И тут до него дошло. Последняя недостающая часть пазла встала на свое место.
– Ты его знала. Это о нем ты рассказывала мне тогда, в машине.
Улыбнувшись, девушка медленно моргнула.
– Ну, разумеется, ты не помнишь, – сказала она. – Ведь для тебя он был просто пылью на ботинках, твоей безымянной вещью. Все, что тебе было интересно знать о нем, так это то, что он все еще жив и способен и дальше служить тебе, ублажать. Уверена, ты даже не помнишь его имени. Как его звали, м? У него же должно быть имя, у всех оно есть, даже у тебя.
– Мне глубоко похер, как звали твою подружку, гребаная психопатка, сумасшедшая тварь.
Глаза Нины полыхнули огнем, но голос остался по-прежнему спокойным.
– А ты все-таки попробуй. Вспомни имя несчастного мальчика, которого ты убил.
– Пошла в пизду! Я его не убивал!
Токарь закашлялся. На каждое содрогание живот отзывался нестерпимой болью.
– Ты сделал из него вещь, разве это не одно и то же?
– Значит, он это заслужил. Значит, дерьмо был твой дружок.
Нина делано задумалась.
– Заслужил… чем? Тем, что думал не так, как вы? Шутил не так, как вы? Любил то, что не любите вы? Тоже мне, святая инквизиция. Вспомни его имя. Хотя бы это. И я вызову тебе доктора.
– Себе его вызови, больная стерва. Психиатра.
– Может быть, – пожала небрежно плечами Нина, – но сейчас нам больше нужен хирург. Ты истекаешь кровью. Я мало что понимаю в пулевых ранениях, но по всему видно, что осталось тебе недолго, если ничего не предпринять.
Глотнув коньяк, она выжидательно уставилась на Токаря.
Вам могло показаться, что то, как я поступил с Шиломбритом, это результат помутившегося рассудка. Что у меня попросту поехала крыша. На вашем месте я бы расценил свой поступок так же. Я врываюсь в книгу рваными обрывками мыслей и многое упускаю. Отсутствие времени, тупой страх, а теперь еще и ржавый кусок металла, вбитый в мое тело, – все это мешает мне быть последовательным и логичным. И как результат, вы узнаете множество совершенно неинтересных и даже лишних подробностей, а то, что может быть действительно важным, – не разглядеть в мутном болоте моего словоблудия.
То, что я сделал с этим уродом, было мной спланировано. Мое решение – справедливая кара, возмездие за содеянное им и одновременно спасение тех, кто мог угодить в его лапы в будущем. Это был мой вердикт.
Я давал ему шанс. Все время, что я был его шлюхой, я давал ему шанс. Наблюдал за ним, вглядывался в его поступки. Мне хотелось знать, есть ли в нем хоть что-то от человека, хотя бы зачатки, тлеющий огонек, который, возможно, смог бы еще разгореться. Я должен был твердо быть уверен в справедливости своего решения убить его. И не смейтесь, не закатывайте глаза. В этот раз я говорю без пафоса, не ищу громких слов. Облив Шиломбрита мочой, я действительно его убил. Скорее всего, уже завтра он будет висеть в петле, закрепив конец самодельной веревки, скрученной из мешков, в которых нам приходят передачки, на потолочных перекладинах барака.
Потому что уже сегодня я буду далеко от него, а значит, он не сможет ничего исправить.
Я превратил его в одного из нас, и могу сказать вам с абсолютной уверенностью – Шиломбрит покойник. Он мертвец. «Вирус» убьет его. Или сведет с ума, что, в общем-то, одно и то же.
Повторяйте за мной. «Это бред. Это бред».
Да. Это он. В чистом виде. Возведенный в абсолют. И тем не менее он родился не в моем искореженном сознании. Все это – реальность.
Даже после всего, что он сделал со мной, я не хотел его убивать. И что он, собственно, вообще сделал? Ничего. Когда он впервые отвел меня в комнату для сушки белья, я уже был шлюхой.
Нет, месть тут ни при чем. И у него был шанс. Я наблюдал за Шиломбритом, стоя в углу прогулочного дворика, рядом с мусорным ведром; смотрел изъеденными хлоркой глазами, оттирая ржавые стенки унитазов; следил, затерянный в глубине столовой, перебирая ложкой отвратительное месиво в тарелке. Где бы он ни находился, куда бы ни пошел, я смотрел за ним.
Я хотел разглядеть в нем человека. Но чем глубже я вглядывался, тем отчетливей видел жесткую шерсть, налитые кровью глаза и затупившиеся о горы съеденного человеческого мяса клыки.
Три дня назад наш барак «взорвали».
Иногда такое случается.
Сотрудники лагеря остервенело выворачивают все наши вещи, выламывают подозрительно выпирающие доски в стенах, простукивают полы. Это не просто плановый обыск, который проводят для галочки. «Взрыв» – это серьезно. Во время такого обыска часто присутствует начальник колонии.
Такое случается, если произошло что-то страшное.
Все, на что сотрудники лагеря закрывали глаза, весь наш жалкий, формально запрещенный, но по-человечески разрешенный скарб летит в огромные тканевые мешки для белья и сжигается в котельной. Стеклянные кружки, цветные футболки, кипятильники, банные полотенца, щипчики для ногтей, фотографии в рамках, цветные авторучки, металлические чайные ложки – все, что собиралось нами годами и на что не обращали внимания охранники, беспощадно летит в мешок для белья в дни Большого Взрыва.
Иногда такое случается, если ситуация вышла из-под контроля.
«Взрыв» – это месть. Начальник, багровый от бешенства, самолично сгребает все, даже то, что вполне себе разрешено нам иметь при себе. Он неистовствует. Мечет молнии. Завтра ему предстоит отдуваться за случившееся перед прокуратурой. В дни Большого Взрыва карцеры переполнены. Даже боги помалкивают. Не выступают за свои права.
Такое случается. Если кто-то «освободился» раньше срока.
Знатный стоит бедлам. Давненько такого не было. Сотовых телефонов выгребли столько, что хватило бы забить полки небольшого магазина. Заключенные люто глядят исподлобья в сторону туалета, откуда санитары выносят «виновника торжества».
Лешу.
Мне кажется, что знай он, какой переполох вызовет его смерть, сколько неудобств она причинит всем вокруг, он не решился бы совать голову в петлю, испугавшись того, что смерть – это не конец, а значит, они смогут добраться до него и там и наказать за Большой Взрыв.
«Падаль вонючая, – слышу я голос Шиломбрита, – из-за него тренажерку пропустил».
На следующее утро я украл из санчасти пластиковую баночку для анализов мочи.
– Назови имя, милый, и получишь свой телефон. Всего несколько букв в обмен на твою никчемную жизнь.
Токарь не верил ни единому ее слову. И не помнил имени. Один из сотен лагерных шлюх, которые прошли через него, – вот кем был для него тот придурок, проткнувший себя гвоздем. Но даже если ему и удалось бы вспомнить, как его звали, проклятая стерва не выполнит своего обещания, в этом Токарь не сомневался. Да и вряд ли доктор ему теперь уже поможет. Всем своим существом, разумом и телом, Токарь ощущал близость смерти. Все, чего ему хотелось, это еще раз увидеть страдания на лице Нины. Лишь поэтому он решил попробовать.
– Саша, – сказал он наугад.
Имя, проклятое имя придаст облик возлюбленному чертовой суки. Воскресит его в ее памяти. Перенесет из могилы в эту комнату. Раны ее откроются, закровоточат, и Токарь вцепится в них зубами.
– Максим, – «я буду выкрикивать его имя и смеяться», – Леонид, Антон, – «я расскажу тебе, как хрустели его пальцы, как он стонал, когда мы пустили его по кругу в первый раз», – Сергей, Андрей!
– Не пытайся угадать, – Нина сделала шаг в сторону Токаря, – попробуй вспомнить. Представь его лицо, его глаза, вспомни, как он выглядел, и назови имя.
«Я вспомню, я обязательно вспомню, тварь», – думал Токарь, перечисляя все мужские имена, которые приходили ему на ум. Нина отрицательно мотала головой, медленно приближаясь все ближе и ближе.
– Вспоминай. Вспоминай! – повторяла она.
Глаза ее светились ненавистью.
– Вспоминай!
– Егор.
Размахнувшись, Нина пнула Токаря в живот.
Он сложился пополам, обхватив живот руками. От боли перехватило дыхание.
– Вспоминай!
Нина пнула еще раз. И еще. И еще.
Она била с остервенением и выкрикивала «вспоминай» до тех пор, пока Токарь не взмолился. Хриплым, задыхающимся голосом, кашляя и выплевывая сгустки крови на каждом слоге, он выдавил:
– Стой, стой! Х… хватит.
Нина замерла с занесенной для очередного удара ногой. Медленно ее опустила.
– Я… кхе-кхе, я вспомнил, – переведя дыхание, сказал Токарь.
Нина недоверчиво и напряженно смотрела на него.
– Мы звали… – Токарь поднял голову и с ядовитым прищуром вонзился в глаза девушки, – мы звали его Кристиной.
В следующую секунду он вцепился руками в ногу Нины, подтянул к себе и вонзил в нее зубы. Металлические резцы пробили кожу и вошли в мясо. Кровь Токаря смешалась с кровью Нины, мгновенно заструившейся из раны в его рот.
Завопив, девушка вырвала ногу и отскочила назад. Боль застелила ей глаза. Она не видела ничего, кроме окровавленной, смеющейся во все горло физиономии Токаря. Она не слышала ничего, кроме его сатанинского хохота. И на это гогочущее, мертвецки бледное, с черными пятнами под глазами лицо она обрушила всю свою ярость. Подошва ее обуви врезалась в голову Токаря, вбивала затылок в выбеленный кирпич печи за его спиной. Токарь слышал хруст собственного носа, хлюпанье лопнувших губ, глухой звон черепной коробки, колотящейся о печь, словно болванка на гибком стержне, и, захлебываясь кровью, хохотал.
Лишь когда Токарь умолк, а глаза его закатились, Нина опомнилась.
Она вскрикнула, зажав рот руками, и какое-то время стояла так, прислушиваясь к тишине. Безжизненное тело Токаря медленно сползало на пол по заляпанной кровью печи.
Нина молилась всем богам, и, вероятно, кто-то из них ее услышал: сдавленный стон сорвался с губ Токаря. Жив!
Нина встрепенулась.
– Сейчас, милый, потерпи!
Она забегала глазами по комнате. Присев, начала шарить руками по полу. Осколки битой посуды резали ладони, но Нина не замечала этого. Наконец она нашла то, что ей было нужно. Пакетик с оставшимся внутри героином, который она пробовала прошлым днем на пару с Токарем, лежал рядом с диваном, у изголовья.