Пьер Ледюк задрожал, как дрожат в лихорадке.
– Настал час? – спросил он тихим голосом.
– Да, милейший Пьер Ледюк, для тебя настал час покинуть или, вернее, прервать вялое существование поэта, которое вот уже несколько месяцев ты ведешь у ног Женевьевы и госпожи Кессельбах, и исполнить роль, предназначенную тебе в моей пьесе… Прелестной пьесе, уверяю тебя, отличной маленькой драме, ладно скроенной по всем правилам искусства, с волнениями, смехом и зубовным скрежетом. Мы наконец дошли до пятого акта, приближается развязка, и это ты, Пьер Ледюк, станешь ее героем. Какая слава!
Молодой человек встал.
– А если я откажусь?
– Идиот!
– Да, если я откажусь? В конце-то концов, кто заставляет меня подчиняться вашей воле? Кто обязывает меня принимать на себя роль, которой я еще не знаю, но которая заранее внушает мне отвращение и которой я стыжусь?
– Идиот! – повторил Люпен.
И, принудив Пьера Ледюка сесть, он занял место рядом с ним и заговорил самым ласковым голосом:
– Ты совершенно забыл, милый юноша, что зовешься не Пьером Ледюком, а Жераром Бопре. Если ты носишь прелестное имя Пьера Ледюка, то потому, что ты, Жерар Бопре, убил Пьера Ледюка и украл у него его личность.
Молодой человек возмутился:
– Вы с ума сошли! Вы прекрасно знаете, что сами все это устроили…
– Черт возьми, да, я-то хорошо это знаю, но как быть с правосудием, когда я представлю ему доказательство, что настоящий Пьер Ледюк умер насильственной смертью и что ты занял его место?
Ошеломленный молодой человек проговорил, заикаясь:
– Этому не поверят… Зачем мне было это делать? С какой целью?
– Идиот! Цель настолько очевидна, что даже сам Вебер ее заметил бы. Ты лжешь, когда говоришь, что не хочешь соглашаться на роль, которой не знаешь. Эта роль, ты ее знаешь. Это та самая роль, которую играл бы Пьер Ледюк, если бы не умер.
– Но для меня, для всех Пьер Ледюк – это всего лишь имя. Кем он был? И кто я?
– Тебе-то что до этого?
– Я хочу знать. Я хочу знать, куда иду.
– А если узнаешь, пойдешь ли прямо вперед?
– Да, если цель, о которой вы говорите, стоит того.
– А иначе, ты думаешь, стал бы я так стараться?
– Кто я? Какова бы ни была моя судьба, будьте уверены, что я буду ее достоин. Но я хочу знать. Кто я?
Сняв шляпу, Арсен Люпен поклонился со словами:
– Герман IV, великий герцог герцогства Дё-Пон-Вельденц, князь Бернкастель, курфюрст Трева и владетель прочих земель.
Тремя днями позже Люпен увозил госпожу Кессельбах в автомобиле в сторону границы. Путешествие проходило в молчании.
Люпен с волнением вспоминал испуганный жест Долорес и слова, которые она произнесла в доме на улице Винь в тот момент, когда он собирался защищать ее от сообщников Альтенхайма. И она тоже должна была помнить об этом, ибо в его присутствии испытывала смущение и явное волнение.
Вечером они прибыли в маленький замок, целиком утопавший в листве и цветах, увенчанный огромной шапкой черепицы и окруженный большим садом с вековыми деревьями.
Они встретили уже обосновавшуюся там Женевьеву, которая возвращалась из соседнего города, где нанимала прислугу из местных.
– Вот ваше жилище, мадам, – сказал Люпен. – Это замок Брюгген. Здесь вы в полной безопасности дождетесь окончания всех этих событий. Завтра вашим гостем будет Пьер Ледюк, которого я предупредил.
Он тотчас уехал и направился в Вельденц, где вручил графу Вальдемару пресловутую пачку отвоеванных писем.
– Вам известны мои условия, уважаемый Вальдемар, – сказал Люпен. – Речь прежде всего о том, чтобы воздать справедливость роду Дё-Пон-Вельденц и вернуть великое герцогство великому герцогу Герману IV.
– Я сегодня же начну переговоры с регентством. По моим сведениям, это будет совсем нетрудно. А этот великий герцог Герман…
– В настоящее время его высочество проживает под именем Пьера Ледюка в замке Брюгген. Относительно его личности я предоставлю все доказательства, какие потребуются.
Тем же вечером Люпен направился в Париж с намерением активно продвигать процесс Мальреша и семерых бандитов.
Каким было это дело, каким образом оно было проведено и как разворачивалось, говорить об этом, пожалуй, излишне, настолько всем памятны факты и даже самые незначительные детали. Это одно из тех сенсационных событий, которые комментируют и обсуждают между собой самые неотесанные крестьяне самых отдаленных селений. Но о чем мне хотелось бы напомнить, так это о том огромном участии, которое принял Арсен Люпен в судебном процессе и в самом расследовании.
По сути, следствием руководил именно он. С самого начала он подменил собой государственные органы, распоряжаясь проводить обыски, указывая на необходимые меры, предписывая вопросы, которые следовало задать подсудимым, имея ответы на все…
Кто не помнит всеобщего изумления, когда в утренних газетах публиковались его послания, исполненные неумолимой логики и авторитета, послания, подписанные поочередно:
Арсен Люпен, следователь.
Арсен Люпен, генеральный прокурор.
Арсен Люпен, министр юстиции.
Арсен Люпен, сыщик.
Он привносил в это дело столько рвения, пыла и даже жестокости, что это удивляло, ведь обычно он бывал весьма насмешливым и в общем-то по своему темпераменту скорее расположенным к снисходительности, в какой-то мере профессиональной.
Нет, на этот раз он ненавидел.
Он ненавидел этого Луи де Мальреша, кровавого бандита, подлого зверя, перед которым всегда испытывал страх и который даже запертый, даже побежденный все еще внушал ему то чувство ужаса и отвращения, которое испытывают при виде рептилии.
Кроме того, Мальреш имел дерзость преследовать Долорес, разве не так?
– Он играл, он проиграл, – говорил себе Люпен, – ему не сносить головы.
Именно этого он желал своему ужасному врагу: эшафота, когда тусклым утром нож гильотины скользит и убивает…
Странный подсудимый, тот, кого следователь на протяжении месяцев допрашивал в стенах своего кабинета… Странный персонаж, этот костлявый человек с лицом скелета и мертвыми глазами!
Казалось, он был в разлуке с самим собой. Его тут не было. И его вовсе не заботили ответы!
– Меня зовут Леон Массье.
То была единственная фраза, после которой он замкнулся в себе.
А Люпен возражал:
– Ты лжешь! Леон Массье, родившийся в Периго и с десяти лет сирота, умер семь лет назад. Ты завладел его документами. Но позабыл свидетельство о его смерти. Вот оно.
И Люпен отправил в прокуратуру копию этого свидетельства.
– Я – Леон Массье, – снова утверждал подсудимый.
– Ты лжешь, – отвечал Люпен, – ты Луи де Мальреш, последний потомок мелкого дворянина, обосновавшегося в Германии в XVIII веке. У тебя был брат, который называл себя то Парбери, то Рибейра, то Альтенхайм: этого брата ты убил. У тебя была сестра, Изильда де Мальреш: эту сестру ты убил.
– Я – Леон Массье.
– Ты лжешь. Ты – Мальреш. Вот твое свидетельство о рождении. Вот свидетельство твоего брата, свидетельство твоей сестры.
И все эти три свидетельства Люпен также прислал в прокуратуру.
Впрочем, за исключением того, что касалось его личности, Мальреш никак не защищался, наверняка раздавленный скоплением доказательств, выдвигаемых против него. Что он мог сказать? В распоряжении правосудия находились сорок записок, написанных его рукой – это подтвердило сравнение почерков, – написанных его рукой банде сообщников, записок, которые, забрав обратно, он не счел нужным порвать.
И все эти записки были приказаниями, касающимися дела Кессельбаха, похищения господина Ленормана и Гуреля, преследования старика Стейнвега, устройства подземных ходов в Гарше и так далее. Возможно ли было отрицать это?
Правосудие смутила, правда, одна довольно странная вещь. На очной ставке со своим шефом все семеро бандитов заявили, что они его не знают. Они никогда его не видели. Его инструкции они получали либо по телефону, либо в темноте посредством как раз этих маленьких записок, которые Мальреш без единого слова быстро передавал им.
А впрочем, разве сообщение между флигелем на улице Делезман и сараем Старьевщика не служило убедительным доказательством сообщничества? Оттуда Мальреш все видел и слышал. Оттуда шеф следил за своими людьми.
Противоречия? Факты на первый взгляд несовместимые? Люпен все объяснил. В той знаменитой статье, опубликованной утром в день судебного процесса, он взялся за дело с самого начала, раскрыл всю подноготную, распутал клубок, представил Мальреша, проживавшего втайне от всех в номере своего брата, лжемайора Парбери, невидимкой передвигавшегося по коридорам «Палас-отеля» и убившего Кессельбаха, убившего служащего отеля, убившего секретаря Шапмана.
Всем памятны те дебаты. Они были ужасающими и в то же время тусклыми; ужасающими в силу тревожной атмосферы, давившей на толпу, и неотвязных мыслей о преступлении и крови, засевших в памяти; тусклыми, тягостными, сумрачными, удушливыми по причине невероятного молчания, которое хранил обвиняемый.
Ни единого протеста. Ни единого движения. Ни единого слова.
Восковая фигура, которая не видела и не слышала! Пугающий призрак спокойствия и безучастности! Людей в зале пробирала дрожь. Их обезумевшее воображение рисовало себе скорее не человека, а своего рода сверхъестественное существо, духа восточных легенд, одного из тех богов Индии, которые являются символами всего свирепого, жестокого, кровавого и разрушительного.
Что же касается других бандитов, то на них даже не смотрели, ничтожные статисты, они терялись в тени всеподавляющего шефа.
Самыми волнующими стали показания госпожи Кессельбах. Ко всеобщему удивлению и к удивлению Люпена, Долорес, не отзывавшаяся ни на один вызов следователя, ведь убежища ее не знали, Долорес, скорбная вдова, появилась, чтобы принести неопровержимое свидетельство разоблачения убийцы ее мужа.
Она долго смотрела на него, потом просто сказала: