных душах светлые пятна, ореол благородности светится над нашими головами. Но ничего этого нет. Это образ, придуманный писателями и киноделами, потому что без него бандит будет неинтересен, однобок, примитивен. В убийце и грабителе должна быть изюминка, верно?
Марина с ужасом смотрела на Нину. Она уже пожалела, что начала этот разговор. Глаза девушки горели безумием и ненавистью. Сейчас она боялась ее даже больше, чем мужчину с пистолетом, который с кем-то спорил в соседней комнате. Заметив это, Нина опомнилась и постаралась говорить мягче.
– Никакой изюминки нет. Душа отморозков черна, как ночь, и не пытайтесь усмотреть в ней проблески света. У нее нет оттенков. Такая душа жаждет только одного – любой ценой получить то, чего ей вдруг захочется.
Нина встала на ноги. По ее щекам текли слезы.
За окном послышались приглушенные голоса Токаря и Винстона. Их торопливые шаги. Затем звук мотора и чваканье земли под колесами отъезжающей машины.
– Я не могу вас отпустить. И я не уверена, что, если мне придется выбирать между вашей жизнью и его свободой, я выберу первое, – сказала Нина и вышла из комнаты.
Глава 37
Как вы думаете, за что можно избить человека до полусмерти?
Я поскользнулся…
Общая столовая. Три окна выдачи питания. Нам запрещено к ним приближаться. Раб получает еду через черный ход. В трех чанах. Первое, второе и чай. Чаны эти утаскиваются вдоль стены в самый дальний угол обеденного зала. Там наши столы. Рядом с бачками отбросов. Скатерти иные, чем на всех остальных столах. Это опознавательный знак на случай, если кто-нибудь захочет сесть за них по ошибке. По той же причине вся наша посуда помечена буквами «С. П.» – спецпосуда.
Когда приезжает комиссия, мы остаемся без еды. Потому что никак нельзя поборникам прав человека видеть три алюминиевых бака с баландой, стоящие отдельно. Пламя праведного гнева может испепелить погоны начальника колонии. О получении же пайка из общей кормушки даже во время приезда самой серьезной комиссии не может быть и речи. Правда, после того, как все посторонние уедут, нас все же покормят. Внеурочно. Начальника можно понять. Выкручивается, как может.
Я поскользнулся…
Заключенные не раз поднимали вопрос о том, чтобы рабы подходили к своим столам через отдельный вход, а не перлись сквозь ряды обедающих мужиков. Это не эстетично – жрать, когда мимо тебя снуют рабы со своими крынками. Но отдельного входа нет. Сделать – технически сложно и дорого для колонии.
Терпят мужики, скрежеща зубами.
Торопливыми шагами, пригнув голову, я пробираюсь вдоль стены к своему месту, не подозревая о том, что Аннушка уже разлила масло.
Аня – тридцатилетняя шлюха. Он расплескал на пол остатки жирного супа и не удосужился протереть за собой. Ему простительно. Ему вообще многое спускают с рук. Говорят, Аня сосет лучше любой порноактрисы. Это дорогого стоит.
Я поскользнулся…
Падая, я ухватился за скатерть одного из столов. Рефлексам плевать на социальные правила. Мужикам плевать на рефлексы. Я ухватился за скатерть. Тем самым испортив ее. Привел в негодность. Забобрил. Вместе с ней и всю посуду, что стояла на столе. В идеале надо бы заменить и сам стол.
Я упал. Тарелки с объедками полетели на меня почти одновременно с пинками разгневанных пострадавших мужиков. Я испортил ужин троим хорошим людям. Что еще я заслужил, как не удары ногами?
Среди избивающих меня был зэк по кличке Машинист. Он бьет с чувством. Пинает от всей души.
А я лежу на полу, закрывая руками голову, и в собравшейся вокруг меня толпе пытаюсь увидеть лицо Воланда…
Небо над Залежено окрасилось кроваво-красным. Солнце уходило за горизонт. Заканчивался бесконечно долгий день.
– А если он не приедет? – спросила Нина.
Токарь стоял у окна и поминутно в него выглядывал через крохотную щель в шторах.
– Кто? Винстон?! Херню не неси. Я его почти двадцать лет знаю. Мы с ним такие дела вместе проворачивали, на десять пожизненных хватит. Он мне почти как брат.
– Ну а вдруг?
– Никаких «вдруг», – отрезал Токарь, – он приедет! – А про себя подумал: «Да где его черти носят?»
Он волновался. Нина озвучила вслух то, о чем он даже не решался подумать, хотя подобные мысли начали закрадываться в его голову с наступлением заката. В глубине души он допускал, что Винстон мог бы его предать. В этот раз – мог бы. Токарь загнал себя в ловушку. Слишком высока вероятность, что ему не удастся выпутаться. Помогая ему, Винстон сильно рисковал. Сотни тысяч долларов уже были в его руках. Никогда прежде их дружба не испытывалась таким искушением предать, как теперь. Токарь проклинал себя, что не настоял на том, чтобы поехать вместе с ним.
Он достал телефон. Набрал номер Винстона. Михаил Круг дважды успел пропеть припев «Кольщика», после чего включился автоответчик. Тогда он позвонил снова. В этот раз Винстон сбросил звонок почти сразу. Выругавшись, Токарь сунул телефон в карман.
Подозрения складывались из отдельных мелких фактов в целую картину: «Не захотел взять с собой», «яблоки уже у него», «четыреста тысяч баксов», «я по уши в дерьме, а он чист, как жопа новорожденного», «он не отвечает на телефон». «Он не вернется. Никто бы не вернулся на его месте».
Чувствуя, что отчаяние охватывает его, он заставил себя не думать об этом. Он резко развернулся лицом к Нине.
– Он приедет, поняла? Это в вашем сучьем мире вы кидаете друг друга почем зря. Из-за бабла, из-за телок. Выходишь на волю, и блевать тянет, вернуться хочется. Куда ни посмотри – одни шлюхи и пидорасы, ни одного нормального пацана не осталось!
– Разумеется, кроме вас? – с явной иронией спросила Нина.
– А разве нет? Ты выгляни в окно, одни петухи, сука. Волосатенькие, с сережками, в джинсиках в облипочку, как у телочек. Так и хочется им присунуть. Да че я тебе рассказываю, сама все понимаешь, иначе не сидела бы сейчас со мной. Я это понял тогда, в номере. Настоящей женщине нужен настоящий мужик, а не эти сладенькие заднеприводки, – он с отвращением сплюнул на деревянный пол, – ненавижу.
Токарь снова выглянул в окно, прислушался к звукам, рассчитывая уловить шум мотора, но ничего не услышал. За окном стояла тишина. Он поправил занавеску, закурил. Устало потер лицо.
– У меня есть один приятель, – сказал он, подойдя к Нине и сев рядом с ней на диван, – ему дали пятнашку, ПЯТНАШКУ, за то, что он забил одного такого. Он пришел в парк со своим маленьким сыном, а рядом на лавочку примостилась толпа каких-то попугаев. У кого сережки, у кого патлы аж до самой жопы. Пидорасы, одним словом. Только что в очко не долбятся, фу на хер, совсем уже нюх потеряли… Ну, он им раз сказал, чтобы они сквозняк нарисовали, два, а те ему, мол, отвали, мы никому не мешаем, это общий парк, для всех. Ну того и перемкнуло, понятное дело: в тюрьме ему не каждый в глаза осмеливался посмотреть, а тут, блять, стая дятлов ему зубы показывает, вот он и взял палку. А когда опомнился, голова одного из этих индейцев была похожа на лопнувший арбуз. И теперь его сын растет без отца. И все из-за каких-то чертил крашеных.
Он закурил, злобно уставившись в противоположную стену комнаты. Встал. Вновь подошел к окну и выглянул в него сквозь просвет неплотно закрытых штор.
Нина смотрела на его спину. Рот ее слегка приоткрылся, она хотела что-то сказать, но вместо этого отвернулась. Затем вновь посмотрела на Токаря и произнесла:
– Иди ко мне, – девушка встала с дивана и протянула руки вперед, – иди ко мне, милый.