— Спаси мать, и проси, что хочешь! — неожиданно взяв себя в руки, твердо заявил Митрофанушка.
— А ты, часом, ничего не попутал, хлопчик? — Меня начал разбирать смех — это насколько нужно быть отмороженным на всю башку, чтобы что-то требовать у сошедшего с небес ангела? Для него-то я именно так и выгляжу. — Я, как погляжу, ты уже совсем рамсы попутал? ТРЕПЕЩИ, СМЕРТНЫЙ! — Лупанул по ушам мой «божественный глас».
Я поднялся с кресла, наливаясь нестерпимым для глаз светом и увеличиваясь в размерах. Развернувшиеся крылья распластались по стенам небольшого кабинета, а сам кабинет неожиданно сотрясся, как при солидном землетрясении. Митрофанушка сбледнул с лица и схватился за стол, чтобы не свалиться на пол вместе с трясущимся креслом. А вот этого мне и надо! Я перегнулся через стол, материализуя в руке здоровенный мясницкий нож, больше похожий на топорик. Придавив свободной рукой руку Митрофанушки к столу, я со всей дури лупанул острым лезвием ножа по пальцам отморозка.
Опыта у меня в этом деле не было, поэтому удар вышел немного кривоватым. Нож глубоко вонзился в столешницу, а в стену глухо стукнули два отлетевших срубленных пальца. Брызнула кровь, вмиг залившая белую импортную рубашку «поло», натянутую в облипочку на дородные телеса Митрофанушки. Да и меня самого неслабо так забрызгало кровищей. Ублюдок тоненько заверещал и забился в испуге, пытаясь вырвать руку из моего захвата. Но не тут-то было — держал я крепко.
— Так ты хотел нормальных людей на куски резать⁈ Так, я спрашиваю⁈ Говори, падла⁈
Митрофанушка, едва не теряя сознание от страха, заверещал едва не в ультразвуке:
— А-а-а! Прости-прости-прости! Не буду!!!
Но я уже вошел «в раж» — учить говнюка уму-разуму надо так, чтобы навсегда запомнил, и детям своим так делать заказывал! Со следующего замаха в сторону отлетел большой палец. Митрофанушка забился сильнее и заорал благим матом.
— Че, сука, осознал? — Еще одно движение и мой тесак ополовинил ладонь криминального босса с остатками пальцев, только косточки хрупнули.
Кровь хлестанула так, что мне залило глаза. По неопытности моя рука дрогнула, и перерубленная ладонь говнюка повисла на лоскуте кожи. Митрофанушка совсем побелел и неожиданно обмяк, впечатавшись головой в окровавленную столешницу.
— Спекся, сука, деятель сраный! — процедил я сквозь судорожно сжатые зубы — меня самого изрядно так подтряхивало, не каждый же день всяких уродов на фарш пускаю. Я опустил вскинутую в новом замахе руку с тесаком. — Какие мы нежные!
Я тряхнул рукой и мясницкий нож, по которому стекали красные тягучие капли, растворился в воздухе. Не отпуская изуродованную кисть толстяка, я освободившейся рукой двинул назад секундную стрелку на часах. Мир дернулся: Зябликов слегка поменял свое положение, измочаленная рука Митрофанушки вновь вернула свою целостность. Исчезли брызги крови с его рубахи, со стола и стен. Все опять стало чинно и благородно. Очнувшийся Митрофанушка молча лупал глазами, в недоумении пялясь на свою восстановившуюся культяпку.
— Повторить урок? — добродушно улыбаясь, произнес я зловещим шепотом.
— Не надо! Пощади! — пискнул толстяк, шарахаясь от меня, словно от злобного зверя.
Но он не преуспел: я схватил его за затылок и рывком подтащил его рожу к самому своему лицу:
— В глаза мне смотри, сволочь! Если закроешь хоть один — выдавлю нахрен!
Он заскулил, словно побитая собака и испуганно взглянул мне в глаза. Я постарался мысленно влезть в его голову и передать несколько «красочных картинок», свидетелем которых я успел стать, находясь в увеселительной прогулке по самому настоящему аду. По расширившимся зрачкам Митрофанушки, я понял, что моя задумка сработала на все сто!
— Смотри, урод, и хорошенько запоминай, чем окончится твоя никчемная жизнь! Тебя будут рвать собаками, а твою плоть поедать гарпии, тебя выварят в алом кипятке и заставят бегать нагишом под жгучими струями пламени! И эти страдания для тебя будут длиться целую вечность!
Дряблое тело Митрофанушки вновь обмякло, и я отпустил его макушку. Благо, что на этот раз он сознание не потерял, хотя и был к этому близок. Я вытер о его вновь белоснежное «поло» свою, мокрую от его пота, ладонь и уселся на свое место.
— Слышь, утырок, ты еще живой? — окликнул я мелко дрожащую тушу, уронившую голову на сложенные руки. — Если живой, не придуривайся! Со мной эта тема не прокатит!
Он оторвал голову от стола и, стараясь не смотреть мне в глаза, просипел с чудовищной отдышкой:
— Но… почему?.. Вы… же… ангел? Вы не должны… мучить… людей…
— Ты сам-то себя слышишь, придурок? — Я усмехнулся, выдернул из воздуха зажженную сигарету и с наслаждением закурил. — Да, ты прав, я не мучаю людей. Но ведь ты к ним не относишься. Ты, сука, бешеный зверь! Ошибка Создателя! А на таких тварей никакие ограничения не распространяются! Вас можно только давить! — Я выпустил сизую струю дыма в лицо Митрофанушки. — За куда менее страшные прегрешения ангелы Господни стерли с лица земли Содом и Гомору! Будь моя воля, ты бы уже жарился на раскаленной сковороде, а расторопные черти уже шуровали бы в твоей заднице остро заточенными баграми! Но сегодня твой день — ты не сдохнешь…
— Почему? — Митрофанушка судорожно сглотнул и отер с жиденьких бровей заливающий глаза холодный пот.
— Ему спасибо скажи, праведнику, твою мать! — Я указал на продолжающую стоять столбом фигуру Зябликова. — Ты ему чуть жену в капусту не порубил, а он попросил тебя не убивать! Понимаешь, сука, что ты ему жизнью обязан!
— Да-да-да! — затараторил толстяк, мелко кивая головой, словно китайский болванчик. Но по его слегка порозовевшему лицу я понял, что Митрофанушка вздохнул с облегчением.
— Но ты, ублюдок, не надейся, что соскочил. Я за тобой присмотрю!
— Я понял-понял! А вы и вправду ангел?
— Тебе повезло, хорек, что с настоящими ангелами не столкнулся. А я всего лишь Надзирающий…
— Кто? — переспросил Митрофанушка.
— Смотрящий, сука, за твоим гребанным миром, если тебе так понятнее! — Я резко рявкнул, и Митрофанушка вновь едва опять не обосрался и чуть не перевернул кресло. Чет меня начало отпускать… Где мой пузырь? Куда я его задевал? Наверное, у бабки забыл. Точно! Стоило подумать о бутылке, как она тут же появилась у меня в руке. Я несколькими большими глотками едва её не опустошил. В голову привычно стукнуло, словно накрыло пыльным мешком — по старым дрожжам-то опьянение быстрее наворачивается. Я встряхнул бутыль и посмотрел сквозь нее на просвет — булькает еще грамм двести-двестиписят.
— Держи, убогий! Нервишки поправь! — Я бросил бутыль с остатками пойла Митрофанушке, гадая, поймает он её или стекляшка разобьется о его дурную голову. Поймал. Не убился. Я «с умилением» наблюдал, как он давиться, судорожно проталкивая вискарь в глотку. Содержимое бутылки стремительно уменьшалось, пока не закончилось совсем. Он блаженно выдохнул и расплылся на кресле бесформенной амебой.
— Полегчало? — «участливо» поинтересовался я.
Митрофанушка молча кивнул и поставил пустую тару на стол.
— А теперь важная информация! — закурив очередную сигарету, произнес я. — Несмотря на то обстоятельство, что ты такой редкостный утырок, у тебя все еще остается шанс на спасение. Не знаю, сумеешь ли ты полностью избежать справедливого наказания, но шанс спастись у тебя есть!
— Как? — хрипло прокаркал Митрофанушка, а в его маленьких поросячьих зажегся слабенький огонек надежды.
— Имя Рах или Дисмас тебе о чем-нибудь говорит? — полюбопытствовал я. Интересно все-таки заценить его уровень интеллекта: в прошлый раз он шакалью морду Анубиса с первой попытки опознал. Посмотрим, как на этот раз проявит себя.
— Это разбойник, — промычал Митрофанушка, — распятый по правую руку от Христа, уверовавший в него, раскаявшийся в своих грехах и вошедший рука об руку с Божьим Сыном в ворота рая.
— Благоразумный разбойник, — согласно кивнул я, отметив, что Митрофанушка отнюдь не дуб. — У каждого есть свой шанс на спасение…
— Я уверовал! — поспешно выдохнул Митрофанушка, переходя от амфорного состояния в состояние крайнего возбуждения. — Уверовал!!! И раскаялся!!!
— Э, нет, батенька! Такая лафа выпадает только самым первым, да и то не всегда и не каждому! В наше время мало простого раскаяния! Верить на слово — не наш метод! Тебе ли не знать?
— Что я должен… сделать?
— Кто людям помогает, лишь тратит время зря! — пропел я похабным голоском старухи Шапокляк. — Хорошими делами прославиться нельзя! Да-да-да-да-да-да! Слышал такую песню, болезный? — Кивок. Утвердительный. Хорошо, продолжим:
— Прославиться нельзя, но скостить срок — вполне можно. Прописаться в котле похолоднее — легко. Я лично наблюдал, как Анубис — Посмертный Судия, взвешивает на своих весах человеческие грехи и выносит приговор… — Я сам внутренне содрогнулся от воспоминаний. Не очень-то они и приятные. — И оспорить его не удастся никому до самого Второго Пришествия. Дерзай — и воздастся по делам твоим!
— Почему ты мне это рассказываешь? — спросил Митрофанушка, когда я замолчал.
— В каждом из созданий Творца присутствует и Свет, и Тьма. Даже на солнце есть пятна! И в таком утырке, как ты — найдется что-то доброе и светлое. У тебя — это любовь к матери. Кстати, она больше не больна…
— Ты вылечил её?
Поразительно, как любовь к близким меняет даже настоящих ублюдков. Передо мной сидел словно бы другой человек, самая заветная мечта которого только что сбылась. И он не скрывал своего счастья, которое озарило его лицо счастливейшей улыбкой.
— Спасибо! — от души поблагодарил он меня. — Благословишь, Надзирающий? На хорошие дела? — Митрофанушка покаянно склонил голову, сложив руки лодочкой перед собой.
— Отчего ж на хорошие дела не благословить-то? — Я пожал плечами. — Благословляю… — Я прикоснулся рукой ко лбу Митрофанушки, а после выбросил его из своего временного кокона.