Еще две минуты… еще одна минута. Потом стали считать по секундам.
Люпен, казалось, спал.
– Пора, приготовься, – обратился император к графу.
Послышался серебряный звон хронометра… один, два, три, четыре, пять…
– Вальдемар, подтяни гири старых часов.
Всеобщее изумление. Это заговорил Люпен, причем очень спокойно.
Вальдемар только пожал плечами, возмущенный обращением на «ты».
– Повинуйся, Вальдемар, – сказал император.
– Ну да, повинуйся, дорогой граф, – настаивал Люпен, который вновь обрел свою иронию, – тянуть лямку – это по твоей части, а теперь потяни за лямки часов… поочередно… одну, вторую… чудесно… Вот как заводили часы в былое время.
И в самом деле, часы пошли, слышалось их регулярное тиканье.
– Теперь стрелки, – сказал Люпен. – Поставь их чуть раньше полудня… Не двигайся… дай мне…
Он встал и подошел к циферблату на расстояние одного шага, не больше, все его существо напряглось, глаза застыли.
Прозвучали двенадцать ударов, двенадцать тяжелых, гулких ударов.
Долгое молчание. Ничего не произошло. Однако император ждал, словно был уверен – что-то должно произойти. И Вальдемар, выпучив глаза, не шелохнулся.
Люпен, склонившийся над циферблатом, выпрямился и прошептал:
– Прекрасно… я понял.
Вернувшись к своему стулу, он скомандовал:
– Вальдемар, поставь стрелки на без двух минут полдень. Ах, нет, нет, старина, не против хода… по ходу… Ну да, это будет дольше… но как иначе?
Пробили все часы и получасы, вплоть до половины одиннадцатого.
– Послушай, Вальдемар, – сказал Люпен.
Он заговорил серьезно, без насмешки, словно сам был взволнован и встревожен ожиданием.
– Послушай, Вальдемар, видишь на циферблате маленькое закругленное острие, которое показывает первый час? Это острие подрагивает, не так ли? Положи сверху указательный палец левой руки и нажми. Хорошо. Теперь большим пальцем сделай то же самое с острием, которое показывает третий час. Хорошо… Правой рукой нажми острие восьмого часа. Хорошо. Благодарю тебя. Ступай садись, дорогой.
Мгновение, потом большая стрелка передвинулась, коснулась двенадцатого острия… И снова пробило полдень.
Люпен, сильно побледнев, безмолвствовал. В молчании прозвучал каждый из двенадцати ударов.
На двенадцатом ударе послышался звук какого-то выключения. Часы резко остановились. Маятник застыл.
И внезапно возвышавшийся над циферблатом бронзовый орнамент в виде бараньей головы упал, обнаружив своего рода маленькую нишу, выдолбленную прямо в камне.
В этой нише находилась украшенная резьбой серебряная шкатулка.
– Ах! – молвил император. – Вы были правы.
– А вы в этом сомневались, ваше величество? – сказал Люпен.
Он взял шкатулку и подал ему.
– Пусть его величество соблаговолит открыть сам. Там письма, которые его величество поручил мне искать.
Император открыл шкатулку и вздрогнул от удивления.
Шкатулка была пуста.
Шкатулка была пуста!
Развязка представлялась неожиданной, ошеломляющей, непредсказуемой. После успеха подсчетов, осуществленных Люпеном, после столь изобретательной разгадки секрета часов император, не сомневавшийся больше в финальном успехе, казалось, был в замешательстве.
Напротив него Люпен, бледный, со стиснутыми зубами, с налитыми кровью глазами, исходил яростью и бессильной ненавистью. Он вытер покрывшийся потом лоб, потом живо схватил шкатулку, перевернул ее, осмотрел, как будто надеялся отыскать второе дно. Наконец, для большей верности, в приступе ярости раздавил ее, стиснув с неодолимой силой.
Это его утешило. Он вздохнул свободнее.
– Кто это сделал? – спросил его император.
– Все тот же человек, ваше величество, тот, кто следует по той же дороге, что и я, и идет к той же цели, – убийца господина Кессельбаха.
– Когда?
– Этой ночью. Ах, ваше величество, почему после выхода из тюрьмы вы не оставили меня свободным! Свободный, я прибыл бы сюда, не потеряв ни часа. Я прибыл бы раньше него! Раньше него я дал бы золота Изильде!.. Раньше него прочитал бы дневник де Мальреша, старого французского слуги!
– Вы, значит, думаете, что он действовал на основании откровений этого дневника?..
– Конечно, ваше величество, у него-то было время их прочитать. И втихомолку, осведомленный, не знаю где и кем, обо всех наших передвижениях, он усыпил меня, чтобы развязать себе руки на эту ночь.
– Но дворец охраняют.
– Его охраняют ваши солдаты. Разве для таких людей, как он, это имеет значение? Я не сомневаюсь, впрочем, что Вальдемар сосредоточил свои поиски на подсобных помещениях, оголив таким образом двери дворца.
– Но бой часов? Эти двенадцать ударов ночью?
– Игра, ваше величество! Игра, чтобы помешать часам звонить!
– Все это кажется мне совершенно невероятным.
– А мне все это кажется вполне ясным. Если бы можно было сейчас же обыскать карманы всех ваших людей или узнать обо всех расходах, которые они сделают в следующем году, наверняка найдут двоих или троих, кто в настоящий момент обладает несколькими банковскими купюрами, разумеется, французского банка.
– О! – возмутился Вальдемар.
– Да, дорогой граф, это вопрос цены, а тот за ценой не постоит. Я уверен, что если бы он захотел, то и вы сами…
Император не слушал, погруженный в свои раздумья. Он прохаживался по комнате, потом подал знак офицеру, находившемуся в галерее.
– Мой автомобиль… и пусть готовятся… мы уезжаем.
Остановившись, он с минуту смотрел на Люпена и, подойдя к графу, сказал:
– Ты, Вальдемар, тоже в путь… Прямо в Париж, без остановок…
Прислушавшись, Люпен уловил слова Вальдемара:
– С этим пройдохой я предпочел бы с дюжину охранников дополнительно!..
– Забирай их. И действуй быстро, ты должен прибыть этой ночью.
– Нелепость, – прошептал Люпен, пожав плечами.
Император повернулся к нему, и Люпен повторил:
– Да, ваше величество, это так, ибо Вальдемар неспособен уберечь меня. Мой побег неизбежен, и тогда…
Он резко топнул ногой.
– И тогда, ваше величество, неужели вы думаете, что я еще раз буду терять свое время? Если вы отказываетесь от борьбы, то я от нее не отказываюсь. Я начал, и я закончу.
Император возразил:
– Я не отказываюсь, но за дело возьмется моя полиция.
Люпен рассмеялся:
– Да простит меня ваше величество! Это до того смешно! Полиция его величества! Она стоит столько же, сколько стоят все полиции мира, то есть ничего, совсем ничего! Нет, ваше величество, я не вернусь в Санте. На тюрьму мне наплевать. Но против этого человека мне нужна свобода, и я ее сохраню.
Император вышел из терпения:
– Этот человек, но вы даже не знаете, кто он.
– Я это узнаю, ваше величество. И только один я могу это узнать. И он тоже знает, что лишь один я могу это узнать. Я его единственный враг. На меня одного он покушается. Это меня он хотел настичь в тот день пулей из своего револьвера. Это меня ему довольно было усыпить этой ночью, чтобы получить свободу действовать по своему усмотрению. Дуэль между нами. Миру нет до этого дела. Никто не в силах мне помочь, и никто не в силах помочь ему. Нас двое, вот и все. До сих пор удача ему благоволила. Но в конечном счете неизбежно, фатально верх над ним возьму я.
– Почему?
– Потому что я сильнее.
– А если он убьет вас?
– Он меня не убьет. Я вырву у него когти, я сведу на нет его силу. И я получу письма. Нет такой человеческой силы, которая помешала бы мне заполучить их.
Он говорил с такой неистовой убежденностью и таким уверенным тоном, что все предсказанное им приобретало видимость уже свершившегося.
Император не мог устоять и не поддаться смутному, необъяснимому чувству, которое отражало своего рода восхищение, а также то большое доверие, которого с такой настойчивостью требовал Люпен. По сути, он колебался лишь потому, что терзался сомнениями: ну как же, использовать этого человека и сделать его, так сказать, своим союзником. И озабоченный, не зная, на что решиться, он, не говоря ни слова, прохаживался между галереей и окнами.
В конце концов он сказал:
– А кто нас заверит, что письма были украдены этой ночью?
– Кража датирована, ваше величество.
– Что вы такое говорите?
– Взгляните на внутреннюю часть фронтона, который скрывал этот тайник. Дата там вписана белым мелом: полночь, двадцать четвертое августа.
– В самом деле… в самом деле… – прошептал ошеломленный император. – Как же я не увидел?
И добавил, не скрывая своего любопытства:
– А эти две буквы «Н», начертанные на стене… почему они здесь? Ведь это зал Минервы.
– Это зал, где ночевал Наполеон, император французов, – заявил Люпен.
– Что вы об этом знаете?
– Спросите у Вальдемара, ваше величество. Что касается меня, то, когда я пролистал дневник старого слуги, меня озарило. Я понял, что и Шолмс, и я, мы пошли по ложному пути. Апоон, неполное слово, написанное на ложе смерти великим герцогом Германом, это не сокращенное слово Аполлон, а имя Наполеон.
– Справедливо… вы правы… – согласился император, – одни и те же буквы встречаются в обоих словах и в том же порядке. Ясно, что великий герцог хотел написать Наполеон. Но цифра 813?..
– А-а! Этот вопрос мне было труднее всего прояснить. Я всегда думал, что надо сложить три цифры 8, 1 и 3, и полученное таким образом число 12 мне сразу показалось подходящим для этого зала, двенадцатого в галерее. Но этого было недостаточно. Следовало отыскать что-то другое, что-то, чего мой ослабевший ум не в силах был осознать. Вид часов, этих часов, находившихся как раз в зале Наполеона, стал для меня откровением. Цифра 12, очевидно, означала двенадцатый час. Полдень! Полночь! Разве это не торжественное мгновение, которое охотнее всего выбирают? Но почему именно эти три цифры – 8, 1 и 3, а не какие-либо другие, которые дали бы тот же итог? Вот тогда-то я и решил заставить пробить часы в первый раз, для пробы. И, заставив их пробить, я увидел, что указатели первого, третьего и восьмого часа подвижны. Таким образом, я получил три цифры – 1, 3 и 8, поставленные в предначертанном порядке, они давали цифру 813. Вальдемар нажал три острия. И это сработало. Результат вашему величеству известен. Вот, ваше величество, объяснение этого таинственного слова и трех цифр 8, 1, 3, которые великий герцог написал слабеющей рукой и благодаря которым, как он надеялся, его сын разгадает однажды секрет Вельденца и станет обладателем знаменитых писем, которые были там спрятаны.