«Что?» – я переспросил машинально. Смысл вопроса был понятен мне. Я слышал его много раз.
«Ты долбоеб?» – Я сам напросился.
«Ты давал за щеку какой-то шалашовке, а потом сосался с ней. Получается, что сам у себя отсосал хуй. А раз ты уже сосал раньше, то можешь отсосать и другим. Какая разница, чей прибор наяривать?»
Это не логика, это абсурд. Даже если предположить, что первая часть этой логической конструкции справедлива, то заключительный вывод просто нелеп. Одно из другого не вытекает, хоть ты тресни. Но это и неважно. Я уверен, Токарь и сам не настолько туп, чтобы верить в то, что он сейчас говорит. Просто ему нужна завязка. Любая. Сейчас я пискну что-нибудь в ответ, и наша милая беседа польется ручейком.
Необходимо что-то ответить. Молчать нельзя, иначе Токарь расценит это как согласие, что обострит его инстинкт охотника. Тогда дать отпор станет еще сложнее, и Токарь победит.
Но от страха я не могу выдавить из себя ни слова.
«Хер ли ты надулся, как хуй на бритву? Я тебе вопрос задал. Какая разница?» – «Ну это разные… кхм… не одно и то же… я… (Господи! Я схожу с ума! Как выдавить из себя это предложение?!)… я не буду сос… сосать твой член».
Токарь борется с желанием рассмеяться. Он ласково произносит: «Ну, не обязательно сосать. Можно же и по-другому, понимаешь? Че тут такого-то? Я уверен, тебе даже понравится».
И я говорю это.
Говорю, потому что вырвалось. Потому что думал об этом раньше. Представлял себе уже не раз. И если когда-то давно, в прошлой жизни, при разгуле моей бурной фантазии у меня возникало чувство легкого отвращения к самому себе и слегка ощутимое чувство страха, вызванное подозрениями в ненормальности подобных – пускай и мимолетных, пускай и в мазохистском контексте – мыслей, то сейчас мне страшно вдвойне. От того, что нестрашно. От того, что в голове моей вертится вопрос, который не должен был возникнуть, или, возникая, обязан был носить теоретический характер, а не угнетать меня с позиции практического интереса.
И я говорю это.
Чертова перепуганная шлюха, я говорю это.
Я говорю: «Это, наверное, очень больно».
Хохот четырех глоток заставляет меня вздрогнуть. Токарь – он сама любезность – говорит мне: «Да брось! Это все равно что сходить посрать, только наоборот».
И снова отвратительный гогот эхом отражается от выскобленных мною до блеска новизны кафельных плит сортира. И снова я вздрагиваю.
Смех утихает. Тишина. Токарь делает знак одному из своих прихвостней, и тот, подойдя, протягивает ему пачку чая и сорок сигарет, туго перетянутых ниткой (сами пачки в вечном дефиците).
«Да ты гонишь! – по всем правилам основ психологии Токарь вылепливает на своем лице крайнее возмущение. – На хуй ему твой чай беспонтовый! Метнись принеси кофе. И хороших сигарет. А эту залупу сам кури, если хочешь. Хотя давай и их сюда».
Он забирает из рук приятеля «деньги» и протягивает их мне.
«Это тоже возьми. Просто так. Ну, в смысле, без интереса».
Без интереса. Я так напуган, что даже не могу посмеяться про себя над этой тупой формулировкой.
Отчаянно я ищу выход из положения. Но не нахожу.
Говорят, сумасшедший никогда не осознает свое заболевание.
Я уверен в другом.
С моей головой не все в порядке, и мне точно известны день и час, когда я свихнулся. В этот вечер. Сидя на вонючем полу туалета лагерного барака номер четыре. В тот самый момент, когда Токарь протягивает мне свои поганые сигареты, а остальные стоят чуть поодаль с похотливым любопытством на рылах, похожие на ведущих актеров «Браззерс». За неправдоподобно долгие десять секунд я испытываю все доступные человеку чувства: животный страх, отвращение к себе, униженность, гнев, презрение ко всему роду человеческому и… возбуждение. Чувства сменяют друг друга со скоростью взбесившейся карусели. Перетекают из одного в другое на каждый удар бешено бьющегося сердца, пока, наконец, не овладевают мной одновременно.
И тогда я начинаю хохотать.
Истерика? Да черт его знает. Но остановиться я не могу. Я хочу сказать им, сказать Токарю, что я ненавижу их; что если бы я мог отдать свою жизнь, чтобы увидеть, как эти ублюдки корчатся от невыносимых страданий, я бы убил себя, не раздумывая; что если я заслуживаю рая, то отныне мне придется стать величайшим грешником, ибо я должен отправиться в ад вместе с ними, потому как ни за что на свете я не хочу пропустить того зрелища, которое устроят черти, поджаривая их блядские души на вертеле, и клянусь, их вопли будут ласкать мой слух нежнее ноктюрнов Шопена.
Все это я хочу сказать им в их поганые рожи. Но истерический смех не дает мне этого сделать.
Токарь смотрит на меня с веселым любопытством.
Между приступами судорожного хохота случаются секундные передышки. Тогда-то я и дышу. А на выдохах – прежде, чем смех снова начинает душить меня, – я швыряю в Токаря: «Пошел! Ха-ха-ха! Ты! Ха-ха-ха! На хуй! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!»
Этой фразой я подписываю себе приговор. Я сам выдал им ключ от наручников, сковывающих их действия. Избавил от ненавистного поиска оправдания своей жестокости.
Токарь взмахом руки останавливает своих шестерок, кинувшихся на меня. Зачем спешите, безмозглые идиоты? Вы ни черта не смыслите в эстетике садизма. Смакуйте! Предвкушайте! Теперь легитимность любых ваших действий в отношении меня – бесспорна.
Голосом чеширского кота Токарь приказывает мне приложить ладонь к полу. Заливаясь смехом, я повинуюсь. Тогда он встает в полный рост и сквозь кривую ухмылку бросает дрессированным псам, не сводя с меня своих жутких глаз: «Пику прибейте». Один из отморозков подходит к двери и прислоняется к ней спиной.
Веселье начинается.
Каблук токаревского ботинка с силой обрушивается на мою ладонь. Из-за своего хохота я не слышу хруста костей. Смотрю на свои переломанные пальцы, неестественно выгнутые в разные стороны. Они выглядят настолько глупо и нелепо, что забавляют меня…
И я начинаю смеяться еще сильнее.
Глава 1
Солнечный свет проникал в спальню через неплотно занавешенные шторы.
Токарь открыл глаза и недовольно поморщился.
Шелковое постельное белье все еще сохраняло остатки ночной прохлады, и вылезать из кровати совсем не хотелось.
Накрыв лицо подушкой, Токарь перевернулся на другой бок.
Крутило живот.
«Чего я такого вчера сожрал?» – сонно подумал он и принялся гладить живот, как его учила еще мама, когда он был совсем ребенком. Удивительно, но это всегда помогало.
Токарь нащупал пульт от кондиционера. Ткнул кнопку включения, однако проклятая техника не слушалась.
«Вот черти! В номере люкс не могли батарейки заменить на новые, – в животе заурчало. – Как в туалет-то хочется».
Поглаживая живот, он встал с кровати, набросил шелковый халат на голое тело, сладко потянулся и распахнул дверь спальни.
Он оказался в просторной гостиной с панорамными окнами, паркетом из натурального дерева и огромными, во всю стену, стеклянными раздвижными дверями, выводящими на террасу.
Нина была там.
Она стояла к Токарю спиной, опершись ладонями на перила узорчатого мраморного балкона, и смотрела на море.
– Нина, – Токарь плеснул виски в бокал, бросил пару кубиков льда и пошел к ней. До его слуха долетал шум прибоя и крики чаек.
– Доброе утро, милый, – улыбнувшись, сказала девушка, когда он подошел. – Как спалось?
– Хорошо, – он смотрел на крохотные парусные яхты вдалеке, у самого горизонта. – Только живот… ты не знаешь, какой гадостью меня вчера накормили?
Нина положила голову ему на плечо.
– Куда ты смотришь? – спросила она.
– На яхты. Всегда мечтал иметь свою яхту. Хотя бы маленькую, – он обнял девушку одной рукой. – Решено! Сегодня пойду и куплю. Правда, я не умею обращаться с парусом, но это ничего, научусь. А на первое время наймем какого-нибудь папуаса.
– Тут нет папуасов.
– А кто тут есть?
– Кубинцы.
– Ну, кубинца наймем, не похрен ли?
Он сделал глоток виски и мечтательно улыбнулся.
– Только представь. Море, солнце, мы вдвоем лежим на бамбуковых шезлонгах, в руках холодные коктейли. На тебе белоснежный сарафан…
Со стороны пляжа послышались голоса торговцев сладостями.
«Чурчхела! Чурчхела!» – выкрикивала женщина с армянским акцентом.
– И сюда добрались, – ухмыльнулся Токарь.
– А где мы, по-твоему? – спросила Нина и поглядела на него. Улыбка медленно исчезала с ее лица.
«А в самом деле, где мы?» – с веселым удивлением подумал Токарь. Его забавляло и немного пугало то, что он почему-то не помнит, в каком городе или хотя бы стране они находятся.
Он хотел спросить об этом Нину, повернулся к ней и отшатнулся: девушка смотрела на него с каменным лицом, не моргая.
– Нина, ты чего?
Она не ответила; слегка наклонив голову набок, продолжала смотреть на Токаря каким-то отсутствующим, пустым взглядом.
В следующую секунду Токарю показалось, что он что-то увидел в глубине ее зеленых глаз, словно это были экраны крохотных телевизоров, транслирующих то ли фильм, то ли какое-то телешоу, то ли еще бог весть что. Мельтешащие крохотные фигурки были настолько малы, что разглядеть их было почти невозможно.
С тревожным чувством Токарь приблизил свое лицо к лицу девушки.
Теперь в глазах-экранах он увидел двух человек. Один из них вонзал в глаз второго что-то острое, похожее на осколок стекла. Кровь фонтаном била из раны. Эта сцена из нескольких кадров прокручивалась вновь и вновь, будто ее поставили на бесконечный повтор.
Неожиданно загудел пылесос. Токарь вздрогнул. Звук шел из гостиной.
Нина моргнула и вышла из оцепенения. Образы, которые Токарь мгновением раньше видел в ее глазах, исчезли. Девушка широко улыбнулась.
– По-моему, это отличная идея – прогулка на яхте, – сказала она.
Они вернулись в гостиную. В ней, как и во всем номере, стояла невыносимая духота. Горничная, нагнувшись, просунула носик пылесоса под кожаный пуфик для ног. Токарь повертел головой в поисках кондиционера, но к своему немалому удивлению, нигде в комнате его не обнаружил.