Уже днем, миновав заболоченный лесной бурелом, мы вдруг увидели извилистую ленту разлившейся мутными водами реки. Это была долгожданная Смердель. Впервые за много дней на лицах бойцов мелькнули улыбки. Мы с трудом сдерживали себя, чтобы не броситься к реке. Хотелось скорее перебраться на противоположный берег и увидеть там своих, хотя мы не совсем были уверены, были ли там свои.
— Смотрите, провода, — настороженно сказал Юра Козлов. Близ прибрежных кустов тянулась паутина разноцветных телефонных жил. Провода явно принадлежали
врагу.
— Вот и немцы идут, — упавшим голосом проговорил разведчик яковлевского отряда Валентин Разгулов.
В двадцати метрах от нас шли немецкие солдаты. Их было человек двенадцать. Все с автоматами. «Патруль», — догадались мы.
Гитлеровцы поравнялись с нами и стали не спеша удаляться. Едва фашисты скрылись в кустарнике, мы бросились к реке. Не раздеваясь, прыгнули в ледяную воду. Стремительный поток подхватил нас, закружил и понес по течению. Кое-кто едва не утонул в разлившейся речке. Тяжело дыша, выбрались мы на берег и тут же в изнеможении повалились на землю.
Впереди, в нескольких метрах от реки, пролегал большак, а сразу за ним стоял сосновый лес. По разрушенному мосту можно было определить, что дорога бездействует.
Мокрые и обессиленные, вскарабкались по крутой насыпи. На шоссе у самого моста неожиданно увидели множество голубых листовок и совсем свежие отпечатки русских кирзовых сапог. Я поднял одну листовку. Она была напечатана на немецком языке и, следовательно, подброшена для гитлеровских солдат.
— Красноармейская разведка сюда приходила, — сказал Василий Ворыхалов.
Большак просматривался противником. Чтобы идти по нему, нужно было дожидаться вечера. Решили укрыться пока в лесу и хоть немного выжать одежду. Как на грех покрепчал северный ветер, пошел дождь со снегом. Все дрожали так, что не попадал зуб на зуб. Хотели разжечь костер, но зажигалки не работали, а спички размокли в воде.
Пользуясь снегопадом, вышли на шоссе. Мокрый снег таял на влажной земле, и на дороге виднелись растрескавшиеся бугорки песка. Видимо, большак был заминирован еще с осени. Двигаясь по следу, мы вышли к сожженной деревне, остановились. Долго всматривались вдаль. У одинокого дерева стоял часовой. Чей часовой? Определить было трудно. Форму не различили из-за продолжавшегося снегопада.
Каждый из нас понимал, что наступила решающая минута. Если это наши — остаемся жить, если немцы — здесь наша погибель.
— Вот и пришли, — сказал я.
Все собрались в тесный круг. Мы дали клятву умереть, но не сдаваться. Каждый приготовил на всякий случай оружие: кто пистолет, кто чудом сохранившуюся гранату, кто просто нож. В автоматах и винтовках патронов не было. И никто из бойцов в эту трагическую минуту не смалодушничал, не захныкал. Даже кто-то нашел в себе силы пошутить:
— Помирать — так с музыкой!
Впереди, в нескольких метрах от нас, шли Василий Ворыхалов и Петр Бычков. Они первые должны были распознать часового и дать нам сигнал. Каждый шаг израненными босыми ногами по холодной земле приближал нас к развязке. Трудно представить, с каким вниманием и напряжением следили мы за впереди идущими! Мы видели, как ребята подошли на несколько метров к часовому и остановились. Остановились и мы.
И вот Ворыхалов машет нам шапкой и исступленно кричит:
— Свои! Свои!
Мы долго топтались на месте. Просто не верилось, что вышли наконец к своим. Кое-кто от радости стал обниматься друг с другом. Жизнь шла нам навстречу!
Красноармейцы некоторое время держали нас под прицелом своего оружия. Таков был воинский устав — доверяй, но проверяй. К счастью, у меня сохранился документ, выданный нашим командованием. После его предъявления и щепетильного опроса нас подпустили к землянкам, где располагался небольшой гарнизон советских бойцов. Оказалось, что наш отряд вышел к сожженной деревне Харайлово, где разместился отряд передового охранения.
Наш необычный вид привлек внимание всего гарнизона. Даже видавшие виды фронтовики качали головами:
— Ого, хлопцы, видно, крепко досталось вам. Узнали, почем фунт лиха…
Выяснилось, что от харайловского гарнизона до передовых позиций наших войск около семи километров непроезжей дороги. О всяком транспорте здесь давно забыли. До передовой можно было добраться лишь пешком, и то не без риска. Места болотистые, топкие, да к тому же простреливались противником.
Когда мы заговорили о еде и ночлеге, начальник гарнизона старший лейтенант, как бы извиняясь, объяснил нам, что в Харайлово четвертый день не доставляли продукты и что его бойцы подтянули поясные ремни на последнюю дырку. Он приказал старшине выделить нам из НЗ по полному сухарю на человека, а ночевать, как мы ни упрашивали, не разрешил. Посоветовал идти на передовые позиции.
— Сами понимаете, товарищи, — сказал начальник гарнизона, — не можем мы оставить вас у себя. Там безопаснее, да и помощь окажут.
Делать нечего, двинулись дальше. Было уже темно, когда фронтовики проводили нас за пределы гарнизона.
— Будьте осторожнее. Немецкие разведчики здесь крепко пошаливают, — предупредили они.
Но нам, пожалуй, сам черт был уже не страшен. Пробираясь босыми, израненными ногами по дремучему болотистому лесу, мы поверили, в каком положении находится харайловский гарнизон. Ох как трудна была для нас эта дорожка! Мы шли по снежному месиву почти всю ночь, и, если бы не сознание того, что это завершающий этап, едва ли у нас хватило сил для этого перехода. Некоторых приходилось вести под руки, а кое-кого несли на плечах.
После долгого пути мы наконец услышали окрик часового. Пока проверяли да выясняли, кто такие и откуда, прошел добрый час. Отряд впустили за линию обороны. Командование воинской части распорядилось предоставить нам единственное и самое хорошее деревянное помещение фронтовой полосы — баню. Ее вечером топили, и мы очутились в тепле. Спали без просыпу часов двадцать, а когда нас разбудили, никто не мог подняться на ноги — опухли.
Бойцы помогли нам выйти на улицу. Там стояла походная кухня. Вкусный запах съестного действовал одурманивающе. К общему разочарованию, повар налил нам всего лишь по неполной миске супа.
— Сейчас много нельзя, — сказал он. — Врач запретил.
Где-то в землянке заиграла гармошка. Глаза людей засветились радостью. К нам возвращалась жизнь.
Мы узнали, что находимся на месте бывшей деревни Замошье, где весной сорок второго года мы встретились с соединением Бондарева. Прежние знакомые места трудно было узнать. Кругом все было сожжено и перекопано снарядами и минами.
На другой день после нашего прихода в Замошье мы получили скорбную весть о гибели бойцов харайловского гарнизона. Рассказывали, что гитлеровцы, совершившие налет на боевое охранение в Харайлове, были наряжены в партизанскую одежду. Они под видом партизан подошли на рассвете к землянкам и напали на горстку наших бойцов. Только после этого нам стало понятно, почему там в лесу лежали обнаженные трупы партизан. Враги специально готовились к этой операции.
12 мая отряд «Земляки» прибыл в Торопец. В партизанском штабе уже не числили нас в живых. Вышедшие ранее из окружения товарищи доложили о нашей гибели, и, когда мы появились на пороге штаба, все были радостно удивлены.
В Торопце мы с волнением повстречались со своими друзьями, отбившимися от отряда, — Павлом Поповцевым, Василием Беценко, Николаем Орловым и другими ребятами. Испытав не меньше нашего, они прибыли в Торопец всего двумя днями раньше.
Потом выяснилось, что комбригу Бабакову с большой группой партизан удалось вырваться из вражеского кольца. Комбриг Максименко и его начальник штаба Исмаил Алиев геройски погибли в окружении, комбриг Карликов, будучи раненным, сумел выпутаться с отрядом из вражеских сетей. Но много наших людей погибло. Часть раненых и больных партизан попала в плен. После зверских пыток все они были расстреляны.
В Кремле, у Михаила Ивановича Калинина
Многие бойцы нашего отряда, в том числе и я, после окружения чувствовали себя неважно. Болели. Командование распорядилось предоставить нам отпуск с выездом в Кувшиново. Казалось бы, радоваться нам, и только. Но было не до веселья. Мы ехали в товарном вагоне воинского поезда хмурые, молчаливые и раздраженные. Из головы не выходили страшные дни окружения. Перед нами неотступно вставали живые лица Дмитрия Веренича, Николая Горячева, Федора Яковлева и других погибших товарищей.
Со станции Соблаго мы добирались до Кувшинова на тендере паровоза. Машинист взял нас с условием, что мы на полустанке поможем набросать в тендер дров. Мы согласились.
В Кувшиново прибыли под вечер. Я не торопясь направился по булыжной мостовой к родительскому дому. Навстречу понурив голову шла женщина. Когда всмотрелся, узнал свою мать. Она медленно шла и не замечала меня.
— Мама! — окликнул я.
Мать остановилась и от удивления всплеснула руками.
— Боже мой! Витя! Живой!
Мы крепко обнялись. Мать от радости плакала. Оказывается, ее уже кое-кто известил о нашей гибели.
В один из дней, когда мы находились на отдыхе, из областного центра сообщили, что меня вызывают в Москву, в Центральный штаб партизанского движении, на совещание. Я сразу даже растерялся. Во-первых, чувствовал себя неважно, во-вторых, не во что было нарядиться, а в-третьих, я никогда не видел Москвы.
В Калинине вместе с начальником управления госбезопасности Д. С. Токаревым мы побывали на беседе у первого секретаря обкома партии И. П. Бойцова, а затем мне выдали командировочное удостоверение и объявили, что в Москве вручат награду.
И вот — Москва! В Центральном штабе партизанского движения собралось много людей. На совещание прибыли командиры партизанских отрядов, бригад и соединений из Белоруссии, Украины, Прибалтики, Крыма, Молдавии и других мест.
Совещание открыл ответственный работник Центрального Комитета партии. Перед собравшимися выступили К. Е. Ворошилов, П. К. Пономаренко и ряд других руководителей партизанского движения. Они рассказали о сложившейся на советско-германском фронте обстановке, дали рекомендации на усиление борьбы с оккупантами на местах и указания о необходимости нанесения ударов по важным коммуникациям противника.