Тень бросилась бежать и исчезла.
– Ладно, – сказал он себе, – отложим до завтра. И на этот раз…
Люпен вошел в комнату Октава, своего шофера, и приказал ему:
– Возьми автомобиль. Тебе надо быть в Париже в шесть часов утра. Ты встретишься с Жаком Дудвилем и велишь ему: первое – сообщить мне новости о приговоренном к смерти; второе – как только откроются почтовые отделения, отправить мне телеграмму, составленную таким образом…
Он написал текст телеграммы на листке бумаги и добавил:
– Как только выполнишь поручение, сразу вернешься, но только этим путем, вдоль стен парка. Ступай, не надо, чтобы о твоем отсутствии догадались.
Люпен отправился к себе в комнату, включил фонарь и начал тщательное обследование.
«Вот оно что, – подумал он вскоре, – сюда приходили этой ночью, пока я дежурил под окном. И если приходили, то я подозреваю, с каким намерением… Нет, я не ошибся… Дело принимает скверный оборот… На сей раз я могу не сомневаться, быстрый удар кинжалом и…»
Из предосторожности он взял одеяло, выбрал укромный уголок парка и заснул под открытым небом.
Около одиннадцати часов утра к нему явился Октав.
– Все сделано, патрон. Телеграмма отправлена.
– Хорошо. Луи де Мальреш, он по-прежнему в тюрьме?
– По-прежнему. Вчера вечером Дудвиль проходил мимо его камеры в Санте. Оттуда вышел охранник. Они поговорили. Мальреш все тот же, похоже, молчит как рыба. Ждет.
– Чего ждет?
– Рокового часа, черт побери! В префектуре говорят, что казнь состоится послезавтра.
– Тем лучше, тем лучше, – сказал Люпен. – Яснее ясного, что он не сбежал.
Он отказывался понимать и даже искать разгадку, предчувствуя, что вскоре истина откроется ему целиком. Оставалось лишь подготовить план, чтобы враг угодил в ловушку.
«Либо чтобы я сам туда угодил», – со смехом подумал он.
Люпен был очень весел, ни о чем не заботился, и никогда еще битва не сулила ему лучших шансов на удачу.
Из замка слуга принес ему телеграмму, которую он велел Дудвилю послать себе и которую почтальон только что доставил. Он распечатал ее и положил в карман.
Незадолго до полудня Люпен встретил на аллее Пьера Ледюка и без всяких околичностей сказал ему:
– Я искал тебя… Все очень серьезно… Ты должен ответить мне со всей откровенностью. С тех пор, как ты в замке, тебе не доводилось видеть какого-нибудь мужчину, помимо немецких слуг, которых я сюда поместил?
– Нет.
– Подумай хорошенько. Речь не о каком-то посетителе. Я говорю о мужчине, который прячется, присутствие которого ты мог бы заметить, мало того, присутствие которого ты мог бы ощутить по какому-либо признаку, впечатлению.
– Нет… А вы предполагаете?..
– Да. Кто-то прячется здесь… кто-то тут бродит… Где? И кто? И с какой целью? Я не знаю… но узнаю. У меня уже есть косвенные доказательства. Ты, со своей стороны, будь настороже… следи… А главное, ни слова госпоже Кессельбах… Не стоит ее волновать…
И он ушел.
Пьер Ледюк, озадаченный, потрясенный, продолжил путь к замку.
На лужайке он увидел синий листок и подобрал его. То была телеграмма, не скомканная, как выброшенная бумага, но аккуратно сложенная – очевидно, потерянная.
Она была адресована господину Мони, такое имя носил Люпен в Брюггене. В ней были следующие слова:
Знаем всю правду. Сведения письмом невозможны. Сегодня вечером выезжаю поездом. Встреча завтра утром в восемь часов на вокзале Брюггена.
– Превосходно! – сказал себе Люпен, следивший из ближайших зарослей за действиями Пьера Ледюка. – Превосходно! Не пройдет и двух минут, как этот молодой идиот покажет телеграмму Долорес и расскажет ей обо всех моих опасениях. Они проговорят об этом весь день, и тот услышит, тот узнает, поскольку он знает все, он живет в тени Долорес и Долорес в его руках, словно околдованная дичь… Сегодня вечером он примется за дело, опасаясь секрета, который должны мне открыть…
Напевая, он удалился.
«Этим вечером… этим вечером… потанцуем… Этим вечером… Какой вальс, друзья мои! Кровавый вальс под музыку маленького никелированного кинжала… Наконец-то мы посмеемся».
У входа в шале он позвал Октава, поднялся в свою комнату, бросился на кровать и сказал шоферу:
– Садись здесь, Октав, и не спи. Твой хозяин будет отдыхать. Позаботься о нем, верный слуга.
И он заснул крепким сном.
– Как Наполеон утром перед Аустерлицким сражением, – молвил он, пробудившись.
Было уже время ужина. Люпен плотно поел, потом, раскуривая сигарету, осмотрел свое оружие, перезарядил револьверы.
– «Порох сухой и шпага острая», как говорил мой приятель кайзер… Октав!
Прибежал Октав.
– Ступай ужинать в замок вместе со слугами. Сообщи, что ты едешь этой ночью в Париж на автомобиле.
– С вами, патрон?
– Нет, один. И как только закончится трапеза, ты действительно уедешь у всех на виду.
– Но в Париж я не поеду?
– Нет, ты будешь ждать на дороге за пределами парка, на расстоянии километра… пока я не приду. Это случится не скоро.
Он выкурил еще одну сигарету, прогулялся, прошел мимо замка, увидел свет в апартаментах Долорес, потом вернулся в шале.
Там он взял книгу. Это были «Сравнительные жизнеописания» знаменитых людей.
– Недостает одного, причем самого знаменитого, – заметил он. – Но будущее не за горами. Оно все расставит по своим местам. И рано или поздно я получу своего Плутарха.
Он прочитал «Жизнеописание Цезаря» и оставил на полях несколько заметок.
В половине двенадцатого он поднялся наверх.
Наклонившись, Люпен вглядывался через открытое окно в бескрайность ночи, ясной и звонкой, трепещущей от невнятных звуков. На губах его ожили воспоминания, воспоминания о любовных фразах, которые он читал или произносил, и несколько раз он назвал имя Долорес с пылкостью юноши, который едва осмеливается доверить безмолвию имя своей возлюбленной.
– Пора, – сказал он, – приготовимся.
Он оставил окно приоткрытым, отодвинул преграждавший путь круглый столик и положил под подушку свое оружие. Потом спокойно, без малейшего волнения лег на кровать полностью одетый и задул свечу.
И подступил страх.
Это произошло немедленно. Как только его окутала тьма, подступил страх.
– Черт побери! – воскликнул Люпен.
Соскочив с кровати, он взял свое оружие и выбросил его в коридор.
– Мои руки, только мои руки! Нет ничего надежнее кольца моих рук!
Он лег. Снова мрак и молчание. И снова страх, затаенный, неотступный, всепоглощающий…
Двенадцать ударов на часах в деревне.
Люпен думал о гнусном существе, которое там, в ста метрах, в пятидесяти метрах от него готовилось, пробовало заточенное острие своего кинжала…
– Пусть приходит!.. Пусть приходит! – с дрожью шептал он. – И призраки развеются…
На деревенских часах пробило час.
И потянулись минуты, нескончаемые минуты, минуты горячки и ужаса… У корней волос выступили капли пота и покатились по лбу, а Люпену казалось, что это кровавый пот заливает его целиком…
Два часа…
И вот где-то, совсем рядом, что-то дрогнуло, неуловимый звук, шелест потревоженных листьев… и это не был шелест листьев, которые колышет дыхание ночи…
Как и предвидел Люпен, на него мгновенно снизошел безграничный покой. Вся его натура великого авантюриста содрогнулась от радости. Это была борьба, наконец-то!
Под окном опять скрипнуло, более отчетливо, но все еще так слабо, что требовался натренированный слух Люпена, чтобы уловить этот звук.
Минуты, ужасающие минуты… Тьма стояла непроницаемая. Ни единый луч звезды или луны не пробивал ее.
И вдруг, решительно ничего не услышав, он осознал, что человек уже в комнате.
И человек направлялся к кровати. Он шел, как ходит призрак, не перемещая воздух комнаты и не колебля предметов, которых касался.
Однако всем своим чутьем, всею силой нервов Люпен видел жесты врага и угадывал даже последовательность его мыслей.
Сам он не шевелился, упершись в стену и чуть ли уже не на коленях, готовый вскочить.
Он почувствовал, как тень коснулась его, ощупывая простыни кровати, дабы найти место, куда нанести удар. Люпен уловил дыхание. Ему даже почудилось, будто он слышит биение чужого сердца. И с гордостью отметил, что его собственное сердце не стало биться сильнее… в то время как сердце другого… О да! Как он слышал его, это необузданное, обезумевшее сердце, которое, словно язык колокола, ударялось в грудную клетку.
Рука того поднялась…
Секунда, две секунды…
Неужели он колеблется? Неужели опять пощадит своего противника?
И Люпен произнес в полнейшей тишине:
– Да бей же! Бей!
Крик ярости… Рука резко опустилась, словно отпущенная пружина.
Потом стон.
Эту руку Люпен схватил на лету, на уровне запястья… И, ринувшись с кровати, грозный, неодолимый, схватил человека за горло и опрокинул.
И это все. Борьбы не было. Да никакой борьбы и не могло быть. Человек оказался на полу, пригвожденный, прикованный двумя стальными заклепками, руками Люпена. И не было в мире человека такой силы, чтобы суметь освободиться от этого объятия.
И ни единого слова! Люпен не произнес ни одного из тех слов, в которых обычно с удовольствием находил выражение его насмешливый пыл. Ему не хотелось говорить. Минута была слишком торжественной.
Его не волновала пустая горделивая радость, пустое победоносное возбуждение. По сути, ему лишь не терпелось узнать, кто это был… Луи де Мальреш, приговоренный к смерти? Другой? Кто?
Рискуя задушить человека, он еще немного сжал его горло, и еще немного, и еще.
Люпен почувствовал, как сила врага, все, что оставалось от этой силы, покидает его. Мускулы расслабились, стали безжизненными. Рука раскрылась и выпустила кинжал.
Тогда, ощутив свободу, поскольку жизнь противника зависела от страстных тисков его пальцев, Люпен взял карманный фонарь, не нажимая, положил свой указательный палец на кнопку и поднес фонарь к лицу поверженного человека.